Восприятие музыки. Модель Льва Толстого

[ Леонид Леонидович Сабанеев (1881-1968), профессор математики Императорского Московского университета, ученик С. И. Танеева и Н. А. Римского-Корсакова, профессор Русской консерватории в Париже. В Императорском Московском университете обучался на двух факультетах: физико-математическом (был оставлен для подготовки к профессорской кафедре) и на естественном. Одновременно слушал лекции на историко-филологическом факультете и защитил диссертацию на степень доктора чистой математики (1905). Читал лекции на высших курсах университета в звании приват-доцента, а с 1918 г. профессора. С пятилетнего возраста параллельно получал музыкальное образование сначала у Николая Зверева, а позднее у профессора Павла Шлёцера по фортепиано и Сергея Танеева по гармонии, композиции и контрапункту. По окончании Московской консерватории занимался по композиции и оркестровке у Н. А. Римского-Корсакова. ]

Ниже представлена выдержка из работы Л. Л. Сабанеева «Толстой в музыкальном мире» (1939). Работа весьма примечательна тем, что в ней затронут щекотливый вопрос восприятия музыки Львом Толстым.

С. В. Рахманинов в 1940 г. писал из Нью-Йорка: «Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам мою благодарность за то огромное удовольствие, которое получил от Вашей статьи в «Современных записках» — «Толстой в музыке». Всем говорю об ней, и никто её здесь, к сожалению, достать не может».

Полностью статью Л. Л. Сабанеева «Толстой в музыкальном мире» можно прочитать в сборнике «Воспоминания о России» (2005). Сборник составлен издательством «Классика — XXI» по материалам архива, который хранится во французском городке Шатору (Chateauroux) у Веры Сабанеевой-Ланской, дочери автора.

---
≪ Музыка не была безразлична для этой титанической, противоречивой и алогической натуры. Она мучила его, была для него тяжёлой и неразрешимой загадкой. Мучила она именно своей способностью, как он выражался, заражать своей магичностью, тем, что помимо воли она куда-то уносила человека и наделяла его какими-то эмоциями. Он, анархически свободолюбивый, не переносил этого вмешательства чужой силы, в музыке столь непосредственно очевидной (в литературе можно было ссылаться на её «логическое и разумное убеждение»), и он априорно не был убеждён в том, что это заражение не безгреховно, не аморально, не уподобляемо некоему наркозу.

Музыка для него становилась греховной субстанцией, чем-то опьяняющим человека и лишающим его своей свободной воли. Музыка в его представлении в высшей степени обладала даром того «заражения» человека, на котором он построил впоследствии свою «санитарную» эстетику. Кроме того, она была, с точки зрения его утилитарной морали и стремления к упрощению жизни, как раз явлением, жизнь усложняющим, отягощающим, — «барской затеей», выдумкой сытых бездельников, чем-то лишним и теоретически совершенно ненужным. Таково было его общее отношение — совершенно независимое (как это у Толстого часто бывало) от реальных симпатий к данной музыке. Толстой мог наслаждаться данной музыкой и в то же время признавать, что она — бесполезна, вредна, ненужна, греховна, что-то, что она ему нравится, есть только свидетельство его испорченности и удаленности от человеческого идеала. <…>

Толстой в своём музыкальном «миросозерцании» был всецело в стадии дилетантизма. То, что он был при этом человек гениальный, как-то ещё обостряло эти характерные черты дилетантского музыкального восприятия. В этом ничего неожиданного нет — Толстой музыке не учился, музыкой специально не интересовался. По своему воспитанию и кругу он стоял в стороне от музыкальных влияний, и думаю, что если бы жил независимой жизнью, то подобно большинству русских «музыкальных немузыкантов», в частности его, аристократического круга, довольствовался бы самой незатейливой музыкой — народными песнями, цыганскими романсами (которые в молодости он очень любил), простейшей салонной музыкой. Таковы же были и вкусы почти всей его семьи (братьев, сестёр, сыновей, кроме Сергея Львовича, довольно хорошего музыканта).

Музыкальный мир вторгался в него благодаря существованию «салона графини», вторгался в количестве, явно превышавшем его потребности и часто вопреки его желанию, но он сам не искал его. Он вынужден был жить среди изысканной музыкальной атмосферы, созданной у него графиней С. А. по указаниям Танеева, из этой музыкальной атмосферы тщательно изгонялось всё напоминающее дилетантизм и всё вульгарное, даже вокальная музыка не была в чести, тут царил строгий изысканный и академический стиль — квартеты, фортепианная музыка. Для Толстого это было всё действительно излишне, всё — порождение «роскоши и пресыщения», ему ничего бы не стоило и вовсе обойтись без музыки, особенно без этой, которая как бы подчёркивала всю грешную искусственность этой жизни. <…>

Его музыкальные вкусы даже в условиях музыкального развития не могли быть иными, как вкусами просвещённого человека сороковых годов, — ясно, что их «старомодность» не должна была казаться чем-то неожиданным. Они и были такими. Кроме того, у Толстого, как всегда у дилетантов, всегда было желание слушать музыку известную или знакомую и всегда было некоторое инстинктивное отталкивание от музыки неизвестной и незнакомой. Интереса к этой музыкальной неизвестности и какой бы то ни было «тоски по неизвестным берегам» у него не было в помине. Более того, как все дилетанты, Толстой очень ценил в музыке, помимо её непосредственного эмоционального воздействия, ещё её замечательную способность напоминания: музыка, как известно, обладает свойством будить воспоминания тех мигов, при которых она была впервые услышана.

Эти воспоминания бывают настолько живы и ярки, что неопытными в музыке людьми нередко принимаются за самое «содержание» музыки. Я много раз замечал, что Толстому приятнее всего та музыка, которую он слышал в своей юности, которая напоминала ему годы юности. Это были некоторые бетховенские сонаты из более популярных, ноктюрны Фильда, цыганские романсы, кое-что из русского романсного репертуара — то, что составляло салонный репертуар сороковых-пятидесятых годов.

Я помню, как раз Танеев проигрывал Толстому при мне новые фортепианные пьески Аренского, которого он очень любил. Проиграв одну вещицу, он спросил мнения Л.Н., на что получил следующий весьма характерный ответ: «Нет, мне это ничего не напоминает».

Тем более ничего не напоминала ему современная музыка, и к ней у Толстого было заранее предвзятое отрицательное отношение. Музыка симфоническая, оперная производила на него ещё более тяжёлое впечатление оттого, что к восприятию всегда примешивалось сознание ненужности всего этого, всей этой массы людей, занятых этим «как бы делом», а на самом деле, по его убеждению, бездельем, пустяками.

В опере его раздражала неестественность и условность. Великий реалист, он не переносил вида неправды сценической, его выводила из себя ходульность, драматическая несообразность, в опере, к сожалению, действительно нередкая; его раздражали гримасы певцов и их нелепая жестикуляция. За деревьями он не видел леса музыкальной красоты, она отступала на какой-то чрезвычайно далёкий план. ≫