«Сад имени» в Нижегородском крематории
После Музея речного флота я поехал в мастерские над галереей Futuro.
Я уже был там однажды. Надо пройти через двор, где стены покрыты граффити и рисунками, где посреди заросшего пустыря, запертого на ключ, стоят две странные арки, и подняться по лестнице. Внутри на лестничной клетке в штукатурке выцарапан Ленин, а на потолке типичного нижегородского коридора спит под гипсовым одеялом контур гипсового человека.
В мастерской меня ждал Иван Серый. Он сидел в бейсболке с широким козырьком и курил электронный дым. Мастерская была уставлена его керамическими работами. Мне хотелось узнать, что он сейчас делает, и я спросил его: «Что здесь сейчас происходит?» Иван затянулся и сказал: «Сейчас здесь происходит мыслительная деятельность».
Мы спустились на улицу и поднялись в галерею. Она по-прежнему была странной: потертые темные стены и старая лепнина бывшего доходного дома, бывшего банка, бывшей гостиницы, бывшего кинотеатра. Иван показал мне свою микрогалерею Futuro Minor: небольшая застекленная ниша в стене наподобие его ранних уличных работ, из которых сохранилась всего одна. В галерее шла выставка крошечных реплик стритарта.
Потом я дошел до речного вокзала: «Яндекс.Карты» показали мне, что до крематория можно добраться на автобусе без пересадок. Там, во внутреннем дворе, недавно открылся «Сад имени», сделанный Артемом Филатовым и Алексеем Корси. Несколько лет назад я совершенно случайно нашел в одном из нижегородских дворов нарисованный на красной кирпичной стене большой зелено-желтый одуванчик. Он был очень красивым. В соседних дворах и на прилегающих улицах я обнаружил еще много хороших работ и так узнал о существовании нижегородского стритарта. Тот одуванчик был сделан Филатовым; мне было интересно посмотреть, какие теперь интересуют его одуванчики.
Автобус проехал через весь Нижний, Горький, Нижний, и я вышел у новостроек и гаражей. Прошел берегом озера Силикатного, на другом берегу которого стоял завод с высокой трубой и поднималась пыль от песчаного карьера. Августовское небо было бледным, но ярким, и облака тоже были бледными, но яркими. Небо, облака, труба и молодые березы отражались в большой и ровной воде. Из озера вытекал Пырский канал, через него вел маленький мост. Я немного постоял на нем и закурил, наблюдая за тем, каким живым было это безжизненное пространство. Чуть дальше на берегу ассенизаторский автомобиль с оранжевой цистерной сливал в водоем всякое человеческое.
В воздухе висел гул, как будто взлетал и поднимался самолет, но никакого самолета не было. Вокруг на песке густела невысокая березовая поросль, казалось, что дальше не будет ничего, и я подумал, что пошел не по той дороге. Но вскоре дорога повернула влево и вывела к большому зданию с квадратными колоннами, облицованному светлой плиткой. Оно было окружено, как санитарной зоной, пустым пространством, которое охранял высокий забор. На здании большими буквами было написано «Крематорий». Я подошел к его дверям, они были закрыты. Обошел здание и увидел через открытые ворота на другой стороне сложные печи, предназначенные для окончательного уничтожения людей. В воздухе снова повис тяжелый гул, как будто из-за леса взлетает и поднимается самолет, но никакого самолета не было, а гул продолжался. Я дошел до фасада, а внутреннего двора и сада не обнаружил. На сайте сада была схема прохода, и по ней казалось, что двор открыт. Но он был включен в само здание: я нашел наконец стеклянную дверь, похожую на дверь в магазин или административное здание, и очутился в саду.
Он был окружен высокими стенами, над которыми было видно только небо. Он состоял из высоких грядок, заключенных в фанерные стенки. На грядках росло множество разных растений — полевых, луговых, садовых, лесных: трава, цветы, небольшие кустарники, несколько совсем детских деревьев. Это был памятник без эпитафий: я знал, что некоторые из растений посвящены конкретным умершим людям, но весь сад был посвящен тому, что люди вообще умирают.
Я сел на одну из скамеек и стал жителем сада. Я подумал о том, что этот сад про то, чтобы опровергать утешение, будто мы умираем не совсем, из нас растут цветы и деревья, и жизнь продолжается. Нет: мы умираем, и растения не имеют к нам отношения: это мир без нас и без памяти. За моей спиной шла невидимая работа про то, как оставить от человека как можно меньше пепла, быстро удалить из него всю воду, разрушить все связи, которые и так распадаются без жизни, сжечь его почти без остатка, — а вокруг меня росла растительная жизнь, и я не ощущал во всем этом никакого смысла.
У одной из стен стояли большие деревянные динамики для звуковой инсталляции: молитвенного перечисления латинских названий органов и частей тела шесть раз в день с одиннадцати до половины седьмого, с промежутком в полтора часа. Как раз подходило время, и мне захотелось снять на видео растения сада во время называния того, из чего состою я и все остальные люди. Я наклонился к травянистой путанице и увидел маленькую и очень живую мышь. Ее я запомнил хорошо, но потом включил запись, и то, как телефон двигался вдоль и сквозь землянику, мать-и-мачеху, пижму, вереск, полынь, крыжовник, шалфей, смородину, нивяник, спирею, щавель, голубику, очиток, вьюнок, клевер, подорожник, шиповник, березу и другое, другое, еще зеленеющее и уже ветшающее, отсыхающее, краснеющее и желтеющее, — все это запомнил только телефон. Когда снимаешь, избавляешься от необходимости помнить, передаешь обязанности запоминать, отходишь в сторону и не течешь вместе с жизнью: я помню, что делал, но не помню, что видел, и поэтому это не стало мной. Я ждал, когда же начнется перечисление, но динамики молчали, а сад захватил меня: мне хотелось снять его весь и во всех подробностях.
Потом я подумал и все-таки решил навестить Римму Романовну, бабушкину сестру. Огромное Ново-Сормовское кладбище было совсем рядом, и мне казалось, что я смогу это сделать и должен, раз оказался так близко, хоть и был там всего однажды, на похоронах. И еще можно было спросить в кладбищенской конторе: там должны знать, как найти ее могилу.
У моста на Силикатном озере купались, а с другой стороны, на канале, ловили рыбу. Дойдя до улицы, я свернул в гаражи, через которые вел путь на кладбище. Чем ближе к нему, тем чаще гаражи становились ритуальными мастерскими с различными вывесками. На одной стене висел большой баннер с надписью «Изготовление фото»; на нем были овальные фотографии молодого человека и молодой девушки с датами их вымышленных жизней; вместо фамилий, имен и отчеств под ними было написано: «Фамилия Имя Отчество». На длинной глухой стене висели в три ряда кладбищенские ограды, и на одной было закреплено объявление: «Ассортимент и цены оградок уточняйте в салоне».
Кладбище лежало за Пырским каналом. Потом я прочитал, что его придумал Бетанкур: он хотел привести к Нижегородской ярмарке воду, лежащую выше уровня Оки и Волги, чтобы сделать судоходным Обводной канал. Но без этого знания это была просто длинная и пустая канава, сделанная непонятно когда, кем и зачем. Через нее у кладбища был перекинут пешеходный мост. Темная вода отражала все то же яркое небо и ряды берез, стоявшие по берегам. Березы начинали желтеть, вода не двигалась и казалась очень тяжелой. Это был Стикс, граница мира обитаемого и мира, обитаемого иначе, — и это был водоем без значения, имени, смысла.
Я вошел во двор церкви Всех Святых, спросил в лавке, где найти администрацию кладбища. Женщина, считавшая монеты, сказала, что это дальше и что там, наверное, уже никого нет, потому что работают они только до трех. Дверь конторы действительно была закрыта, и я пошел почти наугад. У меня был только приблизительный совет отца: сначала по центральной аллее, потом направо и потом еще чуть-чуть направо. И еще то, что я помнил сам — это была новая часть кладбища, там даже не было оград, только надгробия; через дорогу были одни свежие могилы с венками и крестами; близко был уже лес и, кажется, озеро; и на асфальте были написаны краской разные слова со стрелками: «Мама», «Дима», «Оля», — потому что среди множества могил было невозможно ориентироваться иначе.
Живых людей в старой части кладбища не было, только иногда проезжали автомобили, и почему-то быстро. Я все гадал, когда же мне нужно повернуть направо, чтобы потом еще раз повернуть направо, но не понимал: мне одновременно казалось, что я выбираю неверную дорогу и что именно по этой дороге мне и нужно идти. Дошел почти до озера, где решил пойти не направо, а налево. Потом шел прямо, и поворачивал, и снова шел, и снова поворачивал. Деревья среди могил все уменьшались и становились все более дикими. Мне казалось, что я вот-вот найду и Римму Романовну, и Олега, ее сына, рядом с которым она лежит, потому что на асфальте стали попадаться надписи синей краской и со стрелками: «Баба, деда», какие-то имена. Но я помнил другие надписи, и дорога там была со свежим асфальтом, а здесь — вся в выбоинах и щербинах. Потом окультуренная территория совсем кончилась, и начался молодой лес, в котором без всякого порядка попадались тоже могилы с венками, а рядом лежало еще одно озеро. Я вернулся в более старую часть, прошел по ней несколько кварталов, снова свернул в новую, и мне показалось, что место очень похоже, я увидел и участок, заполненный могильными холмами, крестами, венками, и стал внимательно осматривать кварталы напротив: но могилы тут все были в оградах и было много, слишком много деревьев. Сколько лет прошло с тех пор, как похоронили Римму Романовну? Три года? Или уже четыре? Могли ли так быстро вырасти деревья?
Было уже около пяти часов, приближался вечер, и я понял, что мне надо уходить. Здесь были десятки тысяч мертвых людей, лежавших, как в городе, рядом с родными и чужими им людьми в упорядоченных кварталах. Здесь были памятники, деревья, цветы, ограды, венки. Но все это было внешним описанием потустороннего мира, которое не имело к нему отношения, и поэтому здесь, если ты хотел кого-то найти, нельзя было ходить без проводника.
Раньше в народных верованиях много внимания уделялось задабриванию мертвых предков — и сейчас рудиментарно уделяется тоже. Особенно действиям, направленным на то, чтобы умершие поскорее забыли дорогу домой, больше не возвращались бы и не принесли зла. Если человек был в жизни не очень добрым, это объяснить можно. Но почему это правило касается всех без исключения? Я не мог понять, как можно представить, что очень близкий и хороший человек превращается во врага только потому, что он умер; особенно если по этому человеку глубоко, бездонно глубоко скорбишь и никак не можешь смириться с тем, что его больше нет на свете.
Но теперь, после этих безрезультатных поисков, понял. Все эти обряды сводятся к тому, чтобы утвердить сразу среди многих представление о том, что такое смерть — что это антимир, и человек, когда умирает, становится полностью другим и чужим, меняется совершенно. Это уже не он, не тот, про которого помнят и которому ставят памятники, — это необъяснимое и чужое.
Я пошел к центральной аллее, встретил на пути крест с надписью «Безымянный младенец», увидел сосну, к которой была прикреплена табличка с крупными красными буквами «Отец», увидел на другой сосне блестящий елочный шарик, вышел к пустому пространству между церковью и гаражами, закурил и вызвал такси. Ко мне подошел нищий и попросил сигарету. На автобусной остановке лежала мятая темная одежда, как будто человек вышел из нее и оставил навсегда. Рядом стоял закрытый ларек с надписью «Аренда»; на нем висели листы цветной бумаги с крупно напечатанными словами: «Вода», «Горячие обеды», «Салаты», «Чипсы», «Рыбка», «Напитки», «Пироги в ассортименте», «Печенье», «Пряники», «Сухарики». Напротив лавки закрытые ритуальные магазины предлагали живые цветы, венки, крест дубовый резной.
На следующий день я уехал на «Ласточке» в Москву. Когда я разбирал купленные в путешествии книги, в комнату вошла Даша и сказала, что на балконе голубь. Голубь сидел на краю, он был старым, и перья на его затылке топорщились, не прилегая друг к другу. Голова его была опущена и вжата в крылья. Он не реагировал на звуки и движения и только высоко и часто дышал. Его закрытые глаза были похожи на бельма. Было похоже, что голубь прилетел к нам на балкон умирать. Через час мне надо было выходить, ехать в Струнино, и я не понимал, что мне делать с этой птицей. Он мог умереть и упасть на балкон или упасть вниз с девятого этажа, и мне не нравился ни тот ни другой вариант. И еще было не по себе от того, что надо было найти решение, связанное с жизнью и смертью другого существа, очень быстро и походя.
В конце концов я решил отнести его в лес и уехать, если опоздаю, на другой электричке. Я взял обувную коробку, надел на руку пакет и вышел на балкон. Голубь все так же сидел и дышал. Я подставил коробку с другой стороны балкона, чтобы птица не упала на тротуар, и попытался взять его за спину. Голубь приоткрыл глаза и устало приподнял крылья, освобождаясь от моих пальцев, а потом вдруг сразу и легко взлетел. Он так же просто, как мы ходим, собирал под себя крыльями воздух и летел вдоль нашего дома к другой девятиэтажке, а я понял, что совсем его не знаю.
В Струнино я приехал, когда уже начинало смеркаться. Ваня встречал меня, наблюдая из окна кухни за калиткой, и я был очень счастлив его видеть. На кухне я поднял его и прижал к себе. Потом он начал рассказывать мне про свою игру и стал читать вслух, что говорит ему встреченный в виртуальном пространстве дракон: «А тебе не кажется, что это все ненастоящее и мы живем ненастоящей жизнью? Ты думал о том, почему цветы тут так быстро растут, а груши так быстро поспевают? А что, если весь этот мир ненастоящий и придуман только для чьего-то удовольствия?» Конечно, я думал, и много раз. Если так, это многое объясняет. Но только если это так, ведь это объяснение приводит к новым вопросам о том, не думает ли о том же самом тот, ради чьего удовольствия, и так далее.
Через несколько дней мой телефон упал на эскалатор на экран и перестал работать. Сквозь черноту пробивались синие сигналы, говорившие о том, что аппарат остался жив, но это было все. Телефон был мне срочно нужен, я поехал покупать новый.
Я вставил в него сим-карту и флэшку с разбитого, и когда включил, мне предложили загрузить из облака сохраненную информацию. Я как будто загрузил себе в новую жизнь почти все из прежней, сохранив в общих чертах свою целостность, но что-то потерялось, и надо было понять, что именно и важно ли это для новой жизни.
Не перенеслись заметки, а там было много насущного. Не перенеслись многие фотографии и видео. Банковские приложения установились заново, но надо было сменить в них пароли и пин-коды. Пароль одного я знал, другого — забыл. Для смены надо было ввести свои паспортные данные. Дату рождения нельзя было ввести цифрами вручную, надо было листать календарь месяц за месяцем до нужного дня. Я пролистал всю свою жизнь до самого начала: я жил и в декабре 2015-го, и в июле 2003-го, и в сентябре 1990-го, моими были и 1988-й, и 1982-й. Это были все прожитые мною дни, вся моя жизнь. Так я дошел до января 1978-го. Двадцать пятого января меня еще не было, не было и двадцать четвертого, и тринадцатого: дни были, но не было меня, пока не наступило двадцать шестое.
Это был четверг. Я выбрал этот день, и приложение сказало мне, что для смены пароля мне нужно позвонить оператору.