Когда жизнь давала мне стартовую статистику

Когда жизнь давала мне стартовую статистику, она была примерно такой:

— Тяга к справедливости: 10/10
— Похожесть внешне на Укупника: 7/10
— Пристрастие к яблокам: 10/10
— Глаза: 0/2

Люди, бывает, рождаются без ног, без роскошной копны волос и голоса Баскова. Даже, не дай Бог, без чувства юмора. Мне же повезло чуть больше: я просто родился без глаз.

Матушка прекрасно это знала ещё на этапе беременности, но они так долго пытались с отцом произвести хоть что-то на этот свет, помимо бесконечных отчётов, что об аборте и речи не зашло. Так появился я. Имя получил Семён, которое, как мне говорили, означает «слышащий». Случайно ли, специально ли родители прозвали меня так, понимая, что со зрением не выйдет, я не знал, но это однозначно добавило в копилку прозвищ.

А их я за годы собрал!

Опустим детские «Крот» и вариации. В первом классе меня сначала сторонились, за глаза называя «Танком». Мол, не видно мне ничего, как в танке. Действительно, со всем оборудованием в спец.школе, я всё же умудрялся таранить собой стены, выступы и прочее. Ребёнком я был не обидчивым, насмешки принимал, как должное, ибо были они справедливыми, и потихоньку налаживал контакт с остальными, благо, все там отличались, мягко сказать, «особенностями». Мало-помалу, я стал обрастать друзьями, и вот уже, набравшись смелости, звал знакомых девчонок залезть мне на спину, тем самым предлагая «покатать на танке». В студенческие годы эта метафора приобрела несколько иное значение, но тогда, в блаженное детство, я, под радостный визг пассажирки, осторожно нёс её с одного конца коридора на другой, пока не замечали учителя. «Танкисткам» было развлечение; я же с их помощью учился ориентироваться в пространстве.

Год спустя я в этом деле поднаторел и, к несчастью отца, загорелся идеей активных передвижений. Менеджер средней руки, коим он являлся, профессиональных навыков обучения слепых не имел практически никаких. Это не мешало мне методически его трясти на предмет советов, и в какой-то момент он рассказал мне про случай, как один слепой ориентировался по принципу летучей мыши. Мол, цокал языком и слушал, сколько времени займёт эхо. Я, конечно, попробовал, хоть уже в таком возрасте принцип казался чем-то из области фантастики. Бэтменом стать не получилось, но натолкнуло на идею использовать скрытое значение имени и развивать слух.

Едва у меня стало получаться ходить свободнее и поползла успеваемость, как родители, излишне обрадованные моими успехами, решили попытать счастье и перевести меня в другую школу. Одно название сменило другое, и в те годы я только понял, что помимо «особенных» там будут и вполне обычные школьники.

Пятый класс встретил меня свежими шутками про слепых и прозвищем «Яблочник». У нас только начался замечательный предмет «окружающий мир»; кто-то услышал, что глаза кличут также глазными яблоками. И привязал мою любовь к этому фрукту к скрытому желанию обладать окулярами. Я долго не понимал, ведь оные у меня были, пусть и протезы. Да и с той же функциональностью, что у некоторых: этот вывод я сделал, слушая о количестве переломов, полученных сверстниками из-за невнимательности.

Родители, конечно, поначалу переживали, мол, не приживусь. Признаюсь, было туговато. Зрячих и свободно двигающихся не интересовали поездки на танках, а в остальных их играх я участвовать практически не мог. Не привыкший долго расстраиваться, особенно из-за справедливых и логичных выводов, я решил, что раз с друзьями не выходит, подружусь-ка я с собой. Как раз опробую, насколько хорошо можно научиться ориентироваться по слуху.

Каким способом лучше развить слух? Музыкой, как сочла мама. В музыкальную школу мне, слепому и бесталанному, путь был заказан, хоть надо отдать должное отцу, который стоически меня туда привёл и провёл через все тесты. На учёбу, ожидаемо, не приняли. С частными уроками фортепиано тоже не заладилось: размеры пианино у учительницы и у синтезатора у меня дома не совпадали, а потому ориентироваться получалось из рук вон плохо. И, когда затею уже хотели оставить, в один из дней генеральной уборки мне в руки попала старая папина гитара.

Пазл сложился. Помимо изучения вибрации струн, отец, а после и нанятый учитель, помогали мне разбирать сначала простые композиции, а после и вовсе подбирать на слух. С инструментом я стал неразлучен, и мать договорилась со школой, чтобы мне разрешили его приносить и играть на переменах.

Я стеснялся сперва и жался по углам. Изредка кто-то останавливался послушать, чаще всего учителя, которых узнавал по походке и стуку обуви. Так продолжалось пару недель, пока я не осознал, что это — мой шанс, и другого такого не представится, ведь в следующей четверти все сплотятся в группы без меня.

Помню, как дрожали руки, когда, выходя на перемену, я не побрёл в привычный уголок, а поспешил к одному из пуфиков в, как мне казалось по шуму, центре коридора. Ладони вспотели так, что я едва не выронил гитару, но страх сковал пальцы на грифе. Я сел. Выдохнул. И заиграл по памяти простенькую песенку, которую чаще всего слышал из динамиков телефонов одноклассников.

Так, мало помалу, из Яблочника-одиночки я справедливо превратился в «Стиви Вандера» с гитарой. Тогда-то я впервые и узнал о схожести своей внешности с другим, так сказать, композитором, и ближе к классу восьмому меня стали кличить «Укупником».

Оставалась последняя преграда. Как бы я ни старался, какие бы подходы не находил, группа мальчиков, с которыми по несчастью считалось большинство класса, никак не хотел меня принимать.

— Да куда ты к нам. Ты даже писать-то не умеешь, — с отвращением как-то бросил один из них.

Тон резанул, но теперь у меня было условие. Их же привык выполнять. В тот же день разыскал самую ботанистую отличницу класса и решительно спросил.

— Оля, какое самое длинное слово, которое ты знаешь?

Та помолчала, вероятно, недоумевая, после чего, пару раз глубоко вдохнув, ответила:

— Никотинамидадениндинуклеотидфосфат.

Не повезло так не повезло, но я получил, что хотел. Отец уже привык к безумным идеям, поэтому довольно спокойно отнёсся к просьбе научить писать, даже не пытаясь переубедить. Он долго выставлял положение руки, сам закрывал глаза и воспроизводил буквы, после чего давал советы. Через пару месяцев я относительно набил руку и, набравшись уверенность, стал выводить заветное слово на доске во время одной из перемен.

Мальчуган уже и забыл о своём комментарии, но я напомнил для справедливости. Конечно, им это умение было не так, чтоб важно, но поступок впечатлил пару его товарищей и, наконец, ко мне потеплели остальные.

***

— Я на тебе никогда не женюсь! — пели, пытаясь подражать автору песни, мы всей компанией в десятом классе, и заливисто смеялись. Я особенно старательно жал аккорды и обязательно добавлял в шутку соло, каждый раз разное. Слепого мальчика с гитарой, неказистой внешностью и сыплющего шутками про свою инвалидность стали узнавать в школе. Как и любой подросток, я пытался как-то выделить свой образ, и принялся носить повязку на оба глаза, завязанную сзади. Как-то раз мне сказали, что так я смахиваю на Фемиду.

— На кого? — переспросил я.
— Ну, на Фемиду. Богиня такая. Забыл, чтоль? Правосудие, все дела.

Правосудие. Это стало моим последним прозвищем и тем, к которому прикипел я сам. Также с помощью него я понял, кем же хочу быть.

— В юридический! — с порога заявил я родителям одним прекрасным днём. Они, пусть и привычные к выкрутасам, на этот раз засомневались. Всё же, выбор университета грозил последствиями серьёзнее, чем мимолётное хобби.

Я же был непреклонен. Зарывшись в тонны абсурдных и аляповатых параграфов обществознания и прочих обязательных экзаменов, я всё же сдал и даже поступил.

— По инвалидке прошёл, у, хреновы льготники, — доброжелательно встретили меня однокурсники. Это было первым, что я услышал, зайдя в здание. Говорящий старался быть тише, но к тому моменту слух я развил достаточно, чтобы такой шёпот казался речью из рупора.
— И вам здравствуйте! — пошёл знакомиться к ним я.
— Глянь, анекдот прям, — подал голос ещё один. — Заходит слепой, значит, в институт...
— А ректор ему и говорит: "кыш отсюда, у нас и так одни инвалиды!" — закончил за него я, останавливаясь в паре метров от источника голосов. — Какой недуг у вас?

Слово за слово, между нами разгорелась нехилая такая перепалка и обмен любезностями, в конце которой меня угораздило произнести что-то вроде:

— Ещё вот в этой книжке написано, что ты – долбоящер, — я ткнул пальцем наугад туда, где недавно шелестели страницы, очевидно, учебника.
— Написано? Ты ж слепой, — удивился оппонент.
— Так это и без глаз видно, — ухмыльнулся я в ответ.

Это, наконец, вызвало у одного из моих собеседников смех. Я почувствовал, как он взял мою руку и крепко её сжал.

— Ладно, шутник. Я – Паша. Будешь со мной на лекциях сидеть, авось не скучно будет.

Тогда я удивился, как на лекциях по праву можно скучать. Вскоре, правда, выяснилось, что мой новый товарищ происходил из семьи адвокатов и с детства в этой среде крутился. Удача улыбнулась мне, пожалуй, впервые и по-крупному: с Пашей мы стали неразлучны и по окончании обучения его отец сделал невозможное. Помог мне устроиться в компанию вместе с другом.

— Посмотрите на преимущества! Европейский стандарт! Толерантность и поддержка разных людей с разными возможностями! Нас станут считать самой непредвзятой компанией, что положительно отразится на кадрах! — распинался отец Паши в кабинете, из которого я недавно вышел после собеседования. Слышать, опять же, был не должен, но от моих ушей звуки не спасала к тому времени практически никакая звукоизоляция.
— Ага, а клиенты будут думать, что мы выдаём им убогих адвокатов.
— Наша репутация говорит сама за себя. Был прецедент аж в самой корпорации «Google»: один из их адвокатов слеп.
— Мы не «Google».
— И не станем ими, если не будем следить за публичным портретом. А это нас выставит в самом лучшем свете. Знаете, сколько мелких грязных дельц, с нами связанных, под шумок забудут?

Это стало решающим аргументом. На следующий день я стал полноправным сотрудником.

На суды, правда, одного меня не пускали. Только в команде с Пашей или кем-то ещё. Оно и к лучшему. В какой-то момент я понял, что все мои навыки участвуют в деле. Это даже заработало мне ненависть некоторых оппонентов.

— Внимание на экран! Вот наши видеодоказательства! — торжественно произнёс, помнится, представитель обвинения. На экране появилась картинка. Меня она ничуть не отвлекала.
— Минутку, — шепнул сидящему рядом Паше я. — Там, вроде, дело в помещении происходит? Так почему оно почти не фонит? Такое чувство, что запись наложена сверху, а озвучена в микрофон.

— Чёртова слепая крыса! — бросил мне в коридоре уже не торжествующий. Видео отправили на повторную экспертизу, и обвинение трещало по швам.
— И вам удачи! — отвечал я.

Таких примеров было не счесть. Также, из-за моей незрячести, внешность клиентов проходила мимо меня и порой мы оправдывали таких типов, за которых Паша, честно говоря, браться не хотел. Дело мы подготавливали максимально беспристрастно, так, что судьи, хоть и подозрительно относились к аспектам внешнего вида, не могли противиться гнёту доказательств.

— Знаешь, а тебя самого надо будет попробовать судьёй сделать, — в очередную пьянку по поводу выигранного дела сказал мне Пашка. — Это ж будет какая хохма. Слепое правосудие. Прям как в мифологии.

И тогда последний пазл сложился. Когда жизнь давала мне стартовую статистику, наверное, там было много путей, пусть и ограниченных. Теперь же, прозвищами, мне был определён верный. Шутка, длиною в полжизни, можно сказать.

Правосудие должно быть слепо.