Русская классика. Православие. Календарь великих дней | Страстная неделя. Чистый четверг
/ Комитет национального наследия, 2021.
/ Кармен-эссе (Р.Богатырев, 2021).
Продолжаю свою серию кармен-эссе, посвящённых великим дням православия. Они задавали основной ритм жизни русского человека. И на Руси, и в Российской Империи, и даже в Советской России. На них он ровнял дни недели и календарные даты, свои мысли и чувства. Их воспринимал как главные, неизменные ориентиры своей души и веры.
Немалую помощь в подготовке кармен-эссе оказывает Национальный корпус русского языка. Он кое-что упускает, но позволяет отслеживать и такие произведения русской классики, которые иным образом в моё поле зрения вряд ли бы попали.
==== Иван Алексеевич Бунин. «Последняя весна» (1916)
Ветер, солнце, блеск. Ночью шёл снег — теперь по грязи и по старому, серому блещет новый, пушистый. В полях, к горизонту, всё серебристо.
Вышли вечером — непроглядная темь, густой туман, сырость. На деревне, за рекой, ни одного огня. Там, где людская, мглисто-красное пятно света. В овраге к реке чёрный мрак, глухой, словно очень дальний шум воды, потрескивание, движение льда. Совсем как в «Воскресении». И вдобавок стали кричать петухи…
Потом петухи стали кричать реже, музыкальнее. А в саду, невдалеке, но не поймёшь от тумана, где именно, стал кричать филин. Сперва лай, потом детский плач, хлопанье крыльев и клекотанье — с наслаждением, с мучительным удовольствием. Мы вошли в аллею и стали слушать. Деревья над нами казались страшными, огромными, хотя мы скорее чувствовали, чем различали их. Необыкновенно сладкий запах — мокрыми стволами и ветвями, корой, почками, туманом. Пошли к шалашу, пустому, одинокому, мрачному. Какой он был совсем другой летом, когда в нём жили караульщики! Всякое опустевшее жильё навсегда остаётся живым, думающим, чувствующим. Филин кричал совсем близко, резко, отвратительно, потом вдруг опять залаял, захлебнулся и быстро, гулко забил крыльями. Я хлопнул в ладоши и крикнул. Филин зашуршал, сорвался и стих. Немного погодя отозвался где-то в соседнем саду — как будто бесконечно далеко…
==== Александр Иванович Эртель. «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» (1889)
В комнате стояли сумерки. В этом неясном и печальном свете особенно неприятно было глядеть, как всё было разбросано и неприбрано. На полу, где ни попало, валялись окурки, ложка, запачканная в яйцах, куски хлеба; стол был прилит водкой; стояли недопитые рюмки, недоеденная яичница с ветчиной, тоненькие ломтики редьки плавали в конопляном масле; на засаленных тарелках лежали окурки, пепел, обожжённые спички. В этом противном беспорядке Николаю почудилось какое-то странное сходство с тем, что происходило в его душе. Что-то точно сдвинулось там с привычного места и нагромоздилось как ни попало. Он с решительным видом подошёл к столу, оглянулся на дверь, выпил полрюмки водки и торопливо, ни о чём не думая, ощущая только приятно-раздражающий вкус ветчины, доел яичницу, после чего вытер губы концом скатерти, вышел на двор и долго сидел на крылечке.
Где-то за конюшнями печально ухал филин. Вода на плотине падала с мерным и что-то важное рассказывающим шумом. В похолодевшем небе одна за другою тихо загорались звёзды и становились в пары, в ряды, в фигуры, точно собираясь исполнять своё привычное, давным-давно надоевшее им дело. Николаю было хорошо, но ещё более грустно, нежели хорошо. Новое, загадочное и туманное открывалось перед ним, манило его, до боли стесняло его сердце. Куда манило — он и сам не знал этого. Незнакомые дотоле мысли робко и беспорядочно зачинали шевелиться… Ему и хотелось быть «образованным», и уехать далеко-далеко… всё узнать, всё прочитать.
И многое из прежнего стало ему казаться нелепым, таким, на что он смотрел теперь как бы со стороны и удивлялся, что можно было делать так, думать так.
Вдруг он вспомнил, что завтра «чистый четверг», что надо встать пораньше и ехать на исповедь. И как только вспомнил, мгновенно забытые впечатления великопостной службы, полумрак церкви, запах ладана, мерное бряцанье кадила, певуче-дребезжащий голос отца Григория, трогательные и важные слова молитвы Ефрема Сирина припомнились ему. И он испугался. Под ногами точно открылась пропасть. Как сказать отцу Григорию, что он поел скоромного в «великую среду»? Как признаться, что он усомнился, нужно ли говеть и причащаться? Как, как?..
И всё завертелось и замутилось в его голове. Он не мог долее сидеть на крылечке, мучительное беспокойство им овладело, душа терзалась раскаянием. Быстрыми, торопливыми шагами он пошёл за красный двор, по дороге в степь, и начал ходить туда и сюда около молчаливого сада, вдоль степи. И заметил, что, как только наступала усталость от быстрой ходьбы, беспокойство мало-помалу улегалось, на душе становилось яснее, опять возвращались новые, привлекательные мысли, опять манило в какую-то загадочную даль, и как проходила усталость от ходьбы — возникала беспокойная сумятица в голове, разгоралось чувство раскаяния. И он сам, не думая о том, умерял и ускорял шаги, вызывая смену противоположных друг другу настроений, стараясь поскорее уставать и помедленнее отдыхать…
Вдруг от темноты сада оторвалось что-то белое, исчезло в канаве, вынырнуло и клубком с необыкновенной быстротой покатилось в степь, по направлению к Николаю… «А! » — вырвалось у него жалким, звенящим звуком, дыхание перехватило, сердце упало. Не помня себя, он бросился бежать. Не успев подумать хорошенько, он всем существом своим почувствовал, что это — ведьма, Козлиха. Земля убегала под ним; за спиною ясно раздавался спутанный, мелкий топот: то, что догоняло, несомненно было на трёх ногах и по временам мчалось как клубок — котом.
Николай вскочил в сени, хлопнул дверью, наложил дрожащею и прыгающею рукой крючок и перевёл дух.
В груди саднило от непомерной быстроты бега, нижняя челюсть тряслась и подскакивала, спина, казалось, была опущена в ледяную воду. Ощупью дошёл он до своей кровати, сдёрнул сапоги, платье, лёг, закутался в одеяло и подумал, что теперь заснёт…
==== Сергей Николаевич Булгаков. «Свет невечерний. Созерцания и умозрения» (1917)
Пришла новая волна упоения миром. Вместе с «личным счастьем» первая встреча с «Западом» и первые пред ним восторги: «культурность», комфорт, социал-демократия… И вдруг нежданная, чудесная встреча: Сикстинская Богоматерь в Дрездене, Сама Ты коснулась моего сердца, и затрепетало оно от Твоего зова.
Проездом спешим осенним туманным утром, по долгу туристов, посетить Zwinger с знаменитой его галереей. Моя осведомлённость в искусстве была совершенно ничтожна, и вряд ли я хорошо знал, что меня ждёт в галерее. И там мне глянули в душу очи Царицы Небесной, грядущей на облаках с Предвечным Младенцем. В них была безмерная сила чистоты и прозорливой жертвенности, — знание страдания и готовность на вольное страдание, и та же вещая жертвенность виделась в недетски мудрых очах Младенца. Они знают, что ждёт Их, на что Они обречены, и вольно грядут Себя отдать, совершить волю Пославшего: Она «принять орудие в сердце», Он Голгофу… Я не помнил себя, голова у меня кружилась, из глаз текли радостные и вместе горькие слёзы, а с ними на сердце таял лёд, и разрешался какой-то жизненный узел. Это не было эстетическое волнение, нет, то была встреча, новое знание, чудо… Я (тогда марксист!) невольно называл это созерцание молитвой и всякое утро, стремясь попасть в Zwinger, пока никого ещё там не было, бежал туда, пред лицо Мадонны, «молиться» и плакать, и немного найдётся в жизни мгновений, которые были бы блаженнее этих слёз…
Я возвратился на родину из-за границы потерявшим почву и уже с надломленной верой в свои идеалы. Земля ползла подо мной неудержимо. Я упорно работал головой, ставя «проблему» за «проблемой», но внутренне мне становилось уже нечем верить, нечем жить, нечем любить. Мною владела мрачная герценовская резиньяция:. Но чем больше изменяли мне все новые боги, тем явственнее подымались в душе как будто забытые чувства: словно небесные звуки только и ждали, когда даст трещину духовная темница, мною самим себе созданная, чтобы ворваться к задыхающемуся узнику с вестью об освобождении. Во всех моих теоретических исканиях и сомнениях теперь всё явственнее звучал мне один мотив, одна затаённая надежда — вопрос: а если? И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, всё становилось властнее и ярче, а главное — определённее: мне нужна была не «философская» идея Божества, а живая вера в Бога, во Христа и Церковь. Если правда, что есть Бог, то, значит, правда всё то, что было мне дано в детстве, но что я оставил. Таков был полусознательный религиозный силлогизм, который делала душа: ничего или… всё, всё до последней свечечки, до последнего образка…
И безостановочно шла работа души, незримая миру и неясная мне самому. Памятно, как бывало на зимней московской улице, на людной площади, — вдруг загорался в душе чудесный пламень веры, сердце билось, глаза застилали слёзы радости. В душе зрела «воля к вере», решимость совершить наконец безумный для мудрости мира прыжок на другой берег, «от марксизма» и всяких следовавших за ним измов к… православию.
О, да, это конечно, скачок к счастью и радости, между обоими берегами лежит пропасть, надо прыгать. Если придётся потом для себя и для других «теоретически» оправдывать и осмысливать этот прыжок, потребуется много лет упорного труда в разных областях мысли и знания, и всего этого будет мало, недостаточно. А для того чтобы жизненно уверовать, опытно воспринять то, что входит в православие, вернуться к его «практике», нужно было совершить ещё долгий, долгий путь, преодолеть в себе многое, что налипло к душе за годы блужданий. Всё это я отлично сознавал, не теряя трезвости ни на минуту. И тем не менее в сущности вопрос был уже решен: с того берега смотрел я на предстоящий мне путь, и радостно было сознавать это.
Как это совершилось и когда, — кто скажет? Кто скажет, как и когда зарождается в душе любовь и дарит ей свои прозрения? Но с некоторого времени я со всею достоверностью узнал, что это уже совершилось. И от того времени протянулась золотая цепь в душе. Однако шли годы, а я всё ещё томился за оградой и не находил в себе сил сделать решительный шаг — приступить к таинству покаяния и причащения, которого всё больше жаждала душа.
Помню, как однажды, в Чистый Четверг, зайдя в храм, увидел я (тогда «депутат») причащающихся под волнующие звуки: «Вечери Твоея тайныя»… Я в слезах бросился вон из храма и, плача, шёл по московской улице, изнемогая от своего бессилия и недостоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не восторгла крепкая рука…
Осень. Уединённая, затерянная в лесу пустынь. Солнечный день и родная северная природа. Смущение и бессилие по-прежнему владеют душой. И сюда приехал, воспользовавшись случаем, в тайной надежде встретиться с Богом. Но здесь решимость моя окончательно меня оставила… Стоял вечерню бесчувственный и холодный, а после неё, когда начались молитвы «для готовящихся к исповеди», я почти выбежал из церкви, «изшед вон, плакася горько». В тоске шёл, ничего не видя вокруг себя, по направлению к гостинице и опомнился… в келье у старца. Меня туда привело: я пошёл совсем в другом направлении вследствие своей всегдашней рассеянности, теперь ещё усиленной благодаря подавленности, но в действительности — я знал это тогда достоверно — со мной случилось чудо… Отец, увидав приближающегося блудного сына, ещё раз сам поспешил ему навстречу. От старца услышал я, что все грехи человеческие как капля пред океаном милосердия Божия. Я вышел от него прощённый и примирённый, в трепете и слезах, чувствуя себя внесённым словно на крыльях внутрь церковной ограды. В дверях встретился с удивлённым и обрадованным спутником, который только что видел меня, в растерянности оставившего храм. Он сделался невольным свидетелем совершившегося со мной. «Господь прошёл», — умилённо говорил он потом…
И вот вечер, и опять солнечный закат, но уже не южный, а северный. В прозрачном воздухе резко вырисовываются церковные главы и длинными рядами белеют осенние монастырские цветы. В синеющую даль уходят грядами леса. Вдруг среди этой тишины, откуда-то сверху, словно с неба, прокатился удар церковного колокола, затем всё смолкло, и лишь несколько спустя он зазвучал ровно и непрерывно. Звонили ко всенощной. Словно впервые, как новорождённый, слушал я благовест…
==== Михаил Михайлович Пришвин. Дневники
––––– 1920. 8 апреля. Чистый четверг.
Вчера лёд раскололся, разбросал по двору, а ночью дождик тёплый пошёл и дворик мой весь омыл, теперь следа не осталось от снега и льда… И улицы в городе омытые, подсохли и лежат теперь, как холсты. Просветлился город, просиял. Вокруг него земля теперь дышит. Я стоял за городом и смотрел на него — какое чувство! бывало, смотришь на родной город — гнездо купечества всегда чуждо, с усмешкой, теперь что было смешным, стало трогательным…
Теперь только бы не трогали нас белые и чтобы исчез повод к гражданской войне, трудовая армия быстро вычистит всё негодное.
1) Летописи IX в. Перун — Илья (Бунин), Стрибог (Эол), Сварожиг (огонь), Дажьбог (Гелиос), Велес, Капище.
2) Поверие — младшая сестра веры. «Стада богов», оттеснённые христианством. Учение о демонах спасает древние верования. Страх. Культ. Христ. покровительствует обоготворению деревьев, озёр (Светлое озеро). Устойчивость религиозного действия и утрата религ. представления. Домовой и ангел-хранитель. Переход духов в баню. Двоеверие. Мифология и магия (вера без дел мертва). Сакральный акт. Очищение и заклинание. Очищение (Коровья смерть, купание в Егарии). Заклинание («заклинание» весны). Чудище зима (современная). Народный календарь.
Раскапывал яблонки в саду у Кожуховых и, как всегда при таких занятиях (свободных в меру физ. труда — Толстой), хорошо думалось: я думал, что польза — это грех красоты (от пользы пошло и учение социализма о «земном рае» и всё прочее); а первоначальная поэзия никак не думает о таком разделении; непременно грех (зарождение индивидума): распад на красоту и пользу начинается, где начинается индивидум, который создаёт и новую среду: вот тут-то со стороны старой среды и предъявляется иск на пользу.
Крестное знамение — это религиозный стиль человека, сколько людей, столько и манер осенять себя (конечно, есть типы, напр., требовательное знамение, смиренно отдающее себя, вдумчивое и т. д.); так что можно сразу узнать человека по тому, как он улыбается, и по тому же, как крестится; интеллигента сразу узнаешь.
Человек умирает, начиная с нервной системы и сознания, так и религия умирает, начиная с представления о Боге, а обряд (действие, магия, чрево) остаётся.
…Этот храм Сретения большой храм, созданный, когда православная религия была господствующей; это наши купцы городили церковь на церковь по инстинкту, что чем больше, тем лучше, им и в голову не приходило, что когда-нибудь эти храмы останутся в государственной пустоте и тогда это тело церкви сыграет огромную роль в новом созидании.
…Созидание церкви шло так, что на место своего домашнего бога (Фомкина домового) подсовывался более общий бог (Перун, что ли), и Фомка, молясь Перуну, попадался в сети государства и делался из разбойника завоевателем Сибири. При распадении государства Фомка возвращается к своим домашним богам…
…Я не знаю, как это можно волку стать овечкой — это невозможно! Но тоже есть и такие, что не овечка и не волк, а сам по себе, не хочу ни туда, ни сюда и не ищу ни власти, ни подчинения, мне так хорошо, я самоудовлетворяюсь, расту, живу, я приду помолюсь со всеми — мне хорошо, и я не приду, и там, вне церкви, мне тоже хорошо — я в равновесии и в соотношении… как-то неясно, а между тем я хочу что-то ясное сказать, как бы это вывернуть: ну, вот что: жить вне этой паскудной ловли овец, я не овца, я и не волк, и это в ответ тем, кто требует по какой-то народно государственной морали, чтобы непременно быть тем или другим, словом, остаюсь со своим Мишкиным домашним божком; это не значит, что я вне общества, нет! Я людей люблю и чту их богов, одиночных и групповых: мне они все дороги, но я не уступлю никакому насилию… и не уступлю Мишкина бога и величайшему истинному Богу, Единому, Христу… всемогущу! ну, что же: я паду на коленки и улыбнусь и признаю, а сам про себя всё буду молиться Мишкину под мышкой. С этим ничего не поделаешь, вот почему и придумали Ангела Хранителя Михаила.
Литература XX века. Обращает наше внимание, прежде всего, что писатели XX века пользуются материалом нашей устной словесности русского народа и памятниками его первоначальной письменности, — почему это?
Вильямс, исследователь русской интеллигенции, рассматривает её как секту. Моё сознание застаёт её, разделённую на две секты: марксистскую и народническую. По своему идейному содержанию одна секта ставит в основе своего миропонимания учение о личности, другая — исторической необходимости. Но в быту своём, по костюму, по быту — обратное: марксисты — западники, народники — восточники. Развитые челюсти и венчик святого. В эту идейную среду, как метеор, падает учение Ничше (Ничше понимается как языческий индивидуалист)…
Аполлоническое просветление: мир искусства.
Искусство русское не оплодотворяется ни марксизмом, ни народничеством, одно слишком ново, другое старо, изжило себя. Учение Ничше (личное) сразу даёт толчок искусству (Горький и его босяки).
Обращает внимание, что первый босяцки-ничшеанский рассказ Горького появился на страницах Марксистского журнала (не потому ли это безликое представление истории нуждается в эмпирической личности? и не потому ли большевизм, понятый как бунт, как действие конкретных личностей, примыкает к социал-демократии и марксизму, и ещё: появление автобиографической монографии под названием «От марксизма к идеализму» и проч.).
«Декадентство», особенно в своём крайнем выражении «футуризма», в эстетическом понятии очень похоже на большевистский бунт в общественной плоскости: эмпирическая личность, индивидуализм. С другой стороны, похоже на знахарство, колдовство, хлыстовство — боги (распадение церкви, Сологуб-колдун, порнография и создание литературы развлечения по европейскому ладу).
Искусство новое индивидуалистическое обращается за материалами к мифам наших предков славян, к их домашним божкам, Ярик-Барыбе (язычество это подобно босячеству Горького, Горький — Городецкий — Вяч. Иванов и его салон), художники, Грабарь, Икона, Зодчество.
Обратившись к почве, декадентство-ничшеанство одною своею ветвью там и осталось, другая же ветвь, оставаясь в воздухе, выродилась в футуризм. Обе группы (христианская и языческая) доживают до революции и как эстетические течения проваливаются, исчезают в бездне (не случайно, что футуризм некоторое время ещё плетётся с большевизмом, но, в конце концов, и он проваливается, потому что (не допис.).
Эстетизм и Польза — блудные дети Поэзии — находятся в непримиримой вражде, а в революции дело идёт прежде всего о пользе.
Судьба почвенников (христиан), славянофильство, личность новая, богоискательство (патриотизм Ремизова, Пяст и проч.).
Футуризм плетётся с большевизмом, богоискательство с эсерством.
Будущее (Белый и почвенник: близость к земле и творчество интернационала).
Великий Четверг. Всю ночь на 20-е буря. Утро: ноябрь и ноябрь. Хлещет косой дождь, меняется вдруг на снег. Так ни один дождь не проходит и кончается снегом и морозом.
<3апись на полях> (Интересен у Короленко «народник» с пустым сердцем и жаждой любви, который все упования своего сердца возлагает на переселение мужиков.)
В дневнике Короленки по поводу глупой няньки, которая иногда вдруг становится мудрою, есть близкие мне догадки об отношении стихийного и личного, и всё рассуждение кончается защитой личности, которой не на что опереться: или «математическая формула», или «единое управляющее сознание» (не хочет сказать Бог). Из этого «зерна» потом вышли религ.-фил. искания, Мережковский и Блок.
Эта «жажда любви» пустого сердца характерна для всего народничества, и если бы народник осознал себя, то его бесконечное смирение (переселение мужиков!) есть обломок веры в «управляющее сознание», тогда как марксист основывает свою дерзость на вере в «математическую формулу».
––––– 1940. 25 апреля. Великий Четверг.
Читали последнее письмо Олега, и его страданья вызывали образ Христа распятого. Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли: в мире больше ничего не осталось, ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли.
Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается всё так, что цельный физически-духовный образ Ляли целиком сливается с тем, чего я достигал своим писанием. Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Лялю к земной радости, с тем чтобы она побыла с нами. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле переходящее мгновенье. Теперь это мгновенье перемещается в сердце Ляли, и судьба моя, как писателя, совершенно сливается с моей судьбой, как мужа: сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я, как писатель.
Приблизительно половину времени нашего трёхмесячного романа Ляля со вздохом и скорбью время от времени повторяла в паузах наших бесед: «Ах, зачем, зачем я это сделала!»
Она думала о браке своём с Александром Васильевичем. Вторую половину времени, когда отпала тяжесть долгов, она говорила о том, что скоро напишет ему отказ. И не могла написать. И, наконец, теперь, когда наши брачные отношения стали таким фактом, что и говорить об этом нечего, она решилась написать. Письмо это было до того дипломатическое, до того двусмысленное, что я затужил. Она написала другое, ещё хуже. Тогда я стал резко спорить с ней и даже вызвался, как это ни трудно мне было, сам написать. После того вдруг она что-то поняла, просветлела, обрадовалась, стала целовать и благодарить меня и отчасти упрекать в том, что я не посоветовал ей раньше этого сделать.
— Ты ведь должен выводить меня на правдивую жизнь, как же это ты, понимая всё, унижал меня худым помыслом и не решился прямо сказать?
Я ответил ей, что не смел. После того она быстро написала ясное, решительное и правдивое письмо о том, что нашла во мне человека, близкого к Олегу, и надеется, что с ним она выйдет на правдивый путь. После этого письма сгорела одна из последних разделявших нас перегородок, и сильно окрепла моя решимость идти с ней до конца.
На ночь читала она мне Евангелие. Знакомые с детства священные слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в своём стиле до того сливалась с Евангельским стилем, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей — понимать и принять Христа без раздумья, и Лялю любить просто такой, как она есть.
После вечерней молитвы вместе с ней душа моя переполнилась чувством такой безгрешной любви, что долго не мог оторваться от её груди, и даже утром, когда проснулись и встали, всё как вчера наслаждался простотой и благородством то ли её самой в её чувстве ко мне, то ли прочтёнными страницами Евангелия.
—
• Михаил Пришвин. Вербное воскресенье: https://proza.ru/2021/04/24/1958
• Михаил Пришвин. Дневники. Благовещение: https://proza.ru/2021/04/07/1610
• Чистый понедельник. Из русской классики: https://proza.ru/2021/03/15/957
• Прощёное воскресенье. Горький, Шмелёв, Пришвин: https://proza.ru/2021/03/14/1670
• Михаил Пришвин. Дневники. 1921. Сретенье: https://proza.ru/2021/02/15/1051
• Иван Шмелёв. Покров Пресвятой Богородицы: https://proza.ru/2020/10/14/107
• Михаил Пришвин. Дневники. Три Рождества Богородицы: https://proza.ru/2020/09/22/88
• Рука и перо. От маргиналий к кармен-эссе: https://proza.ru/2020/02/07/2064