Не смотри назад

1

Как и пятнадцать лет назад река Малые Ключи размеренно укачивала светлые воды в своём затейливом русле. А по крутым берегам могучие лиственницы продолжали вести летопись, впитывая в себя древнюю историю теперь уже опустевшей земли.

Я повесил рюкзак на ветвь старой ракиты, которая, согнувшись в три погибели, напоминала старуху, чьи иссохшие руки-ветви едва касались воды. Родник, напротив, будто дитя беззаботно и шумно гонял навязчивую ряску, а потом устремлялся к реке и восполнял её светлые воды, увлекая за собой лениво распластавшихся лягушек.
Напившись ледяной воды я взбодрился после долгой и утомительной дороги. Присев на известковый камень, с одного бока источенный водой, я погрузился в воспоминания о времени, проведённом на этих дивных берегах.
В разгар летних каникул я приезжал сюда к своему другу Валику, который вместе со своей семьёй здесь жил. Моих родителей давно не было в живых, а потому воспитанием занималась мамина сестра. Каждое лето они с мужем на месяц уезжали в отпуск, а меня командировали в раскинувшуюся на левом берегу одноимённую с рекой деревню. Я был полным ребёнком, а потому тётя считала, что умеренный физический труд на ферме пойдёт мне на пользу. А поэтому обращалась с просьбой к отцу моего друга — Михаилу Васильевичу, который был чабаном, а в его ведении были три совхозные отары. Он был мужчиной суровым. Копна седых кудрявых волос увенчивала его голову, а из-под густых бровей строгий, волевой взгляд умалял попытку перечить ему. Валик помогал семье справляться с большим домашним хозяйством, а я, оказавшись здесь, тоже включался в работу. Свободное время, которого у нас было немного, мы заполняли всем, что только приходило в неспокойный детский ум.
Самым излюбленным занятием было катание на лошадях, которых было три: резвый вороной жеребец Косой, молодая саврасая кобыла Звёздочка, а также сонный и очень старый мерин с политической кличкой Никсон, который постоянно норовил вздремнуть. Седлал его всегда глава семейства и не спеша объезжал вверенные ему отары. Две другие лошади к великой радости доставались нам с Валей. Мы тут же седлали их и, меняя аллюр, растворялись в изрезанных балками и лесополосами просторах.
Мне всегда доставался Косой. В отличие от покладистой кобылы, он обладал буйным и независимым нравом, да к тому же немного косил на один глаз, за что и получил свою кличку. Изначально жеребца хотели отправить на выбраковку, однако, Михаил Васильевич забрал его себе, чем сохранил Косому жизнь. Немало понадобилось нам времени, чтобы подружиться. Порой конь внезапно становился как вкопанный, мог споткнуться, или вскочить на дыбы, отчего я частенько оказывался на земле. Однако со временем мы привыкли друг другу и, наконец, подружились. Я держался в седле увереннее, а Косой больше не пытался меня скинуть.

***

Иногда Михаил Васильевич отправлял нас к пастухам: отвезти обед либо просто проверить, не пьяны ли они, что мы с удовольствием и выполняли.
Проезжая возле устья реки, худой и гибкий Валька ловко слезал с лошади, которая опускала голову, а он развернувшись задом наперёд, сползал по лошадиной гриве вниз до ушей, и уже там спрыгивал, не забыв благодарно потрепать кобылу по гриве и поцеловать Звёздочку в лоб. Я продолжал сидеть на Косом, приглажывая скупой чубчик на лысой голове, которого сильно стеснялся. Ведь он всегда был поводом для шуток со стороны ребят, наряду с моей полнотой. В глубине души, я всегда завидовал ловкости Валика, и тому с какой лёгкостью он обращался с лошадью.
Оказавшись на земле, он извлекал из-за пазухи видавшую виды общую тетрадь в зелёной истёртой обложке и огрызок карандаша.
— Валик! Поехали дальше, ты это уже рисовал! — воскликнул я, сгорая от желания продолжить вояж.
— Нет, постой Стас, — умоляющим взглядом остудил мой энтузиазм друг, — Видишь, там — он указал рукой на огромный заболоченный простор, — кувшинки на воде. Видишь? Их здесь сроду не было! Водная гладь и вправду была сплошь покрыта многочисленными белыми цветами с острыми лепестками и широкими как лопухи листьями, ближе к берегу исчезающими в камышовых зарослях, а от них — вверх по пологому южному склону карабкался чабрец, пока, наконец, не упирался в каменистую проплешину у самого верха.
Пригладив непослушные волосы, он, усевшись на подушку густой прибрежной травы, начинал переносить на скучные голубоватые клетки тетради водную цветочную поляну.
Я слез с коня и плюхнулся рядом с Валиком. Переводя взгляд с увлечённого работой друга на жука-плауна, терпеливо ждал когда он закончит.
Обед мы привезли новому пастуху Коле. Он был местным. В деревне его не любили за скверный характер, завистливость и злобный нрав. Коля был очень ленив, а потому за свои пятьдесят лет выше пастуха или сторожа ему дослужиться не удавалось, да он к этому и не стремился. Из жалости к его больной матери, отец Валика взял Колю на работу, но пообещал отправить восвояси, если тот будет безответственно относиться к своим обязанностям.
Он носил тяжёлые очки в роговой оправе, одна из дужек которых была перевязана лейкопластырем.

За их толстыми линзами беспорядочно сновали пустые глаза неопределённого цвета. Щёки и подбородок были усеяны редкой и некрасивой седоватой щетиной, у рта пожелтевшей от табачного дыма. В пустоты меж коричневых зубов Коля ловко с помощью языка перекидывал сигаретку, при этом смачно причмокивая. Когда мы приезжали он любил степенно поправить воротник тёмно-синего засаленного пиджака, который висел на его худых плечах, будто на той самой раките, что у родника. Никто не воспринимал его всерьез, а потому поважничать не вызывая при этом улыбку, он мог только перед детьми.
— Ну, Валёк! — смачно пережёвывая куриную ногу, вальяжно опёршись локтем в траву, начал Коля, — подрастёшь, кем станешь?
— Я рисовать люблю — вдохновлённый вниманием Валёк подсел к пастуху, — хочу поступить в институт на художника!
— Эт навряд, навряд — протянул Коля, — я тебе точно скажу одно: будешь ты здесь, как и батя твой, овцам хвосты крутить. А поэтому дальше училища в райцентре не поедешь. А то, что рисуешь — это хорошо. Может меня изобразишь? Он расхохотался, а Валёк заплакал и, вскарабкавшись на лошадь, не спеша поехал прочь.
— Плохой ты, дядь Коль! — бросил я в сторону обидчика моего товарища.
— Давай, чеши отсюда, сопляк! — прогорланил мужик.
Валька уже шёл рысью, и мне пришлось пустить Косого в галоп, чтобы его догнать.
— Успокойся, — сказал я другу, когда лошади поравнялись, — мало ли что этот пьяница наговорит…
— Нет, Стас, мне и батя так сказал, что по хозяйству помогать буду. Нечего, говорит, раскатывать по городам и забивать голову глупостями. Мужчине нужна настоящая профессия, а поэтому здесь мне жить придётся! — Валька заревел навзрыд и в сердцах отшвырнул свою тетрадь в траву. Я не знал, что ему сказать на это, лишь молча спрыгнул с лошади и поднял тетрадь друга.

***

Как-то в первых числах июля мы зашли к соседу деду Грише, чтобы передать ему лекарства, которые из райцентра привозила мама Вальки.
Он сидел возле дома, на лавке. В одной руке старик держал прямоугольный, согнутый пополам кусок газеты, а другой равномерно сыпал коричневую махорку вдоль по сгибу. Завидев нас, он отложил своё занятие и пригладил рукой редкие, рыжеватые волосы.
— Здрасьте, дед Гриш, мамка вот передала — сказал Валек. Дед облизал сухие губы тонким языком, откашлялся и ответил сиплым голосом:
— Здорово, мальцы! Спасибо вам. Чтобы я без вас делал!
У старика болели суставы, и он с трудом ходил даже по двору, а уж съездить за медикаментами тем более не мог.
— Ну, что? — спросил дед Гриша, когда мы уселись возле него, — всё что знал, рассказал, ничего больше не знаю! Попытался отвязаться от нас он. Но мы, привыкшие слушать его удивительные истории, пускай не всегда правдоподобные, не отступали:
— Ну, дед Гриш, расскажи чего-нибудь!
— Эхе-хе-хе! — музыкально пропел он, прищурил глаза, и, запустив руку под кепку, почесал затылок.
— Вот значит, — к нашей радости начал он, — родник, где мы воду берём, вы-то знаете. — Мы дружно закивали.
— Скоро праздник будет — Купала. Так вот, если на Купалу в двенадцать ночи пойти на родник, попить из него воды и загадать там желание, то оно обязательно сбудется. И главное, когда будешь вертаться — не смотри назад! Ни в коем случае! Чудиться будет всякое, но надо идти дальше и не оборачиваться, иначе желание твоё не сбудется. Старик сделался серьёзным и свёл к переносице косматые брови. — Пошёл я как-то ночью на родник и загадал желание, чтобы Машка невестой моей стала. Иду обратно по мостику, а меня так и тянет назад глянуть! Кажется, будто кто-то сзади идёт и наговаривает на ухо: «Стой, куда ты! Далась тебе эта Машка! Али без неё тебе плохо живётся?» Страшно мне стало. Ну, думаю, обернусь и гори всё огнём. Нечего было сюда свой нос среди ночи совать. Страху набрался я тогда. Ноги онемели, но не оглядываюсь, все равно иду. Перешёл, наконец, на другой берег, и вдруг тишина эта жуткая исчезла, сверчки зацыкали, на душе полегчало.
А наутро отец разбудил меня рано утром. Говорит, мол, бобры плотину новую сгородили, надо ее раскурочить, а то родник затонет негде будет воды набрать. Я пошел и работал там добрый час. Вода скоро опустилась, а я, стало быть, домой. И тут гляжу. А к роднику, Машка с ведрами идёт. Глянул, она худыха, перегнулась чуть не пополам, тащит эти вёдра здоровенные. Я и подошёл помочь. Сначала ерепенилась, а потом видать сообразила, что сама если и дотащит, то разольёт половину — согласилась на помощь мою. Скоро начали мы с Машей встречаться, а через год и свадьбу сыграли, вот такие дела, мальцы!
Мы поблагодарили деда Гришу за рассказ и пошли в сторону Валькиного дома. Время — обед.

***

С этой поры мысль о роднике нас не покидала. Конечно, в двенадцать ночи на реку нас никто не отпустит. Тогда мы решили, что переночуем в вагончике, который был предназначен для пастухов. Он находился недалеко от дома, а потому ночевать в нём родители Валика нам разрешали. Там были две панцирные кровати, а на полу ютился всевозможный хлам.
Мама Валика удивилась нашей задумке, но, пожав плечами, все же отпустила, снабдив одеялами и кое-какой снедью.
В «ночлежке» пахло залежалым тряпьём и мышиной мочой. Однако нас это нисколько не смущало. Мы вскарабкались на поржавевшую крышу нашего жилища и молча уставились в сторону реки.
Наконец, солнце убаюкалось в лохматых макушках старой дубравы. Вслед за ним летний день, поддавшись уговорам настойчивой ночи, отправлялся в лоно мимолётной летней дрёмы. Стихал в деревне перезвон отбиваемых кос, а в остывающем воздухе густел аромат свежескошенных июльских трав. Центральная дорога деревни опустела, лишь со стороны некоторых дворов доносились приглушённые голоса, там и сям вспыхивал тусклый свет. В окнах мерцали экраны телевизоров. Мычание коров доносилось все реже, а лай собак напротив, слышался чаще. Хитрые лисицы, кружили вокруг сараев с домашней птицей, чем и вызывали тревогу у собак.
Родник находился далеко от нашего ночлега, а потому мы, накинув ветровки, выдвинулись в путь. Шли молча, каждый обдумывал своё, главное желание в жизни. Валик, погружённый в раздумья, наблюдал за пролетающим спутником, а я — как из-под сандалий вылетает пыль. Скоро мы были на месте. Узкий деревянный мост мучительно заскрипел под ногами, будто уставший за день работник возмущённый тем, что его потревожили.
— Время? — спросил я Валика.
— Полдвенадцатого.
— Рано, — резюмировал я, — пойдём к дороге и вернёмся сюда ровно в двенадцать.
Мы ушли и присели на поваленное бобрами дерево, которое напоминало огромный карандаш с поломанным стержнем. Сорвав травинку Валик начал завязывать из неё узлы, что он делал всегда, когда глубоко задумывался или нервничал. Говорить не хотелось, а друг то и дело поглядывал, на огромные для детской руки, отцовские, командирские часы. Казалось, что время назло нам замедлилось, испытывая наше терпение.
— Пойдём, без пяти, — наконец решительно сказал он и хлопнул меня по спине. Внезапно нам стало страшно, даже от мысли о таинственных «двенадцати часах ночи», которые зловеще мелькали едва ли не во всех страшных историях, что приходилось слышать. Казалось, что тьма в ближних зарослях ожила и, раскачивая бесформенные кусты, старалась напугать нас сильнее. Необъяснимый страх поселился в душе, ноги одеревенели, а из беспорядочного корогода мыслей лишь одна назлойливо, как муха, мешала нам идти: «Назад! Страшно!» Но стремление стать ближе к своей мечте, способно разрушить любое препятствие, и потому скоро мы оказались у журчащего родника. Его весёлый бег смыл навязчивый страх, который змеёй тянулся за нами и покусывал речным сквозняком за голые пятки.
— Ну, кто первый? — спросил Валик.
— Пойду, — решительно сказал я, и сложив ладони в виде корца, зачерпнул ледяной воды и умылся.
— Да, что уж теперь! — махнув рукой, мой друг погрузил голову в воду и через пару секунд выскочил как ошпаренный, — х-холодная…
Я немедленно последовал его примеру и тоже нырнул. Остатки страха и занудная сонливость отступили, а мы развеселись, то и дело опуская голову в воду.
— Давай, кто дольше?! — воскликнул я.
Друг поддержал идею и уже через минуту мы уже радостно бултыхались в небольшой заводи, которая образовался чуть ниже родника. Стуча зубами и покрывшись мурашками, мы вышли на берег и, посмотрев друг на друга, засмеялись.
— А желание загадать? Забыли совсем! — воскликнул Валик.
На какое-то время мы умолкли, взвешивая в уме, что важнее. Скоро мы встали и натянув на мокрое тело майки и шорты, выдвинулись домой. Аккуратно ступая в полутьме на шаткий мостик, взглянуть назад хотелось больше, чем почесать комариный укус. Мокрые пятки съезжали с подошвы сандалий, но я упорно шёл вперёд, размышляя о своей мечте. Валик плёлся сзади что-то бормоча, затем он приотстал и снова нагнал меня.
— Ты посмотрел назад? — спросил я с ноткой разочарования в голосе.
— Нет, нет! — воскликнул Валя, — что ты…
Мы вернулись в вагончик и улеглись спать. Но уснуть не удавалось, в голове назойливо крутились мысли о загаданных желаниях. Сон пришёл лишь к утру.
2
— Ну как, мечта сбылась, Стас? — прервал голос череду воспоминаний. На склоне сидел мужчина и вязал узлы из первой попавшейся травинки. Несмотря на пышную бороду и усы, я его узнал — это был Валик. Мы крепко обнялись. Его глаза заблестели и выступили едва заметные слезы.
— Не ожидал тебя здесь увидеть! — воскликнул я не скрывая удивления.
— Если бы пятнадцать лет назад мне сказали, что я останусь здесь, вряд ли поверил — сказал он, и на его лице появилась добрая и грустная улыбка. Несмотря на ранние морщины, избороздившие лицо молодого мужчины и потерявшие былой азарт карие глаза, его волосы были по-прежнему по-мальчишески взлохмачены.
— Сбылась ли моя мечта? — отвечая вопросом на вопрос начал я, когда мы медленно поднимались по полузаброшенной дороге, которую отвоевывала у человека крапива. — Да, пожалуй, сбылась. Я мечтал о том, чтобы рядом со мной всегда были родные люди, которые любят меня. И вот сейчас у меня есть жена и двое детей. Ты же знаешь, рос я без родителей, с дядей и тетей. Я им благодарен за то, что воспитали. Но ни любви, ни ласки я от них не видел. Поэтому и загадал в ту купальскую ночь желание, чтобы в моей жизни появилась настоящая семья. Это желание было настолько сильным, что позволило пройти по мостику не оглядываясь. С тех пор всю свою жизнь иду не оглядываясь…
Я продолжал восторженно рассказывать о своей жизни. Валик молча слушал, но его взгляд был устремлен к земле, прямо под ноги. Казалось, что ему были неинтересны эти россказни.
— Всё. Пришли! — сказал он, прервав меня на полуслове.
С самого детства я здесь не был и с той поры все сильно изменилось. Дом находился на Макушке — так назвали самое высокое место в деревне. Отец Валика, будто чувствуя ответственность за расположение своего жилища, которое было видно на несколько километров вокруг, старательно ухаживал за ним. Заботливыми руками его мамы — тети Шуры, он всегда был окружен клумбами цветов, а у террасы тянулась к солнцу маленькая яблонька, защищенная проволочным забором от вечноголодных зайцев.
Теперь клумб не было. Заросли будто иноземное войско пытались подступиться к дому. Даже воздух среди них казался тяжелым и едким. На небольшом выкошенном участке, валялась старая литовка с лопнувшем косовищем, будто символ проигранной войны человека с природой. Лишь упрямая яблоня, поравнявшись с коньком замшелой крыши нахлобученной на потемневшие стены, по-прежнему продолжала наполнять сладким соком своим плоды так, будто ничего и не произошло.
К дому вела узкая дорожка, обрамленная вросшими глубоко в землю камнями, когда-то давно уложенными отцом Валика. Мы вошли, потянув тяжелую, ленивую дверь. В коридоре было пусто, лишь навязчивый всепроникающий запах мышиной мочи ударил в нос. В моей памяти промелькнуло воспоминание о вагончике, где мы ожидали купальскую ночь.
Обстановка с того времени осталась прежней лишь изрядно одряхлев. При входе, справа, находился круглый кухонный стол, теперь со вздутым на столешнице лаком, а под одну ножку была подложена свернутая в несколько раз бумага. К нему был придвинут табурет, еще два удерживали толстую доску, на которой стояли ведра с водой. Некогда белый буфет пожелтел, а дверцы были прихвачены согнутым гвоздем. Печь-голландка, забытая на лето, занимала четверть кухни и сейчас была заставлена закопчённой посудой и прочей утварью.
— Присядь, — сказал Валик, — сейчас чай пить будем. Он включил электроплитку, которая тоже стояла на печи.
Мы сидели за столом в его скромном жилище и молчали, будто едва друг друга знали. Такое бывает, думал я, когда даже закадычные друзья которые не виделись много лет, первое время после встречи оказываются в ступоре, не в состоянии вымолвить и слова. «Это пройдет» — обнадежил меня внутренний голос. Валик заварил чай в кружках и достал из буфета пол-литровую банку засахаренного мёда. Чай оказался настолько горьким, что пересыхало во рту и першило в горле. Эта горечь, казалось, подавляла мои вкусовые рецепторы, отчего даже разнотравный мёд казался приторным, старым вареньем. Глядя в окно, на затерянный в хаотичном бурьяне удивительный пейзаж, некогда пестривший духовитым разнотравьем, внезапно ощутилась вся безысходность и запустение царившие за окном дома. Казалось, именно сейчас, из этой самой кружки с коричневыми стенками, я пью невкусную и горькую действительность в которой живёт мой друг. И если изо дня в день ощущать этот вкус, то любая радость жизни может показаться старым приторным вареньем…
— В ту ночь я пожелал стать настоящим художником, — сказал Валик так неожиданно, что я вздрогнул. Заметив это, он ухмыльнулся и продолжил, — Наверное, это было по-детски наивно, но ведь с другой стороны, надо мной была воля отца, который хотел, чтобы я остался здесь и работал с ним. Он считал, что заложил хороший фундамент для безбедной жизни. Страна распадалась, отец думал о фермерстве и хотел выйти из совхоза, который как показала потом жизнь доживал свои последние дни. Хотя никто и не думал, что всё рухнет в одночасье. Оттого, Стас, я топтался на мостике в нерешительности, когда пошли обратно. Противоречие буквально сжирало меня изнутри. И в итоге в свои двенадцать лет я оказался на перепутье, которое должно было проявиться в моей жизни позже. Он опустил глаза и начал разглаживать выпуклый лак.
***
Наши пути с Валькой разошлись сразу после окончания школы. Меня благодаря дядиным связям отправили в столицу, где я поступил на юридический факультет университета. А Валька по-прежнему не мог понять, что его ждёт в будущем: то ли он вырвется из-под влияния отца и продолжит оттачивать свой художественный талант, то ли станет фермером, против чего протестовало всё его существо.
Когда пришло время поступления, Валька набрался смелости и объявил родителям, что будет поступать в институт на художественно-графический факультет. Негодованию Михаила Васильевича не было предела. Он считал это едва ли не предательством семьи.
Однако тётя Шура, давно поняв проблемы сына стала на его сторону: «Миша, ты пойми, здесь у нашего сына нет будущего. Вокруг сплошная неопределённость. Сколько мы тут сами проживём? А ему надо учиться, да в городе и осесть» — супруга нежно положила руку на широкое и натруженное плечо мужа. После долгих уговоров Михаил Васильевич махнул рукой и согласился: «Может и вправду, через год-другой здесь ни чёрта не будет, да и я невечный». Он и не думал, что его слова окажутся пророческими.
Валька уехал в город учиться. После благополучного поступления он с головой окунулся в учёбу и студенческую жизнь. Дальнейшие события в жизни его семьи происходили настолько стремительно, что Валька едва справлялся. Не проучившись и года он получил из дома страшную новость, внезапно умерла мать. Валька тут же рванул домой. На протяжении всех похорон отец не проявил никаких эмоций. Он был мрачен, чёрное лицо осунулось, осанкой он стал напоминать старика, говорил только по делу и постоянно держался в стороне от всех. После поминок Валька уехал с тяжёлым сердцем, он чувствовал, что в ближайшем будущем его снова ждут нехорошие новости.
Он продолжал учиться и уже несколько месяцев не появлялся в деревне. Городская жизнь закрутила его и времени проведать отца не оставалось. «В следующий выходной точно съезжу!» — отмахивался он от навязчивых мыслей о доме. Но какая-то необъяснимая тревога терзала душу и не оставляла в покое.
Спустя полгода Валька, наконец, отправился домой.

***

Жернова лихолетья конца двадцатого века жадно молотили деревню, оставляя за собой лишь серую, едкую пыль, въедавшуюся в кожу общества, разъедая её до гноящихся язв предвестников долгой и мучительной агонии сельской жизни.
Совхозные фермы, где работал отец Валика были разграблены с изощренным старанием. То, что не удалось забрать, было разбито или изуродовано. В крышах зияли наполненные чёрной безысходностью дыры, окон не было вовсе. У входа возвышались горы мёртвых овечьих тел, утопающих в дерьме и грязи. Запах гнилого сена и разложившейся плоти был густым настолько, что в носу начинало резать, а к горлу подступала тошнота. С тяжелой и гнетущей атмосферой не справлялся даже холодный пронизывающий ветер. Всюду был разбросан поломанный инвентарь, исковерканное седло валялось в санях наполовину утонувших в навозной жиже. «Что же с лошадьми?» — подумал в тот момент Валик и пошёл прочь. Смотреть на это больше не было сил.
Когда он подошёл к дому, его внезапно сковал страх, прямо как тогда, в Купальскую ночь…
— Я представлял самое страшное. И поверь, Стась, все так и было. — продолжал Валик и пустыми глазами уставился на кружку чая, к которому так и не притронулся.
Дверь в дом была распахнута настежь. Это стало ещё одним признаком того, что дела у отца плохи. Казалось, что весь уличный холод образовался в доме и только потом разгулялся по округе. В полумраке, едва дойдя до комнаты, он увидел отца, который лежал на полу. Валька понял, что он сильно пьян. Отец был неряшливо одет, обезумевший взгляд сновал по сырым стенам комнаты, проваливался в чёрный дверной проём, куда-то сквозь вошедшего сына. Его губы шевелились, словно он пытался что-то сказать, но слов было не разобрать. Валька бросился к отцу, но вскоре понял, что он не осознает себя, бормоча что-то невнятное. С трудом он перенёс его на засаленный диван, и накрыл первым попавшимся одеялом. Во взгляде отца было всё: страх, боль, беспомощность, но не было главного, что всегда заставляла отца идти вперёд не взирая ни на что — твёрдой воли. Он уснул, а Валька сел рядом и зарыдал…
Михаила Васильевича скоро парализовало. Валька остался жить с ним, а в институт больше не ездил.
Михаил Васильевич рассказал ему, что вслед за чужими людьми, которых руководство наделило правами забивать и вывозить скот, приходили на ферму местные. Сначала здесь отметился бывший пастух Коля, который теперь, почувствовав безнаказанность, тащил с ферм всё, что удавалось вынести и тут же пропивал. А потом ходил округе и орал, что берёт то, что ему не заплатили. Вслед за ним, стараясь быть незамеченными, гонимые нищетой и безысходностью, приходили самые разные люди, с одной лишь целью — украсть, чтобы выжить.
— Отец умер два месяца назад. Несколько лет он лежал парализованный. Я похоронил его рядом с матерью, здесь же, на старом кладбище — заканчивал свой грустный рассказ Валик. Он стал у окна, приоткрыл форточку и закурил. — Я всё время оглядываюсь назад и постоянно задаюсь вопросом: «А если бы я послушал отца, остался здесь, то всё могло быть иначе…» Ведь в итоге художником я так и не стал, а семью потерял.
Он ещё долго рассуждал о том, что могло произойти, если бы он принял решение отца, а не своё. Друг детства всё дальше затягивал меня в непролазные дебри своих рассуждений, под которыми не было никакой опоры и наотрез не хотел говорить, как будет жить дальше, уже поставив на себе крест.
Когда мы выходили, то краем глаза я заметил, что в соседней комнате, на стене висит картина. Из-за полумрака, я не смог что там изображено, и спросил у Валика.
Уловив мой любопытный взгляд он предложил мне пройти внутрь. Когда мы вошли я увидел дивный ночной пейзаж, с бесчисленной россыпью звёзд, сложенных в созвездия. У подножья крутого склона, где бурным потоком бьёт гремучий родник, два мальчика стоя на коленях у самой его кромки, держат в ладонях, сложенных в корчик, воду которая сочится между пальцев. Их лица вдохновлены, а в глазах горит огонёк надежды на то, что всё загаданное непременно сбудется. Светлые, наполненная воспоминаниями давно ушедших лет картина, которая украшала стену, заслоняя собой обветшалые обои. Недавняя горечь сменилась тёплыми воспоминаниями детства и радости.
Рядом стоял мольберт с недописанной картиной, на которой прослеживались силуэт фигура человека, дом и река внизу. Вся комната выглядела как мастерская художника.
— Её, — он указал он на картину, где мы с Валиком загадываем желания — я написал здесь, пока ухаживал за больным отцом, закончив работу за день до его смерти.
Когда хоронили отца, здесь собралось много народу. Один из гостей увидел эту картину, и попросил написать картину, на которой будет его родина. Через некоторое время он привёз мне всё для работы. Следом за ним, ко мне начали обращаться с просьбами запечатлеть на холсте их воспоминания. Так прошлое стало моей жизнью, работой, да и вообще смыслом жизни…

***

Мы стояли на пороге и прощались. Моросил мелкий дождь невесть откуда взявшийся. Я смотрел на Валика и понимал, что это наша последняя встреча, казалось — понимал это и он.
— А куда лошади подевались? — спросил я, пробив глухую стену молчания и неловкости.
— Звёздочку забрали, а Косого и Никсона отправили на мясокобинат…
Я шёл по той же тропинке, как и тогда, купальской ночью, с той лишь разницей, что теперь был один, и наши пути с Валькой разошлись. Он смотрел в прошлое, а я смотреть назад не мог, даже сейчас, чтобы напоследок увидеть своего друга из далёкого и доброго детства…