Антология мысли | Александр Блок

• Душа настоящего человека есть самый сложный, самый нежный и самый певучий музыкальный инструмент.

• Только влюблённый имеет право на звание человека.

• В большинстве случаев люди живут настоящим, т. е. ничем не живут, а так — существуют. Жить можно только будущим.

• Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно.

• Бояться надо не смерти, а пустой жизни.

• Только о великом стоит думать, только большие задания должен ставить себе писатель: ставить смело, не смущаясь своими личными малыми силами.

• Тот, кто поймёт, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем.

• Эта жизнь права: ей ничего, кроме пользы, и не нужно, большее — для неё враг, ибо оно стремится уничтожить её, чтобы создать на её месте новую жизнь. Инструмент гибнет, звуки, им рождённые, остаются и продолжают содействовать той самой цели, для которой искусство и создано: испытывать сердца, производить отбор в грудах человеческого шлака, добывать нечеловеческое — звёздное, демоническое, ангельское, даже и только звериное — из быстро идущей на убыль породы, которая носит название «человеческого рода», явно несовершенна и должна быть заменена более совершенной породой существ.

—
• В каждом человеке есть несколько людей, и все они воюют друг с другом, и не всегда достойнейший побеждает. Но часто жизнь сама решает то, что казалось самым нерешаемым.

• Надо и пора совсем отучаться от газет. Ясно, что теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более — воззрений любопытных — на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей. Просто потому её читать не следует. Развивается мнительность, мозг поддельно взвинчивается, кровь заражается. Писать же в газетах — самое последнее дело.

• Ненависть — чувство благородное. Потому что она вырастает из пепла сгоревшей любви.

• Есть люди, с которыми нужно и можно говорить только о простом и «логическом», — это те, с которыми не ощущается связи мистической. С другими — с которыми всё непрестанно чуется сродство на какой бы ни было почве — надо говорить о сложном и «глубинном». Тут-то выяснятся истины мира — через общение глубин.

—
• Музыка потому самое совершенное из искусств, что она наиболее выражает и отражает замысел Зодчего… Музыка творит мир. Она есть духовное тело мира.

• Слушать музыку можно, только закрывая глаза и лицо (превратившись в ухо и нос), т. е. устроив ночное безмолвие и мрак — условия — предмирные. В эти условия ночного небытия начинает втекать и принимать свои формы — становиться космосом — дотоле бесформенный и небывший хаос.

• Лучшая пора жизни — ночью перед сном, когда всё тихо, — читать в постели — тогда иногда чувствуешь, что можно бы стать порядочным человеком.

• Символика музыки, понятная всем людям, никоим образом не может быть исчерпана речью. Сущность музыки не выразить словом.

• Архилох ввёл «народную песню». Это — соединение культов Аполлона и Диониса. Народная песня прежде всего — музыкальное зеркало, отражающее мир, первобытная мелодия. Язык её употребляет все средства, чтобы подражать музыке.

—
• Поэзия исчерпаема (хотя ещё долго способна развиваться, не сделано и сотой доли), так как её атомы несовершенны — менее подвижны. Дойдя до предела своего, поэзия, вероятно, утонет в музыке.

• Всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение. Тем оно темнее, чем отдалённее эти слова от текста. В самом тёмном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а тёмной музыкой пропитано и пресыщено.

• Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын гармонии, поэт.

• Стихи — это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает её в божественном экстазе. И всё, чему он слагает её, — в том кроется его настоящий бог. Диавол уносит его — и в нём находит он опрокинутого, искалеченного, — но всё милее, — бога. А если так, есть бог и во всём тем более — не в одном небе бездонном, а и в «весенней неге» и в «женской любви». Потом чуткий читатель. Вот он схватил жадным сердцем неведомо полные для него строки, и в этом уже и он празднует своего бога.

• Заметили ли вы, что в нашей быстрой разговорной речи трудно процитировать стихи? В тургеневские времена можно было ещё процитировать…, а теперь стихи стали отдельно от прозы; всё от перемены ритма в жизни.

• Поэзия представляет из себя то, «что нужно преодолеть», для того чтобы взойти к музыке. Она — уменьшенное движение, отражённое. Она — в пути, и, преклоняя ухо к содрогающейся земле, можно слышать, как «цветёт сердце».

• Может ли поэзия в своём максимуме приблизиться к Запредельному настолько, чтобы расслышать и познать? Утвердительный ответ возможен хотя бы только на том основании, что наши времена поэзии ощутили, как никогда, до пророчественного прозрения, двойственную природу вселенной, и именно ощутили музыкально, путём всё большего отрицания пространственных образов и всё большего прислушиванья к «ритму».

• Можно так определить лирического поэта: сначала он, как художник в духе Диониса, совершенно сливается с первобытно-единым, его скорбью и противоречием, снимает с него копию посредством музыки, если только эта последняя по справедливости считается эхом мира и снимком с него. Затем эта музыка, как бы в символическом изображении, видимом во сне или под властью сна, относящегося к искусству Аполлона, является ему в видимых образах.

—
• Гладкий натёртый пол и безукоризненные кельнеры. Всё далеко, недостижимо, прельстительно своей отдалённостью: немецкая национальность, «вещь в себе», железное туловище Бисмарка с пивным котлом на могучих плечах и нежная романтическая поэзия. Также далеки и идеальны эти старые городки с черепичными крышами, розами, соборами и замками. Бесцельно мучает эта древняя прошедшая красота, не приобщишься ей, не отдашь ей души. Нежнейшее остаётся чужим. Здесь нет «заветного», потому что «завет» обращён лицом к будущему. Неподвижный рыцарь — Запад — всё забыл, заглядевшись из-под забрала на небесные грёзы. Лицо его окаменело, он стал изваянием и ступил уже в ту цельную гармонию окружающего, которая так совершенна. Он ищет мёртвым взором на многообразной равнине то, чего нет на ней и не будет. И стал он благообразен, как пастор, брит и бледен. И мечтания его ничем не кончатся. Не воплотятся.

• С трудом пробираясь во мраке и бездарности российских преданий, чернорабочими тропами, как это делали и делают многие русские учёные, склонные уводить в книжные тексты и никуда из них не выводить, — мы внезапно натыкаемся на руду. Поёт руда. Над ухом стоит профессор. Слышен его голос: «Ну, это, знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты». Но голос профессора, тщетно призывающий к иным памятникам, заглушает певучая руда. И сразу не разберёшь, что поёт, о чём поёт, только слышно — поёт золото… Всё различимо, близко, будто уж найдено; вытащит мужик корешок, поплюёт на него и уйдёт. Всё так и прёт прямо в глаза, лубочное, аляповатое, разбухшее. Ошеломлены глаза, тошно от найденной уже, не искомой силы. Всё реально, мечтам нет места, и неба не видно. Да и стоит ли смотреть на это небо, серое, как мужицкий тулуп, без голубых просветов, без роз небесных, слетающих на землю от германской зари, без тонкого профиля замка над горизонтом. Здесь от края и до края — чахлый кустарник. Пропадёшь в нём, а любишь его смертной любовью; выйдешь в кусты, станешь на болоте. И ничего-то больше не надо. Золото, золото где-то в недрах поёт. Верно, на песни этого золота прилетел от каких-то испанских пределов св. Антоний. Прилетел на камне, да и стал на новгородских болотах. Пришли мужики, увидали, что святой пресветлый стоит, и тут же монастырь поставили.

• В Африке у всех колонии, в Америке — деньги. Реже упоминается Азия, к ней Европа относится как-то холодно; но меньше всего положительно думают и говорят о России, лучше сказать, вообще о славянском. Славянское никогда не входило в их цивилизацию и, что всего важнее, пролетало каким-то чуждым астральным телом сквозь всю католическую культуру.

• «Жизнь — страшное чудовище, счастлив человек, который может наконец спокойно протянуться в могиле», так я слышу голос Европы, и никакая работа и никакое веселье не может заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, её подчёркивают напряжённые лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишённое всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая.

• Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь её себе как живой организм.

• Всё будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.