Михаил Пришвин. Три Рождества Богородицы
Михаил Пришвин. Дневники | Три Рождества Богородицы
Три Рождества Богородицы (1925, 1928, 1930). Мысли и размышления
/ Пришвин М.М. Дневники. 1923-1925. Книга четвёртая.
/ Пришвин М.М. Дневники. 1928–1929. Книга шестая.
/ Пришвин М.М. Дневники. 1930-1931. Книга седьмая.
Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии — полное название праздника, который отмечается 21 сентября по новому стилю (8 сентября по старому стилю).
Это один из двунадесятых православных праздников, догматически связанных с событиями земной жизни Иисуса Христа и Богородицы. Праздник по православной традиции продолжается 6 дней, с 20 по 25 сентября.
Отобрал из дневников М. М. Пришвина те записи за три года (1925, 1928, 1930), которые приходятся на Рождество Пресвятой Богородицы (20-25 сентября). Причём именно за те годы, где он явно упоминал в эти даты про Рождество.
Такой срез оказался весьма многогранен. Эти сакральные дни как-то по-особому раскрывают взгляды, мысли и воззрения выдающегося русского писателя.
[ Дневники М. М. Пришвина — фундаментальные и уникальные по объёму и достоверности наблюдений, образов и авторских мыслей записи известного писателя, которые он систематически вёл на протяжении почти пятидесяти лет — с 1905 по 1954 гг. Борис Пастернак: «Я стал читать их и поражался, насколько афоризм или выдержка, превращённые в изречение, могут многое выразить, почти заменяя целые книги». ]
Рождество Богородицы. Бабье лето.
Сегодня, наконец, переломилась погода и дождя не было. Лён улежался, подымают. Мелкий кустарник (осиновый) облетел. Вчера Петя нашел ещё дупеля. Совхозное поле овса осталось некошенным — там тетерева. На жнивьях пошла уже зелёная рожь и кое-где уцелели васильки.
А потом вдали расставились ели и сосны с берёзами… Вечером сильно вызвездило, наверно, будет мороз.
Тихо в золоте, и везде на траве, как холсты, мороз, настоящий, не тайный и не тот, о котором крестьяне говорят: мо-рос, значит, холодная роса. Только в восемь утра этот настоящий, водяной мороз обдался росой, и холсты под берёзами совершенно исчезли. А ласточки всё ещё здесь.
В лесу полный листопад, высокие осины над лесом, как уши, горят, внизу же у них всё слетело. Везде лист потёк.
Вдали ели и сосны прощаются с берёзами. А мне нравится это время, что наперекор всему отлично зеленеет озимь. С холма на холм, обнюхивая заячью жировку, по зелени перебегает Соловей, взлаивает, когда замечает, что след всё свежеет, близится, всё близится к опушке леса, спустился к болоту с кустиками и погнал…
Так и пошло изо дня в день: ясно так, что ни облачка, ветрено, сухо и к полудню довольно жарко, так что листва подсыхает быстро, падает и разлетается. Ласточек больше не вижу.
Недавно Лёва спросил: «А что, будут ещё кучевые облака?» Сегодня около полудня на чистом небе показались два облака-корабля, окружённые каждое пятью лодочками. Казалось бы, из этого должны были разрастись роскошные облака, но они скоро замерли, ещё показались два отчётливо и тоже замерли: какие-то чахоточные и, может быть, последние.
Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовёт людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между тем как проще жить гораздо труднее. И самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а всё простое стремится к сложности.
С вечера хорошо определилась ясная ночь и крепкое росистое утро. Ночью (в 2 ч.), отправив Петю на уток, остался на крыльце, под звёздами. Разве я верю, что это «ангельские души»? Не верю, конечно, и в ангелов. Но мне об этом в детстве говорили хорошие люди, и потому пусть звёзды будут ангельскими душами, я им оставлю это значение, потому что в нём сохраняется творческая сила моего детства.
Я не настаиваю на том, чтобы современные дети связывали сияние звёзд с небесными живыми существами. Но какое-то хорошее значение они должны иметь и для них… пусть Большая Медведица называется Маркс, а Малая — Ленин и всем другим созвездиям будут присвоены имена пролетарских вождей. Если в молодом поколении с этими людьми связывается готовность на самое лучшее, то пусть оно будет прикреплено к самому вечному, к звёздам…
Я только против замены творчества стиля жизни всем существом человека одной только потребностью разума знать причины явлений. Поэтическое и религиозное творчество создаёт лицо жизни, научное даёт нам только знание причины. Астрономическая звезда всё равно что отпрепарированный и заключённый под стекло труп для школьных занятий по анатомии.
Надо признать раз навсегда, что разум есть только наше орудие, что не он открывает, а мы открываем посредством него причины явлений с целью лучшего переустройства природы. Удовлетворение себя знанием причины вместо лица — «рационализирование» — есть одна из тяжких болезней нашего времени…
Каждый, прикоснувшийся к творчеству, узнаёт для себя новые возможности, которые он раньше и не подозревал в себе: в нём рождается как бы новый человек. И когда другие люди начинают давать свою оценку этому новому человеку, то часто эти лавры «творец» надевает не на себя творца, а на себя ветхого. Только такой глупой смертью, конечно, погибают маленькие таланты…
Рождество Богородицы. До полудня был дождь, потом солнце. Мы ходили в Пустое Рождество и вернулись почти пустыми.
Хулио. Бросил эту претенциозную и малограмотную книгу. Заметил в ней пафос механического движения и человеческой диктатуры. Думается, что не случайно сошлось: бессмыслица движения поправляется неподвижностью.
К Алпатову.
Революционное движение (интеллигенции) в России несомненно отразило в себе характерные черты народного расколо–сектантского движения.
Начиная от раскола, кончая сектой «Нового Израиля», эти народно–религиозные порывы все одинаково испытывают одну трагическую судьбу: свою местную правду они выдают за универсальную истину и погибают в борьбе с универсальной истиной, омрачённой частной неправдой. Всё кончается омирщением «согласия» раскола или секты.
В интеллигенции сложились такие же секты, из которых каждая имела претензию на универсальную истину. Победившая всех их секта большевиков до сих пор борется за универсальность (интернационал) и на наших глазах постепенно омирщается.
Надо продумать.
1) Русский быт, разлагающийся на быт религиозного народа и безбожной интеллигенции, очень возможно, что «интеллигенция» тогда явится как одна из сект народной жизни. Итак, тема: русская интеллигенция как одна из сект народного религиозного движения.
2) Если для каждой из сект основным вопросом существования является борьба за универсальность, то в секте интеллигенции этот мотив доходит до крайности ради универсального, всё бытие объявляется мещанством, как нечто местное (ничего у себя, дома и всё в интернационале).
Секта «Новый Израиль» пусть будет последним звеном разложения православия, ещё один шаг, и она будет сектой не народа, а интеллигенции. В чём этот шаг? Легкобытов — гений секты. С другой стороны, Блок как законный охранитель и обладатель универсально-творческой идеи (Христос Мережковского: «во плоти»). «Реакционность» богоискателей состояла в том, что они искали «плоти» (что значило: церкви), в то время как революционная интеллигенция (Базаров и др.) продолжала отталкиваться от всего местного (плоть, церковь) в стремительном движении к Интернационалу.
Два Блока: Христос — это я, Блок, поэт (т. е. это культура, это Христова культура и значит Христос живёт в стихах Блока).
Друг мой, верьте мне, что не из тщеславия и не от избытка сознания стал я летописцем. Нет у меня никакого стремления к славе: вот именно потому я и стал летописцем, а не погиб в творческом действии, что не было у меня в то время ясного сознания для действия. Мне нужно было пережить, продолжиться, подрасти, как дерево, чтобы в новых условиях начать понемногу догадываться о значении минувшего, скажу яснее: в настоящем из прошлого догадываться о будущем. Стал бессильным у порога к действию, в то время я довольно винил себя и достаточно был наказан. Теперь я понимаю так ясно, что винить себя мне было не за что: я должен был сохраниться для догадок о прошлом. Так всё равно любой хороший отец бережёт своего сына и отдаёт для него свою жизнь, сам того не зная, чтобы сын продолжил его самого и впоследствии догадался о том, что непонятно было отцу.
Жатва. Как я люблю теперь смотреть на спелую рожь, когда колос, наполненный зерном, гнёт родимую соломинку. Мне зерно тогда представляется смыслом, сознанием ржи. Я переношу это в человеческий мир и говорю себе: наше сознание тоже спеет. И вся разница, как я теперь понимаю, что у них, например, в нашем краю для всех есть одна Казанская, день 8 июля, около которого приблизительно всякие ржинки становятся сознательней. У нас в человеческом поле для среднего человека тоже, конечно, есть своя Казанская, но кроме того безмерное и <1 нрзб.> в природе значение приобретают отдельные существа, у которых сознание спеет или значительно раньше, или, как у меня из прошлого, значительно позже.
Теперь удивительно и смешно вспоминать, из-за чего приходилось прежде много страдать. Так был я мальчиком слаб на волос, и уже в четвертом классе гимназии выросли у меня усы. С этими усами меня до того довели, что я чуть не избил учителя, когда он мне сказал: «Усы выросли, а задачу не можешь решить». Но с сознанием было у меня обратно: на волос слаб, на это тяжёл. Не говорю уж о больших нравственных вопросах, скажу о простой арифметике, бывало, глядишь на первых учеников с задней скамейки: глупые ребята, а по арифметике первые, я же ворочаю мозгами, как жерновами, и простой задачи не умел решить. После же, когда выгнали из гимназии и пришлось экстерном сдавать, вдруг всю арифметику понял и в неделю взял как пустяк. Это значит, что арифметический колос во мне совершенно поспел. И так во всём из-за этой разности в поспевании до того много приходилось страдать, что теперь способен в этом видеть всё отличие человеческого общества от естественного. Нет никакого сомнения для меня теперь, что как рожь для зерна, так и человек продолжается для творческого сознания, которое когда-нибудь преобразит мир и сделает его от начала до конца согласным.
Природа и движение. Городской человек, встречаясь с природой только на даче, стал понимать её как созерцательный покой, а постоянное живое движение жизни в действительной природе заменил себе искусственным механизированным движением города, его улиц, трамваев, паровозов… Оно и правда так непременно покажется сном и покоем в деревне, если сравнивать жизнь тех и других людей, измеряя её по тому же самому признаку. Но если войти в природу и забыть эту меру повседневной суеты, то движение улицы, станции покажется игрушечным в сравнении с постоянной всесторонней переменой в природе, где нет секунды, в которую не умирали бы и не рождались, никогда не повторяясь, новые существа…
Так не на «лоно природы» бросился инженер Алпатов, а вошёл в этот великий поток жизни, столь великодушной и щедрой в своей огромности, что ему ничего не стоит дать и отдых какому-нибудь десятку или сотне тысяч дачников, и курорт для больных, и «вечное успение» для умирающих. Нет! Алпатов не дачником, не больным, не умирающим явился в природу.
Друг мой, скажу решительно: я, простой летописец, не властен тронуть их покрывало и описать этот великий акт природы, питающий наше сознание. Вы оглянитесь сами на множество людей, встреченных вами в жизни. Вы согласитесь со мной, что всех их можно разделить по одному признаку на два класса, назовём их старыми словами — интеллигенция и народ. Но отбросим всё внешнее в них, будем называть народом всю массу, для которой величайший акт природы, которым человек продолжает себя, является сам собой в своей диктующей необходимости и выполняется крайне легко, недаром и слово для них народ вызывает у нас в представлении обилие в росте, разрастание.
Напротив, в другом классе разумная часть нашего творческого сознания, интеллект, сопротивляется диктатуре акта природы. Назовём интеллигенцией тех, для кого решение на чувственную судорогу является самым трудным, самым мучительным и определяющим актом. Конечно, тут всё в интеллекте, и потому название интеллигенция для этих людей так удивительно подходит. Но, мне кажется, и наше обычное понимание русской интеллигенции, людей, ради требований того же интеллекта разорвавших все связи с бытом, не исключается нашим условием. Тут не поможет ни церковь своими обрядами, ни родственники своим сочувствием, ни свахи своим выбором. И вот мы <1 нрзб. > на «лоне природы» перед лицом диктатора мира…
Весь день нависала всё сильней и сильней серая мгла, осаждая не капли, а бесформенную сырость на шляпу, на плечи. День провели как бы в облаке. На всей Журавлихе Петя нашёл только одного бекаса, по которому Дубец сделал отличную стойку. Я нашёл вблизи дома трёх, которых Нерль спихнула по своему обыкновению. Я пришёл к убеждению, что уразумение ею необходимости стойки необходимо ей в поле с разбега почуять дичь, куропатку или перепела.
Бывает, мох тёмно-красный большими глыбами лежит, на глыбах берёзки и на красной подкладке зелень брусники, облитая осенней росой, блестит литым серебром.
Задумчивый день с появлением солнца. Охота в Серкове. Убиты 2 мол. петуха.
Видели дичь: три глухаря, два из них в 7 утра на деревьях, по-видимому, токовали, 3 вальдшнепа в крепи, около 20 бекасов в сильной крепи почти вместе, один выводок, 4 черныша.
Предки. Четыре стены тёмных елей, багряных осинок и золотых берёзок сами собой расположились в тот особенный порядок, как часто располагаются скалы на горах, облака, а также пятна времени по обоям в комнатах и особенно волнистые линии вокруг сучков на стенах деревянных: фигуры, возникающие в облаках, в скалах, в лесах, в комнатах из пятен и сучков часто дают нам образы давно умерших полузабытых людей.
Раз месяц с облаками был в таком сочетании, что показалось лицо моего двоюродного брата и так выразительно, что я в первый раз в жизни понял истинный смысл бытия этого умершего.
Теперь у стены тёмных елей и разукрашенных берёз и осин сложилось сказочное благоухающее кладбище моих предков — елецких купцов, в действительности спящих вечным сном под капустниками коммунаров, отобравших монастырские здания для своего общежития.
Есть воспоминания, образы которых могут выходить сами собой в облаках, из тумана, из гор и лесов, но при малейшей попытке подойти к ним поближе рассеиваются и почти всегда оставляют в душе какой-то неприятный осадок. Большей частью это приближение бывает приближением к себе самому, являешься сам себе в какой-нибудь некрасивой роли, и все воздушные чистые, прекрасные воспоминания разбиваются на множество смешных или отвратительных фигур. Так, наверно, и жизнь елецких купцов, моих предков, если бы мог я пойти на их кладбище с великолепными памятниками на закупленных у монахов местах, верней всего напомнило бы мне моё поведение, и общество предков распалось бы на пьяниц, картёжников, угрюмых нелюдимов, ростовщиков, попрошаек.
К счастью, действительно памятники разбиты, предки мои лежат незримые под капустниками коммунаров, и в осенних лесах из багряных осин и золотых берёз складывается фантастическое благоухающее кладбище прекрасных людей. Кого только ни вспоминаю я, всякая жизнь является мне ненапрасной, над всякой мыслью, свободно возникающей теперь в моей голове, кажется мне, трудились эти предки-купцы, погребённые ныне в капустниках коммунаров.
Светлое утро, седая холодная роса. Можжевельники, обтянутые паутиной, седые, на паутине седая роса, от куста к кусту тонкие нити, и все похожие на сложную ткацкую работу. <…>
Наконец-то после всего и утро, и день, и вечер удались…
Картошку выкопали, но овёс только желтеет, нарушая своим видом общую картину осени. Некоторые деревья, в большинстве деревенские ивы, стоят густые, зелёные совсем, почти нетронутые, другие пожелтели, покраснели, третьи уже так сильно тронуты листопадом, что очень похожи на яблони и груши в урожайный год, когда в золотистых и красноватых плодах исчезает листва. В тёплый вечер пропоёт комар, иногда напомнит о себе, запутавшись в траве, шмель, но даже запоздалую ласточку больше не встретишь в поле, и что-то больше я уже не слышу по утрам крика моих журавлей… Вот, вот пролетят мимо нас на юг с севера гуси. Зато наши здешние тетерева росистым крепким утром задают свои великолепные концерты, и озимь ярко-зелёная всё крепнет и крепнет. Ещё несколько дней, и скосят овёс, тогда сгладится совершенно разлад этого лета и всё подгонится ритму смены времен.
Продолжение «работа и ритм». Земледельческий труд потому привлекал маниакально многих людей, что в нём ритм обеспечен самой природой. В этом труде нет обязательства к личному творчеству для создания ритма: природа сама по себе ритмична. Усталому хочется снять с себя обязанность сохранять условия ритма в труде, ему кажется, что там всё личное можно отбросить, что всё личное там исчерпывается заповедью: «в поте лица обрабатывай землю».
Вот эта высшая ритмичность в природе, заранее обеспеченная и независимая от воли людей, создали понятие Бога (северный охотник: «день хожу — ничего, два — ничего, неделю, месяц, — всё даром, а час Божий придёт, и за всё ответишь»).
Безбожник — это человек, который не считается с ходом Божественного ритма. (Происхождение ренты объясняется деятельностью ритма природы.)
Личное творчество человека (талант, гений) равнозначит с похищением божественного огня, хотя словами «одарённый» (Божьей милостью) выражают согласованность личности с Богом. Но бывает и похищение ритма, сила которого направлена против общего ритма природы.
Вчера и сегодня летят гуси. Слишком вчера было неестественно тепло, при ветре странно было чистое небо и нехорошо косился своей половинкой месяц. Так продержалось и утро, но после обеда опять задождило. <…>
Думал, в сене лежу, а оказалось, боком в воде: тепло в воде, потому что холодная роса.
Ночью дождь. Утром воет сильный ветер. <…>
Творчество — это воля к ритмическому преображению хаоса.
Книга Бытия точно иллюстрирует эту мысль. Но в ней нет лица творческого преобразователя хаоса, и единственное место «почил» — неудачно.
Истоки творчества? У поэта любовь.
Неужели я ошибаюсь, и моя сокровенная мысль, взлелеянная мною всей жизнью как бы под ритмические удары кузнецов, обитающих в моей крови, или неверная, или слабое отражение давно уже высказанной мысли какого-то великого человека? Нет, я не боюсь ошибки, потому что вслед за сильной ошибкой моей непременно явится другой человек, который скажет: «То неверно, а вот надо как». Я не боюсь повторения чужой мысли, потому что нет мысли новой, не повторённой кем-нибудь, и новизна каждой мысли состоит лишь в новизне воспроизводящей её формы в согласии с движением жизни.
Хорошие люди — как часы неслышны.
Есть люди такие хорошие, что все вопросы любви и брака, отношений индивидуальности к обществу лично их совершенно минуют, исчезая в их умном и добром управлении самими собой. Они проходят в жизни малозаметно, как неслышное тикание маятника и бой часов: надо нарочно прислушиваться. Есть несомненно значительное число таких достойных ритмических жизней, влияние которых в многомиллионных массах простого безымянного народа столь же велико, как собрание культурных ценностей, сотворённых гениальными личностями в высшем так называемом интеллигентном обществе.
Если бы не было такого ритма в безымянной жизни, соответствующего ритму, заключённому в культурных ценностях, то каким бы образом иногда люди высокой культуры и простейшие, даже неграмотные труженики, понимали и уважали друг друга?
<На полях> Люди тактичные или порядочные — это значит недалёкие люди, до слуха которых доходят мерные удары очень отдалённого от них творческого действия жизни и они внешнюю свою жизнь складывают, воспринимая ритм жизни не сами, а через подражание другим. Такие были у нас «кадеты», которые подражали «европейцам».
И с вечера пахло морозом, и ночь прошла вся такая звёздная, а утром не мороз, а туман и туман какой-то неопределённый: то бывает туман хороший перед ветреным днём, тут же туман был как-то слишком тяжёл и сер. И действительно, он нескоро разошёлся, и за ним оказалось облачное небо. Скоро, однако, облака определились большими кучевыми, между ними время от времени солнце являлось, как радость. День сложился прекрасно-задумчивый со вспышками солнечной радости. Я решил посвятить его охоте. <…>
1930
21 сентября.
(8-е С. Рождество Богородицы).
Глубокий мороз («глубокий» — т. е. рождённый ночью в предрассветный час при звёздах, а не при восходе солнца). Это 5-й. Лужицы были подёрнуты. Всё сияло. Часов с 10 у. при безоблачном небе, солнце начало светить тускло и тревожно, начался западный ветер. После обеда солнце скрылось за тучами. Ветер перед ночью затих не совсем, потом взялся с большой силой и всю ночь на дворе бушевало и лил дождь до утра.
Утро посвятил фотографированию мороза. Нашёл, вероятно, старую, брошенную паутину, которая обмёрзла и стала очень толстой. Снимал побелевшие звёздочки моха, похожие теперь на кристаллы. Пользуясь чёрным фоном пня, снял листья, обрамлённые кружевом мороза. Пробовал против солнца снимать блестящие обмёрзшие ветви. Росу после мороза…
Утро. Только, только занималась заря. Трава была белая, и брёвна тоже побелели. В деревне все спали, но с гумен слышалась молотьба цепами. Спали журавли над колодцами. Одно ведро было забыто на журавле и, оставаясь на краю колодца в таком положении, не выливало воду, а держалось за петлю журавля. В деревне все вещи без людей — забытая борона, плуг, телега, иногда ушат чрезвычайно выразительны.
Из птиц, мне думается, первым начал дятел. Он прилетел и, по-видимому, ещё сонный, затих в жёлтых берёзах. Я начал работать и через некоторое время обратил внимание, что в полной тишине все березы стояли, как восковые, а с одной почему-то слетали жёлтые листочки. Потом я расслышал там стук работы дятла и понял, что дятел, ударяя носом о ствол, трясёт дерево, и оттого тронутые морозом листья слетают. Другие птицы как-то очень не торопились. Только уж когда солнце позолотило верхушки сосен, над лесом, поспешая, пролетела стая лесных голубей (ещё здесь). Соединённые семьи крестьян для молотьбы, кончили работу, пошли завтракать, коровы пачкали в поле, и только тут тетерева, один не видя другого, по каким-то тайным вехам, по воздушному пути полетели на ток. Тоже как будто с запозданием против людей пошли молотить. И наш здешний постоянный бормотун заиграл.
<На полях: > Дятел тих — это с берёзы падали жёлтые листья. (Сокращение).
Тайна творчества. Свет и мороз — это братья родные. Так я подумал, и вот что пришло в голову вслед за этим: «Не совсем от нас зависит семейное счастье, и даже без счастья просто устроенная деловым порядком семья, не вполне в наших руках. Тут есть много от „судьбы“, понимаемой как живая сила всех предшествующих нашей личности сил. В нашей власти прибавлять к этой „судьбе“ личность нашу, но не в нашей власти идти против судьбы. Потому семейное творчество не всем удаётся и не всякий обязан устроить семью. Можно жить и без семьи, но каждый обязан в ином своём творчестве жизни устроиться так, будто он создаёт семью».
Евангельское направление идёт против семьи, но построено оно на семейных образах («духовные» братья и сестры и т. д.). Быть может и все образы (в искусстве) такого же происхождения, и все образы в родстве.
Родство образов. (Свет и мороз — братья).
Творческие образы — которые делают самую жизнь (духовные братья по роду не братья, а в творчестве — братья; духовное родство это родство, нами лично (а не судьбой) сотворённое.
Вспомнил Фаворского (мать англичанка). Русские и англичане сходятся простотой, но русская простота дана жизнью и очень скоро разлагается и становится сложностью, английская простота — дело культуры…
Как это объяснить, что я, когда пишу рассказ или делаю снимок, то знаю, что я не повторяю другой чей-нибудь рассказ и не делаю такой же снимок, как все, что я создаю нечто совершенно новое, показываю такое, чего никто ещё не видал. Словом, как мне известно, что я не открываю второй раз Америку. Обычный ответ будет такой, — что я образованный человек и могу просто знать, фактически. Но нет, я и не так образован, и мало слежу за новостями века, да и никакому образованному невозможно всё знать. Моё знание неповторяемости создаваемого мной всегда находится в знании себя внутреннего: там внутри меня есть такой глаз личности, которого нет у другого; я им увижу, назову это словом, и люди будут его понимать, потому что я увидел и назвал такое, чем они живут повседневно, а не видят.
В кровавых облаках на минутку при восходе показалось солнце. Очень тепло.
Солнце праведное! я люблю тебя за то, что ты всем светишь, и через это я понимаю кровь людей, она преображает твой свет и что эта кровь на земле одна у всех людей и у всего живого.
Вышел вчера вечером на лавочку посидеть. Над бедной избушкой шумят лозинки. И так по всей стране огромной одинаково. Там на востоке и на западе тоже. А у нас большая дорога идей… место войны их… <…>
Наступили холодные ночи. Замерли пауки. Но брошенные кое-где и не смытые дождями паутины продолжают ловить.
Так попался, слетая на землю, большой зубчатый великолепно золотой осиновый лист. Золото в грязи! Вышел тёплый день, и в этом тепле особенно сильно пахло листом, увядшей травой, боговником.
При западном ветре стало почему-то холодно, облака не дождевые, но солнце было плотно закрыто до обеда, очень было пасмурно, а часам к трём выглянуло солнце, и вечер удался тихий с холодной большой долгой оранжевой зарёй. <…>
Солнце, луна и Большая Медведица.
Чту Б. Медведицу наравне с солнцем, луной, потому что ночью очень хорошо на неё смотреть и думать и пользоваться можно, как часами, когда забудешь завести свои карманные или станут. Больше месяца редко случалось в порядке держать часы. Но днём они совершенно не нужны. Трудно ночью, и тут выручает Большая Медведица. ≫
