Что такое ритус, или Остров Муху в сентябре 2018 года

Свернули не туда, пришлось возвращаться, поэтому на тот паром, на какой хотели, не успели, попали только на следующий и на хутор Тихузе приехали уже затемно.

Главный дом его был основательным, с высокой соломенной крышей. Внутри было много дерева, и хозяин, Мартин — седобровый, гладколицый, но с бакенбардами старик, — пригласил нас за длинный и тоже деревянный стол. Нам принесли жареных окуней с картошкой, я спросил, откуда эти окуни, и он сказал, что из моря, а я удивился тому, что в море ловят совсем речных окуней. «Из моря, да, — сказал Мартин. — У нас на острове Муху две реки, но они полтора метра ширина».

Он произносил «х» бархатисто, уютно, как фрикативное «г», а говорил по-русски очень обстоятельно, с характерным удлиняющим согласные акцентом. И смешно, потому что не всегда мог сразу подобрать нужное слово, а часто заменял его чем-то по смыслу похожим, но отдалённо. Но по-эстонски, с Прийтом, Мартин общался быстро и без запинки, и, когда он продолжал рассказ на русском, я чувствовал, насколько наш язык непростой.

Историй у Мартина было много, разворачивал он их не спеша, и, хотя иногда было не очень понятно, что он имеет в виду, но потом всё-таки становилось понятно, что.

«Мой дед служил у его величества государя императора Николая Второго в гвардии. И в это время каждый солдат умел варить суп из топора. Но! У нас на острове Муху варят суп из пива. И раз мы окончим этой окунем, после того мы попробуем тот суп, и тогда можно кушать сладкое. Сладкое это кама, и здесь употребляют эту му́ку», — так вкратце изложил он меню вечера.

Затем Мартин рассказал об острове и своих лошадях. На Муху пятьдесят две деревни, перед Первой мировой тут жило более девяти тысяч человек, а сейчас тысяча восемьсот, потому что «в наше время мы уже косить не будем по-ручному». Хутор держит двести четырнадцать лошадей и четыреста тридцать четыре коровы вместе с телятами: «Завтра у вас очень редкая возможность в Европе посмотреть, как на работу сюда принесутся пятьдесят лошадей». Как мы поняли из дальнейшего рассказа, эти лошади пасутся где-то за лесом, у моря — а море на Муху везде рядом, — и должны будут утром прийти обратно. Это главный источник дохода Тихузе, сюда приезжают кататься верхом и в каретах. Лошадей подбирают в зависимости от уровня подготовки наездника, поэтому их так много — чтобы можно было выбрать: «Опытный человек хочет, чтобы ветер мог бы дуть ему под рубашку, а начинающий надо потихоньку». И ещё одно объяснение: «Раз у нас двадцать пять жеребёнков за год, тогда жерёбенки этого года, двухлетние, трёхлетние, четырёхлетние — это уже их сто. Тогда ещё пятилетние и работающие лошади, ещё мы продаём, так и получается двести четырнадцать».

На столе стоял в кувшине яблочный квас, мы попробовали его и похвалили, и благодаря этому Мартин перешёл на другую тему: «Мой дед имел большой фруктовый сад. В колхозное время колхозник мог держать сто метров на шестьдесят метров. И один ряд яблоней не был на нашей территории, на территории колхозника, но всё-таки никто другой там не собирал. Председатель колхоза велел, что другие должны были косить там сено, понимаете? Чтобы деду было бы ясно, что там не его земля. Перед нашей баней была такая мокрая дорога, тогда мы с дедом, там, где было наше нынешнее поле, принесли доломитовые камни. Дед туда строи́л каменную дорогу; сказал, что раз опять снимают или возьмут земли и останется меньше, тогда эта дорога остаётся тебе так или иначе, так как по дороге надо ходить, и принадлежит эта земля, кому она принадлежит. Такая философия».

Он рассказал также, что он православный, как и его дед, чей род пришёл на Муху в шестнадцатом веке с соседнего острова Хийумаа: «И таком образом они мухуские люди, но так как в тысяча восемьсот сороковом году решил русский царь, что у нас должна быть эта же вера, как у него, тогда и крестили». Дед был Василий, прадед — «праде́д» — был Михаил, а отец прадеда был рождён как Ян, «но перекрещён как И́ван». И только совсем взрослым Мартин узнал, что «деда никто не позвал как Василий, его звали как Вассель». В честь него он назвал своего младшего сына тоже Васселем.

«Хаха, окунь уже никто не кушает», — добавил он, заметив, что никто окуня уже не кушает, и перешёл к следующей истории. Прадед был в царской армии оркестрантом — «флейт», — дед же служил в кавалерии. Мартин даже собрался и спел куплет песни, которую тот в старости пел: «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг“. Пощаду никто не желает». Дед был тяжело ранен под Луцком, поэтому после госпиталя вернулся домой и больше не воевал. «Он хорошо напомнил Николая Второго, — добавил Мартин. — Это был маленький мужчина, но лошадь была огромная и белая».

Деда он застал, застал и его мать: «Она была личность. Она давала животным лекарства, и был такой опытный в ритусах. У нас на острове шестьдесят пять ритусных мест для подземные души». Мартин посетовал, что молодёжь сейчас не ходит на ритусные площадки, а сидит в фэ́йсбуке, сам же он всегда думал, что с ритусами связан уже в четвёртом поколении. Конец этой истории был неожиданным. Он сказал: «Этот мать дедушки очень любил танц, и так у нас все дамы танцуют в честь матери моего дедушки», — но замялся, посмотрев на Марью, и, когда он продолжил, мы поняли, почему он замялся потому что Лёша вышел покурить: «Куда же потерялся наш господин, я не могу получить разрешение». Оказывается, он хотел пригласить Марью на танец, но, по мухускому обычаю, нужно было, чтобы на это дали разрешение все присутствующие мужчины.

Тем временем принесли пивной суп. Он был белым, я спросил почему, и Мартин воскликнул: «Ну топор! Здесь топор! Солдаты всегда ещё что-то прибавил». И рассказал о прежней традиции: «В моём детстве раз мужчины выпивали пиво вечером, тогда уже решили, кто раньше других утром разбуждается, тот пойдет в первую вахту. Так как всем было ясно, что утром женщины начнут варить пивной суп, и надо иметь вахту, чтобы они слишком не употребляли». Видимо, — подумал я, — это было своё, домашнее пиво, как раз накануне сваренное. Мартин тут же добавил, что вахты эти в отношении супа смысла не имели: «Здесь невозможно больше или меньше употреблять пивы». Пиво и вода берутся в равных количествах, добавляется столько же молока, сколько пива и воды вместе взятых, всё это кипятится и в конце добавляются взбитые яйца: «Тогда получается такой суп для шахтёров и для маленьких детей». И для него в детстве, сказал Мартин, и вообще для всех детей в прошлом этот суп был мечтой; алкоголя там нет, потому что он выпаривается, а вкусным казался очень: «Пьют круглый день. У бабушки на плитке это есть, и все ребята туда ходят, и девушки ходят с чашками, и сколько поместится. Когда сестра моего дедушки выпила четыре чашки, то поставила себя лежать перед печкой и сказала: “Мать, мать, приходи, попробуй, этот живот уже вспыхнет! Разорвётся!” Придёт мать, касает, касает: “Нет, это туда влезет ещё”. И та возьмёт чашку и сразу опять! Но вам это не команда, что вы должны кончить. Попробовать это требует, но пить и кушать добровольно».

Суп мне понравился, он был похож даже на гренки, те, что вымачивают перед жаркой в молоке и яйце, и я сказал, что хочу доесть, потому что не хочу оставлять еду. На это Мартин ответил рассуждениями: «Да, это грех, потому что для этого работали, чтобы это получить. Это преступление на земной шар. Это подготавливали сотни поколений. Мы знаем из них, быть может, два, быть может, три поколения. И в каждое утро я думаю на самые важные вещи на земном мире, и тогда я благодарён моему дедушку за юмор. На острове Муху везде так, потому что через юмор мы понимаем наши противоречия. У нас юмор здесь на очень важном месте».

И тут разговор принял незаметно совсем другой оборот. «Конечно, — начал Мартин, — я не знаю, быть может, при завтраке я бы мог говорить вам что-то об этом мировом дубе, об этой традиции». — «Мировой дуб? — спросил я. — А он здесь, у вас?» — «Вот», — показал он. И я вдруг разглядел то, что было на самом виду. Древесный ствол, который стоял в центре комнаты и который я считал просто украшением, распростирал под потолком свои старые толстые ветви, а потолок был светлым, но звёздным небом, с группированными в созвездия лампочками. «Здесь ведь Большая Медведица, Маленькая Медведица, — объяснил Мартин. — У славян, у балтов, у финнов мировое дерево был этот дуб, у германов, у немцев — ясень. Но всё это предхристианская культура лесных народов, похожая от Испании до Сибири. И раз вас позвали, здесь мы можем как-то что-то чувствовать. Для того мы можем сделать такой маленький ритус».

Тут уже мы не выдержали и спросили, что же это такое, ритус. Оказалось, ритуал, а проще сказать, обряд. Но Мартин отвлёк нас: «Дорогие, попробуйте же кама!» — потому что принесли каму. Это эстонское толокно, в котором кроме злаков есть бобовые и которое заливают обычно простоквашей или кефиром, но здесь она была со сливками. Лёша, наконец, вернулся, все разрешения были получены, Мартин увлёк Марью танцевать и закрутил её легко, но властно. А освободив, загадал нам загадку.

«Итак — если вас приглашали на субботу на день рожденья, вы хотите идти, но там где-то за углом надо ещё убирать, там где-то какие-то дела неясные, и, быть может, не удастся. Но это уже прошло через губы. Тогда куда надо плюнуть, чтобы это аннулировать и сколько раз?» Камиль сказал, что плюнуть надо три раза и через левое плечо. «Вот! — похвалил Мартин. — Придёт один, настоящий славян, спасибо!» И постепенно, издалека, начал подводить нас к ритусу, к которому и планировал нас подвести. Чтобы почувствовать солнце, которое светит на мировой дуб, мы должны были сделать «для ду́ши дуба генический подарок»: «Мы можем здесь бросать соли, или бросать зерно, или бросить эти гвозди, что выдвинули из копыт лошади, потому что это биоэнергетическое поле очень сильное. Но можно получить по-другому: мы должны чистить нос или терять пот, потому что у дуба масть земли, которая даст нам весной цветы и осенью морковки, и мы с ней связаны на каждом шагу».

Он объяснял что-то ещё про деда моря в севере, про дедушку леса, про бога молнии Укко, через которого делают все ритусы желания, — но поняли мы только, что нам надо было взять бумажные салфетки и «тереть пот», чтобы подарить дубу. По традиции, сказал Мартин, их надо было повесить на ветки, но господин Юриссон в Курессааре в здравохранении очень рассердился бы, если об этом узнал, поэтому надо было сжечь салфетки в ритусном костёре: «У ритусной площадки — или в нашем камине. Давайте, дорогие! Вместе с солнце!»

Мы обтирали лица салфетками, сморкались в салфетки, кидали их в камин дедушке огню, ходили вокруг дуба по солнцу, трогали дуб — «нужно касать снежно, не сильно, а очень снежно», — чтобы почувствовать, как он как будто бы вибрирует, слушали рассказы Мартина о том, как человек на дороге чувствует, как связан со всеми цветами, всеми кустами, всеми де́ревами, с солнцем, луной и Андромедой, и что всё это он учил в Индии, в Раджастане, где «видел параллели этой нашей общей культуры лесных народов и этой хиндуизма», — и не понимали, как мы оказались вовлечены в этот ритусный хоровод и какие дальнейшие жертвоприношения он предвещает.

«Пора спать», — сказал я. «Пора спать», — сказала Марья. Пора спать, согласились все остальные, и мы пошли спать, и наваждение исчезло.

Мы встали рано, чтобы увидеть, как возвращаются лошади. Утро было свежим. В окне стояла яблоня, усыпанная красными яблоками. На траве под ней лежали пожелтевшие листья соседнего клёна, ещё почти совсем зелёного. Мы пришли на поле, где ждал нас Мартин. Лошади запаздывали: «Дорогие, я прошу прощения, — сказал он. — За это лето такого никогда не было».

Они должны были появиться из леса, откуда выходила дорога, но не появлялись. Тогда Мартин решил рассказать о мистике в его жизни: «Сейчас я расскажу вам о мистике в моей жизни». Оказывается, в детстве цыганка в Вильнюсе, нагадала триста лошадей и коров и новое сделанное колено и что надо будет одалживать деньги, чтобы платить зарплату: «Так и случилось». В один год у них на хуторе действительно было триста десять лошадей и коров. Потом Евросоюз не дал субсидий, или что-то такое, и стало не хватать десяти тысяч евро: пришлось брать кредит. А в Индии Мартин повредил колено, и ему после этого вставили искусственный мениск. Лошади всё не приходили, и он рассказал, каким образом их становилось больше: «У нас было пятьдесят лошадей. Однажды ветеринар кастрировал нашего жеребца и не смог отрезать одно яйцо, потому что оно забралось высоко в животе. На следующий год у нас появилось двадцать шесть жеребёнков. Мы сначала подумали, что это сделал жеребец с соседнего хутора. Потом подумали, что жеребец другого соседа, с другого хутора. А когда поняли, что это сделал наш жеребец, он успел ещё поработать, и на следующий год у нас стало ещё двадцать пять жеребёнков. Таким образом за два года у нас стало на пятьдесят одну лошадь больше».

Наконец, мы услышали в лесу шум, и на поле выбежали самых разных мастей кони и лошади вместе со своими жеребёнками. Их было много, и всё это было красиво: лес, небо, лошади, весь этот необычный маленький остров. Они рассредоточились по полю, валялись на земле, щипали траву и позволяли гладить себя и смотреть им в большие тёмные глаза.

Потом мы вернулись к дому, намереваясь позавтракать, и Мартин сказал, что после завтрака нам надо будет собрать свои вещи и освободить комнаты. Мы ничего не знали толком о том, где будем жить оставшиеся островные эстонские дни, и спросили, где же мы будем ночевать. «Я не знаю, где вы будете сегодня ночевать, — неторопливо, тщательно сказал Мартин. — Но только не здесь».