Из Арзамаса в Нижний Новгород на паровозе
В Арзамас из Москвы билеты были, но до Москвы уже не было: только сидячий вагон в чебоксарском поезде в три часа ночи. Конец августа, много студентов.
Я уже думал было возвращаться на электричках — к вечеру субботы уже на месте, — но решил посмотреть, что есть из Нижнего. Обнаружилось много ночных поездов. И нашлась удобная и быстрая электричка, чтобы добраться до Нижнего: всего два часа двадцать минут. Тут же оказалось, что, хоть и написано «электричка», это совсем не электричка, а туристический ретропоезд под паровозной тягой, о котором я незадолго до этого читал.
То было 26 августа, день его запуска, и мне повезло купить первый на него билет из Арзамаса: два вагона, все пустые, можно было выбрать любое место, и я его выбрал. 298 рублей, ровно как на обычный пригородный.
Арзамас ремонтируют, Арзамас снабжают дорогами, Арзамас сделали частью туристического кластера «Серафимова земля» — вместе с Дивеевом и Саровом, в который туристов всё равно не пускают, но красиво звучит. В Арзамасе отреставрировали Воскресенский собор, сделав его отапливаемым и зимним. Под собор перенесли Музей русского патриаршества, который раньше занимал совершенно не подходящий ему светский магистрат.
На Соборной площади сняли асфальт и выложили её каменными плитами. За собором вымостили смотровую площадку с видом на Выездное и дальнейшие дали, заставили её заборчиками, на самое удобное место положили большое панно с арзамасскими церквями, сделав его самым неудобным. Доделывают Гостиный Ряд и уже украсили лавки с магазинами псевдоисторическими плоскими вывесками. Как будто бы взялись даже за обустройство Никольского съезда между собором и Никольским монастырём — по крайней мере, закрыли его забором. Люблю этот спуск: он выводит сразу к краснокирпичному дому Шкарина, который никогда за свои двести лет не штукатурился и мимо которого шла старая дорога через Тёшу на Москву.
На колокольню Благовещенской церкви — когда-то в храме был спортзал, где начинал заниматься вольной борьбой отец, ходил сюда пешком из Озёрок, — теперь можно за сто пятьдесят рублей подняться в любой день, чтобы посмотреть на город с высоты. Колокольню построили заново несколько лет назад, внутри неё до сих пор пахнет цементом. Совсем рядом — купола церкви, с которых местами уже отстаёт позолота. Внизу и вокруг Арзамас, который хорошеет, но не меняется в целом. Отсюда видно, как неудобно устроено движение транспорта в Мучном Ряду, прямо под колокольней, — и сколько тут, в центре, пустых пространств и попросту пустырей. Один из них на самом виду, только с улицы практически незаметен: за рынком, на месте бывшего русла реки Сороки, которую когда-то превратили в каскад прудов, но здесь от неё осталась только свалка.
Дальше Сорока текла по Мучному ряду, и были случаи, когда в половодье она несла на себе снятые потоком дома. С колокольни я вдруг ясно вижу, как выглядел в своём начале Арзамас и в чём до сих пор его суть: крепость на месте Соборной площади, к ней примыкает Никольский монастырь, вниз от них отходят две торговые улицы, Гостиный Ряд и Мучной. Чуть поодаль, через Сороку, — ещё один монастырь, Спасо-Преображенский, к которому ныне относится храм с колокольней, на которой я стою. А всё остальное, все дома, улицы, площади, пустыри, — только приложение, потенциально бесконечное, переделывающее под себя леса и пустоши, овраги и ручьи, вбирающее в себя соседние сёла. Недавно Арзамасский район стал городским округом — адинистративно всё, что я вижу с колокольни, теперь Арзамас; и Выездновские луга, и абрамовские, васильевовражские, берёзовские, озёрские, новоусадские, шатовские поля, и леса на половину горизонта.
Потом снова вижу то, что видят все, в том числе и туристы, которые ненадолго заезжают в Арзамас: отреставрированную, свежевыкрашенную старину, в которой сверху порядка и насыщенности кажется больше, чем есть на самом деле.
Туристический поезд с паровозом ввели специально для туристов: быстрее, чем на автобусе, и организованнее; в Арзамас на несколько часов и обратно; с возможностью успеть на вечернюю «Ласточку» до Москвы; с паровозной тягой, чтобы ярче были впечатления. Утром мы слышали гудок паровоза, а днём, когда ходили с мамой по собору и Никольскому монастырю, видели и тех, кого он привёз. Их сразу можно было узнать по фирменным пакетам Волго-Вятской пригородной пассажирской компании: вероятно, с подарками первым пассажирам.
И вот я вижу его, этот поезд с аэродинамичным зелёным паровозом, время от времени выдающим пар, из окна вокзала на станции Арзамас-1. Он стоит на первом пути; вид непривычный, но с ним быстро осваиваешься. Вагонов оказывается на самом деле три: возможно, один бронируют сразу для туристических групп. У локомотива фотографируются взрослые и дети, и я терпеливо жду, когда они будут сменять друг друга и можно будет в промежутке снять его так, как будто рядом никого нет.
На перроне рядом с паровозом сидят машинист с помощником; они одеты в форму, какая была в пятидесятых, — с погонами, строгие парадные фуражки. Спрашиваю у них, как этот локомотив разворачивают, и машинист объясняет: «На круге либо на треугольнике». И я, до того не понимавший, почему поезд приходит на Второй Арзамас, а отправляется с Первого, вдруг понимаю, как. На Втором Арзамасе к последнему вагону прицепляют тепловоз, тот тянет состав по соединительной ветке на Первый: паровоз снова оказывается впереди и может ехать в Нижний.
Кто-то из пассажиров спрашивает разрешения подняться к кабине и сфотографироваться; бригада разрешает, и вот уже у лестницы небольшая очередь, чтобы подняться и посмотреть на прошлое, которое вдруг стало настоящим. Я тоже встал, но передо мной дверь закрывается, пора готовиться к отправлению.
Вагоны за паровозом — самые современные сидячие из тех, на какие способен Тверской вагоностроительный завод. С удобными оранжевыми и тёмно-серыми сиденьями, с розетками под каждым, с занавесочками на окнах, с телевизорами над проходом, с двумя туалетами в одном конце. Под потолком висят красные шарики, между окон — фотографии с видами Арзамаса, Дивеева, Сарова, рассказы о достопримечательностях.
Паровоз свистит, поезд трогается, за окном сверкает Тёша, тянутся заброшенные садоводства с развалившимися и недостроенными домами, и я, пока ловится интернет, читаю про то, какая везёт меня машина.
П36, магистральный пассажирский паровоз, последний пассажирский в СССР. Выпускался Коломенским заводом, имел прозвище «Генерал» за лампасы по бокам. Суперсовременный для своего времени: все достижения отечественного паровозостроения в одном. Цельносварной котёл, механический углеподатчик, воздушный привод реверса, брусковая рама, водоподогреватель, все буксы локомотива и тендера оснащены роликовыми подшипниками. Максимально реализованный коэффициент полезного действия — 9,22%, самый высокий среди всех советских пассажирских паровозов. Конструкционная скорость 125 км/ч. Водил «Красную стрелу» и сократил время хода на 1 час 45 минут, до 9,5 часов: лучший результат в регулярной эксплуатации для паровой тяги на магистрали на Москва — Ленинград.
Первый, опытный паровоз был выпущен в 1950 году, в серию П36 пошёл в 1954-м, но уже в 1956-м производство прекратили: XX съезд кроме развенчания культа личности принял решение о широком внедрении электровозов и тепловозов. Всего был выпущен 251 локомотив, а Коломенский завод в один день, 29 июня, выпустил свой последний паровоз и первый тепловоз.
П36 тем не менее работали до 1974 года. Этот, 71-й по счёту, который везёт сейчас меня где-то между Ломовкой и Чернухой, водил составы на Красноярской железной дороге, потом на Северной, потом на Забайкальской, после чего через Москву оказался на станции Горький-Сортировочная, в паровозном музее. И вот теперь снова в деле, отреставрирован, сияет как новенький.
Из вагона не видишь, что едешь на паровозе, и не чувствуешь — разве только время от времени свистки, немного пара за окном и слышен, если кто-то откроет дверь, ход машины. Поезд следует без остановок и едет быстро — хорошие паровозы вообще скороходные существа. Туристы подустали, потому что путешествие такое же монотонное, как если бы вёл электровоз. За окнами редкие станции в лесах, быстро темнеет, интернета нет. В одном конце дети соревнуются, кто громче и эффектнее издаст ртом звуки, которые обычно издают противоположным отверстием червя, на основе которого мы все разрослись. В другом конце весёлые женщины заводят по кругу какую-то дурацкую песню, и одна из них, с голосом опереточным, вовсю старается её гипертрофировать, и заметно, как с каждым припевом голос становится всё более нетрезвым и развязным.
Многие дремлют. Я тоже задремал и думаю в полусне о том, что история, упакованная для туристов, — это мешок с прошлым, из которого можно вынимать разные бирюльки и недолго любоваться. В этом мешке всё без разбора одинаково прошлое: и передовой советский паровоз, мгновенно устаревший, и построенные заново арзамасские церкви и монастыри, и Никон с Сергием Страгородским, одинаково чтимые в Арзамасе за то, что земляки. Ретромаршрут на ретропоезде в ретровремена.
Поезд зашумел по мосту, в окнах раскрылась сумеречная лесистая Ока. Потом блуждания по задворкам Автозаводского района, где природа ещё и уже неотделима от постиндустриального каркаса. Проезжаем мимо озера Сортировочного, рядом с которым стоял годами наш П36 и где спят его собратья. Наконец, Московский вокзал, первый путь, торжественное прибытие поезда: паровоз напоследок даёт свистки и выпускает пар на перрон.
Как в Арзамасе можно доехать до исторического центра и осмотреть его за то время, когда паровоз с составом маневрирует со станции на станцию, так и в Нижнем можно успеть многое за те почти четыре часа, что отделяют один поезд от другого.
Меня всегда раздражала неустроенность привокзального Нижнего: беспорядочные улицы, путепроводы, торговые центры, ещё более дезорганизующие пространство. И только теперь, когда шёл по моросящему городу, понял, почему тут всё так. Канавинский район — бывшее Канавино, приложение к Нижегородской ярмарке, огромного структурированного торжища, и одновременно тупиковая станция железной дороги из Москвы. Отросток, который лепился к ярмарке как придётся, а потом разросшийся до перевалочного пункта. Ярмарка исчезла, железная дорога ушла дальше, к Транссибу, а район как был недогородом, так и остался, хотя и оказался в самом центре нового Горького, затем Нижнего.
От Нижегородской ярмарки осталось два собора, несколько не очень взрачных зданий и Главный дом, самый нарядный, в неорусском стиле, бывший торговый пассаж с дорогими розничными лавками. Вместо ярмарки теперь кварталы хрущёвок: вроде тоже системно расставлены, но уже по логике спального района. Перед Главным домом — киоски ярмарки по-новому: безделицы, сувениры, игрушки; много огней, но нет покупателей.
В торце Главного дома — кафе «Самоварная», где играют в ярмарочную, родную еду с тем же мешком прошлого, распавшегося на туристические бирюльки.
Завтраками — потчуют. Меню начинается с «главной ярмарочной забавы» — макарьевских пышек, — и заканчивается мороженым, которое «Нижегородская ярмарка и фабрика «Колибри» потрудились да создали». Среди них «Павловский лимон» с «неповторимым сладковато-терпким вкусом павловского лимона». Посередине — пельмени: «А какие мы лепим пельмени! Сам Алелеков, владелец знаменитой ярмарочной пельменной, позавидовал бы. Тонкое тесто, сочная начинка из отборного мяса или филе сома — сытно и невероятно вкусно».
Но пышки в стопе, то есть их нет. Павловский лимон я пробовал, мне однажды подарила его Ирина Козюлина, хозяйка цитрусового питомника в Павлове, откуда она рассылает саженцы по всей стране; это интенсивно кислый фрукт. Тесто у пельменей толстое и серое; слеплены они не руками — пельменницей. Начинка в них и правда хороша, но в меню одно, на деле другое: написано с судаком, а они с судаком и креветками и плавают в молоке. Что же касается алелековских, историк Нижегородской ярмарки Андрей Мельников описывал их так: «Все были на подбор мелкие, как грецкий орех, с тонким, в папиросную бумагу, тестом».
В это время над Стрелкой — световые лучи. Там, на месте, где когда-то была Сибирская пристань, а потом горьковский речной порт, стоят очереди в отреставрированные пакгаузы. В них показывают медиаискусство фестиваля «Интервалы». До закрытия совсем немного, но очереди движутся быстро, да и время работы продлевают, чтобы все всё посмотрели. В одном выстраиваются в структуры мелкие огоньки, в другом крест из кубиков и что-то про дыхание внутреннего себя.
А на самой Стрелке, в уголке, где лестница ведёт к рекам, — голубой с лиловым пар. Попадая в световые плоскости, он превращается в жидкие протуберанцы и растекается над головами, как граница двух сред, воды и неводы, которая стала третьей средой. У стен бывших причалов — понтонный пирс, под ним текучая тьма. Ока и Волга почти недвижно сливаются в одну большую и чёрную воду. Город на другом берегу выпускает в неё линии огней и как будто висит между водой и таким же чёрным небом. Мне кажется, я тоже завис — над временем, там, где времени нет, и смотрю, как оно существует.
Кажется, что вода здесь не имеет дна. Но в Оке, где-то на трети русла, оказывается птица, и она стоит. Значит, там отмель, продолжение острова, Гребнёвских Песков. Зум на телефоне показывает, что птица похожа на цаплю: длинная шея, длинное тело, ноги почти целиком в воде. На цаплю — или на Несси; неведомое существо неизвестно где, посреди ничего.
