#издач_классика

Всё чаще вспоминают о девяностых. Вспоминают в ностальгическом ключе: свобода, музыкальные клипы, «Dendy», гундосые боевики на видеокассетах и прочие милые потребительские шалости. Больше всех девяностые любят те, кто в них не жил, а так, родился где-то посерёдке или ближе к концу: вроде хронологически всё верно, но толку-то? Я помню вторую половину девяностых незамутнённым детским взглядом.

Я родился в 1990 году, и в памяти хорошо отпечатались события примерно с 1996-1997 годов. Я вовсе не претендую на то, что расскажу подлинную историю того десятилетия, но я посмотрю на те года с позиции ребёнка, который не имел «Sega», а порой целый месяц ел одну гречку – ничего иного просто не было. Праздником был бутерброд с маслом и сахаром. Сейчас-то я понимаю, что так всё и есть, но тогда мне бы это никто не смог объяснить.

Пожалуй, первое моё воспоминание о лихих девяностых начинается с Первой Чеченской компании. По телевизору тогда постоянно говорили о ней, но я не понимал, что это такое и где. Мне запомнилось лишь рассказы о Великой Отечественной, которая, как я твёрдо знал, уже закончилась. Две войны переплелись во мне каким-то странным образом. Однажды я спросил у матери:

— Мама, почему ты грустная?
— Война идёт, — тяжело ответила мать.
— Не ври, — почему-то сказал я, твёрдо уверенный в том, что речь о ВОВ, о всех этих кадрах с танками и сожжёнными деревнями, - нет войны.

Мать, усадившая меня тогда на качели, странно на меня посмотрела. Глубоким таким, таинственным взглядом. Она-то понимала, что идёт жуткая Первая Чеченская, что там ежедневно гибнут подросшие русские пареньки, так похожие на меня. И ей было очень грустно. Ей было нечего мне ответить, а я, убеждённый в своей правоте, улыбнулся – ишь как этих взрослых прищучил. Помню, уже во Вторую Чеченскую, когда после обстрела очередной федеральной колонны по телевизору показали чью-то заплаканную мать, я увидел, как тихо плачет и моя мама. По её лицу, ещё молодому, молча катились слеза за слезой. Она плакала вместе с незнакомой женщиной по телевизору, просто потому что нужно было плакать. Так всем стало бы чуть-чуть легче. Я, тогда уже девятилетний или около того, с некоторым презрением отошёл от матери – ишь, глупая, плачет по незнакомым солдатикам.

Вот такая вот прелюдия к девяностым.

Ещё одно яркое воспоминание – это еда. Не то, чтобы её не хватало, но мы порой голодали. Голодали, не значит пухли и болели тифом, всё-таки это не двадцатые, а недоедали, порой целый месяц питаясь одной гречкой. Я и сейчас питаюсь одной гречкой, но тогда это казалось невыносимо грустным, тем более, что в витринах и на экране вечно мелькали всякие шипучки и шоколадки. Круглый год гречка, суп с перловкой, картофель. Радовались, когда наступала зима – дед уезжал на подлёдный промысел и привозил огромных, жирных судаков. Летом кормила дача. Тогда, знаете ли, почти никто не жарил на ней шашлыки – это была жуткая редкость. В основном на даче пахали, чтобы скрасить свой скудный рацион.

Однажды к нам в гости пришла целая знакомая семья со двора. Пришла, чтобы просить денег взаймы. У нас не было. Всё, что было – гречка, дачные овощи и мороженные судаки. Поэтому мы дали соседям больших глазастых рыб, ведь им банально было нечего есть. Я помню их лица, как они жарко нас благодарили. Общая бедность сплотила нас сильнее, чем изобилие нулевых – теперь та семья имеет свой бизнес и не заходит в гости, а мой друг детства Сашка, отказывающийся тогда за столом есть судака, теперь известный программист, которого зовут в Европу. У него есть машина. Этот контраст прекрасно объясняет мне популярность Путина в народе: полтора десятилетия назад большинство горожан думало о том, где бы судака отхватить, а теперь вот задумываются о покупке авто или поездке в Крым.

Мы с Сашкой, кстати, редко гуляли на улице. Это было невозможно для двух мальчиков, потому что буквально ВСЁ, вообще ВСЁ, от подворотен до лавочек, от подъездов до детских садов кишело гопниками. Невозможно было сходить за хлебом в ближайший ларёк, чтобы до тебя раза два-три не докопались отморозки. Причём они не стеснялись избить кого-нибудь – я помню, как меня, семилетнего, специально ударили головой о поребрик. Просто так, потому что десятку им не отдавал. Кстати, как сейчас помню, все гопники были русские – и это было ничуть не лучше, чем если бы они были кавказцами.

Помню, как отец, на минуточку – интеллектуал, которым в смутное время приходится хуже всего, обнаружил на антресолях (прекрасное и почти забытое ныне слово) коробку с электрическими лампочками. Они были тут же вынесены во двор и за час проданы по 1 рублю шт., что оказалось большой удачей – теперь можно было нормально поесть. Помню, как отец переживал, что его семья и дети живут очень плохо – он ведь не был ленивым или пьяницей, поэтому батя пошёл работать в фирму одного умнейшего корейца. Вроде Квон его звали. Семью корейца японцы ещё при оккупации убили где-то на Сахалине, поэтому он остался в России. Помню его, достойнейший был человек, учтивый и добрый, только больно верил в традиционную медицину и ЗОЖ. Как-то раз очередные доктора сделали диагностику и обнаружили у Квона то ли какой-то рубец, то ли «спящую» опухоль, и предложили за денежку удалить её. От греха подальше. Квон согласился, и ему сделали операцию. Растревоженная опухоль начала расти и за полгода сожрала доброго корейца. Это тоже девяностые с их верой в чудеса медицины и БАД-ов. Советские люди были доверчивы и только начинали огрубевать.

Отец, снова оставшийся без работы, пошёл в околобандиты и околобизнес. Не с мокрухой, но с деньгами среднего пошиба. Об этом я рассказывать не буду, но вспоминаю, как мать часто молилась, чтобы отца не убили в очередной «командировке». Это мне говорили, что папа в командировке. На самом-то деле нет. Особенно запомнилось, как мать в один день как-то засуетилась, стала собирать вещи, а я ничего не понимал и путался под ногами. Уже позже я узнал, что всей семьей мы готовились бежать, потому что очередная «командировка» пошла не совсем так, как нужно. К счастью, обошлось.

И я не понимаю, как государству нужно было довести обыкновенную семью, чтобы интеллигентный человек с опубликованными научными работами занялся грязным криминалом. Это, конечно, весело бандитизм под цитатами из Бакунина обсуждать и про смелую жизнь с чистой совестью рассказывать, но совсем другое дело, когда ты ребёнок и не понимаешь, что папа с работы может-то и не вернуться.

Причём не скажу, что нам жилось хуже, чем другим. Да нет, все так жили. Кто-то, конечно, рисковал и поднимался, но ещё больше было убитых. Прекрасно помню, когда утром я шёл с мамой мимо советского кинотеатра, что в двух шагах от моего дома и увидел на его старых, выщербленных ступеньках огромную лужу крови. Она облила ступеньки, как красная ковровая дорожка. И, что удивительно, рядом ни скорой помощи, ни криминалистов, лишь прохожие с удивлением смотрят на чью-то вытекшую жизнь. Такое случалось часто, хотя каждый раз и вызывало некоторое удивление. Хорошо ещё, что я не помню первую половину девяностых. Там, наверное, всё ещё хуже было.

Зато я помню совершенно неожиданное отречение Ельцина в ночь с 1999 на 2000 год. Моя семья, собравшаяся за новогодним столом, чуть ли не закричала от радости. Это был настоящий праздник, который всегда с тобой. Я тогда не знал, почему нужно так сильно радоваться, но отвратительная рожа в телевизоре мне давно уже не нравилась. Помню, отец, съездивший в командировку во Францию, рассказывал, что в полицейском участке, куда он попал, какой-то негр-офицер ткнул пальцем в телевизор. А там французы ржали над снова напившимся Ельциным, и полицейский, противно растягивая огромные губы, с наслаждением сказал на кальке русского и английского: «Рашен президент алкаш». Когда офранцузившийся сенегалец вполне правомерно смеётся над страной Толстого и космических кораблей – это тоже девяностые.

Может показаться, что я здесь занимаюсь апологией обывательщины, но девяностые не вызывают у меня особой ностальгии. Обывательщиной мне как раз кажется тоска по растворимым напиткам «Zuko» и «Invait», по унылейшим боевикам с Володарским и культом видеомагнитофона. Да, было немало интересного, как и во всякие времена, но теперь, уже из десятых годов, мне видится полная импотенция девяностых. В них не было альтернативы, кроме консьюмеризма в любой его форме. Скучные бандиты, убивающие ради особняков и мнимого богатства, трусливые Зюгановы, отказывающиеся от политической борьбы, мнимая «свобода» СМИ – когда всё спонсировала не одна группа олигархов, как сейчас, а целых семь. Девяностые – это перераспределение доходов, передел собственности, накопление первого жира. Все дрались из-за жира, изгваздывались в жире, убивали из-за жира, жрали жир, верили в жир. Не десятилетие, а жировик. Не зря же по телевизору так часто рекламировали «Fairy». Вот что важно. А бусы для туземцев вроде «Dendy» мне не нужны. Мне бы хотелось, чтобы матери не плакали по своим сыновьям и отцы не рисковали жизнями, чтобы купить детям шоколадку.

Плохое ли у меня было детство? Нет, детство всегда прекрасно. А вот эпоха была отвратительная.