Публикую небольшой фрагмент

Печь грела плохо и часто затухала, отчего слабое тепло хотелось поймать и никогда не отпускать. Уютный запах дров смешивался с запахом мочи, что витал в комнате до рези в носу. Женщина смахнула рукой крошки хлеба со стола и, скатав их ладонями в шарик, выпив стопку, опустила в рот.
— Что-то мне плохо, — сказала она и тяжёлой походкой прошла мимо мужчины и, опершись на его плечо, неловко опустилась на кровать, накрывшись засаленной телогрейкой. Он продолжил смотреть в глухую тьму за окном, превратившую стекло в зеркало, в котором отражалась уснувшая женщина, носившая его ребёнка и он сам. Лохматый, худой и с глубокими морщинами на щеках и свёрнутым вправо носом.
Он вспоминал время, когда родители получили этот дом. Деревня была большая, сразу за ней строили фермы. Требовалось всё больше рабочих рук. И здесь появился целый посёлок домов из нумерованных брёвен.
В один из них заехала семья Мирониных. Ему было четыре, но он уже знал, что могло быть две сестрички. За несколько лет до его рождения мать вынашивала двойню и работала в совхозной ферме с утра и до позднего вечера. Взгромоздив сноп соломы на большое пузо, беременная женщина тащила его, с трудом вытягивая увязающие в грязи и навозе сапоги. Дочки родились мёртвыми. Чудом выжила мать. Спустя годы родила она сначала его — Витьку — непутёвого балбеса, а вслед за ним и Митьку. Тихого и робкого, вкалывающего дома вместе с батей, копией которого и был. А потом уж и младшая Надежда на свет появилась. Отец рождения дочери не дождался, умер от тяжёлых фронтовых болячек. А она была умница и красавица — всё при ней. Но осуждали её в деревне.
Замуж рано выскочила. Только уехала в область учиться на бухгалтера, а через полгода приезжает с патлатым, с бородой как у попа. Обалдуй есть обалдуй. Ну, мать плечами пожала да руками развела. Был бы отец живой, со стыда за зятька такого всё равно помер. А девка стоит на своём: «Он у меня умный, жизнь понимает». Плечами пожали, свадьбу, как водится, с дракой сыграли. Да уехали они. А Надька оказалась прозорливой. Зять и впрямь толковый оказался. Со временем патлы сбрил, ходил теперь лысый. Купил машину большую, трёшку в областном центре. Дочь родили. Да ещё в свою фирму старшего Митьку пристроил на грузовик, хоть он паразит, выпивать начал больше, чем необходимо.
Так, остался Витюха с матерью вдвоём куковать. Она — угробленная жизнью, на двух палках, что младшенький сострогал, с трудом да матерками ходила от дома до уборной, и он — перебивался кой-какой работой. Хозяйство вели скромное: куры, что вечно в крапиве неслись и лошадь больная, Ромашкой звали, дохла уже лет пять, да всё никак… Бывало, что приводил Витька ещё алкашей и не просыхали они там месяц под материнские несчастные охи. А потом и вовсе опился так, что директора за нос укусил. Выгнали. Потом мать отмучилась. По весне ушла с водой, как у нас говорят.
Зажил Витька в одиночку. Совхоз уж развалился. Подряжался он пастухом к местным дагестанцам. Но и здесь то выгоняли, то снова звали. Надюха после похорон матери сюда ни ногой вместе со своим бизнесменом лысым. Митька приезжал, и то — как запьёт. На работе его ценили, а потому глаза закрывали. Приедет, сядут и давай хлестать горькую два брата. Поплачут, посмеются. Иногда дед Иван Тимофеевич заходил, второй жилец в деревне. Жил по соседству в доме с горбатой крышей, да уличным толчком, что стоял опершись стеной на яблоневый сук, будто отдыхая от серунов. Потом молча отходят, гремят пустыми бутылками. Сухо прощаются, и Митюха докурив бычок на остановке, растворяется в безразличном тумане.