Александр Блок. Россия и Европа. Из писем к матери

/ Комитет национального наследия, 2020.
/ Руслан Богатырев, 2020.

1911. Второе путешествие Александра Блока по Старому Свету. Поэт посещает Францию, Бельгию, Голландию, Германию.

• Удивительный и знакомый запах в Германии. Ясное и прохладное утро, под Берлином прогуливают скаковых лошадей, цветут цветы, рябины в ягодах. Между Берлином и Кёльном — жнут рожь, — всё машинами. Есть красивые горы, туннели и старые замки. Люблю Германию.

• Пришлось пересесть в первый класс (из Hannover'a до Coln'а), потому что на Фридрихштрассе сели в моё купэ французские буржуа и австрийский лакей и стали ругать Россию с таких невообразимо мещанских точек зрения, что я бы не мог возразить, если бы и лучше говорил по-французски.

• «Жизнь — страшное чудовище, счастлив человек, который может, наконец, спокойно протянуться в могиле», так я слышу голос Европы, и никакая работа и никакое веселье не может заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, её подчеркивают напряжённые лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишённое всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая.

• Теперь часто слишком заставляют страдать — скука, висящая в воздухе, и неотъемлемое качество французов (а бретонцев, кажется, по преимуществу) — невылазная грязь, прежде всего — физическая, а потом и душевная. Первую грязь лучше не описывать; говоря кратко, человек сколько-нибудь брезгливый не согласится поселиться во Франции. Я купаюсь каждый день в море и чувствую себя, однако, опаршивевшим.

• Душевная грязь изобличается прежде всего тем, что во Франции не существует мужчин и женщин. Французская женщина — существо, не внушающее никаких чувств, кроме брезгливости — и то в том случае, если она очень красива и изящно одета.

• Париж — не то, что Москва с Воробьёвых гор. Париж с Монмартра — картина тысячелетней бессмыслицы, величавая, огненная и бездушная. Здесь нет и не могло быть своего Девичьего монастыря, который прежде всего бросается в глаза — во главе Москвы; и ни одной крупицы московского золота и московской киновари — всё чёрно-серое море — и его непрестанный и бессмысленный голос. Поднимаешься на Монмартр, и всё это становится понятным. Спустишься — и сейчас же начинаешь дремать среди улицы и даже бульвара.

• Гостиница очень уютная, красивая и удобная. Вчера утром и сегодня солнце. Мы на берегу большой бухты, из которой есть выход в океан, и океан виден за группой скал и островов... Большая Медведица на том же месте. На юго-востоке — звезда, похожая на маяк. Совершенно необыкновенен голос океана.

• Очень разнообразные закаты, масса летучих мышей и сов, и чайки кричат очень музыкально во время отлива. На всех дорогах цветёт и зреет ежевика среди колючих кустов и папоротников, много цветов. — Сегодня видели высокий старый крест — каменный, как всегда. На одной стороне — Христос, а на другой — Мадонна смотрит в море. Кресты везде.

• Жизнь, разумеется, как везде, убога и жалка настолько же, насколько пышно её можно описать и нарисовать (т. е. — вечное торжество искусства). Разумеется, здесь нет нашей нищеты, но всё кругом отчаянно и потно трудится. Этот север Франции, разумеется, беднее, его пожрал Париж, торгуют и набивают брюха на юге. Зато здесь очень тихо; и очень приятно посвятить месяц жизни бедной и милой Бретани. По вечерам океан поёт очень ясно и громко, а днём только видно, как пена рассыпается у скал.

• Я очень устаю от Парижа. Жары прекращаются, но все деревья высохли, на всём лежит печать измученности от тропического лета. Я шатаюсь целые дни; и когда присядешь в кафэ, начинаешь почти засыпать от тысячи лиц, снующих перед носом, непрекращающегося грохота и суматохи и магазинных выставок. Париж — Сахара — жёлтые ящики, среди которых, как мёртвые оазисы, чёрно-серые громады мёртвых церквей и дворцов. Мёртвая Notre Dame, мёртвый Лувр. В Лувре — глубокое запустение: туристы, как полотёры, в заброшенном громадном доме. Потёртые диваны, грязные полы и тусклые тёмные стены, на которых сереют — внизу — Дианы, Аполлоны, Цезари, Александры и Милосская Венера с язвительным выражением лица (оттого, что у неё закопчена правая ноздря), — а наверху — Рафаэли, Мантеньи, Рембрандты — и четыре гвоздя, на которых неделю назад висела Джиоконда.

• Мама, жара возобновилась, так что нельзя показать носа на улицу. Кроме того, я не полюбил Парижа, а многое в нём даже возненавидел. Я никогда не был во Франции, ничего в ней не потерял, она мне глубоко чужда — Париж не меньше, чем провинция. Бретань я полюбил легендарную, а в Париже — единственно близко мне жуткое чувство бессмыслицы от всего, что видишь и слышишь: 35° (по Цельсию), нет числа автобусам, автомобилям, трамваям и громадным телегам — всё это почти разваливается от старости, дребезжит и оглушительно звенит, сопит и свистит. Газетчики и продавцы кричат так, как могут кричать сумасшедшие. В сожжённых скверах — масса детей — бледных, с английской болезнью. Все лица или приводящие в ужас (у буржуа), или хватающие за сердце напряжённостью и измученностью.

• Вчера я жестоко наврал на Антверпен — он удивителен: огромная, как Нева, Шельда, тучи кораблей, доки, подъёмные краны, лесистые дали, запах моря, масса церквей, старые дома, фонтаны, башни. Музей так хорош, что даже у Рубенса не всё противно; жарко не так, как в Париже. Вообще — уже благоухает влажная Фландрия, не все говорят по-французски, город не вонючий, как Париж, слышно много немецкого говора, ещё чаще — фламандский. Завтра поеду в Брюгге или Гент.

• Я, как истинный русский, всё время улыбаюсь злорадно на цивилизацию дреднаутов, дантистов и девственниц. По крайней мере, над этой лужей, образовавшейся от человеческой крови, превращённой в грязную воду, можно умыть руки. Над всем этим стоит культура, неудачно и неглубоко названная этим именем.

• Мама, сегодня вечером или завтра утром я поеду наконец в Петербург. Надоели мне серый Берлин, отели, французско-немецкий язык и вся эта жизнь.

• Меньше всего положительно думают и говорят о России, лучше сказать, вообще о славянском. Славянское никогда не входило в их цивилизацию и, что всего важнее, пролетало каким-то чуждым астральным телом сквозь всю католическую культуру.

• Европа должна облечь в формы и плоть то глубокое и всё ускользающее содержание, которым исполнена всякая русская душа.