Сань, ты чего тут как сыч сидишь?
— Сань, ты чего тут как сыч сидишь? У нас тут, в подвале, где армяне ботинки починяют, клуб открылся, вон, для таких, как ты.
Мама, как всегда, была в своем репертуаре. Она только пришла с работы, сняла шапку и, не успев помыть красные с мороза руки, вывалила покупки из магазина, попутно закурив сигарету.
Я особо не любил светить своими художественными способностями. Наверное, это пошло с моего седьмого класса в новой школе, когда на урок ИЗО я принес одну из своих работ по художке (шел конец октября, так что я уже вовсю готовился к смотру). Помнится, тогда учительница собрала всех, долго ахала, говорила, что у меня талант… а потом добровольно-принудительно подрядила рисовать декорации для школьного театра.
Не знаю, я никогда не считал себя художником. Скорее от слова “худо”, как любил говаривать мой отец, показывая особо удачные мои работы родственникам и приняв немного на грудь. Художники — они… другие. Они оперируют цветами и формами, рвут ненужную бумагу на куски, чтобы потом собрать из нее что-то разбитое и совершенно ясное. Они могут выйти на улицу в одних трусах и пальто танцевать под проливным дождем, промокнуть и заболеть, а потом, светясь от счастья, рассказать о том, какой же у них был перформанс. Каждое действие художника объясняется сложно и не совсем реально, ведь они люди с особой формой мысли.
Как вы поняли, такого у меня никогда не было. Если бы существовал какой-то, ну, не знаю, архетип художника, такой вот идеальный стереотип, на которого натянули человеческую кожу, одели и обули, накинув сверху берет и этюдник, то я был бы полной его противоположностью.
Я никогда не рисовал ни кистями, ни красками (только если в художке, да и то по заданию), у меня не было холстов, в моей комнате никогда не пахло маслом, грунтовкой и растворителями, только альбомы стояли ровным рядком где-то в шкафу да графический планшет валялся на столе.
Я всегда называл вещи своими именами, не ходил на выставки, у меня не учащалось дыхания при виде конструктивисткого абсолюта, я не закатывал глаза и не хлопался в обморок, размахивая руками, когда очередной ребенок в интернете делал свою группу с рисунками.
Единственное в плане восприятия, что дала мне художка — это отсутствие интереса к обнаженке. Всякий раз, видя голую женщину, вместо изгибов кожи я видел мышцы, повернутые под таким интересным углом, что я просто должен был это нарисовать.
— Чего мне туда идти, мам? Я и дома могу порисовать.
И, правда, дел было выше крыши. Как у любого человека, называющего себя художником, у меня была своя группа, в которой было, в принципе, не так уж и мало подписчиков, один из которых и заказал мне коммишен. Рисунок, в принципе, простой, парень и девушка, держащиеся за руки, но заплатить обещали целый косарь.
Куда уж тут до этих ваших клубов?
Мама шумно вздохнула и отщелкнула окурок в пепельницу.
— Ну сходи, жалко тебе, что ли? Туда, между прочим, и Игорёк ходит, тёти Тамарин сын. Помнишь его? Вы в художке вместе учились.
— Ну, раз в подвал к армянам на ночь глядя ходит Игорёк из художки, то, несомненно, это лучшее место, которое я могу посетить, — я закатил глаза.
А если серьезно, то я живо повеселел. Это же не какие-то там надменные перцы, а Игорёк. Игорь, блин, собственной персоной. В художке он учился на три класса старше меня, и всякий раз, когда мы пересекались, я был в экстазе.
Игорь был тем самым человеком, который мог нарисовать что угодно, где угодно и на чем угодно. Именно он помогал мне тогда с оформлением этого блядского школьного театра, потому что иначе я не успел бы сделать работы на смотр.
Игорь всегда говорил, что живет искусством, и я ему верил. Часто я ждал его после занятий (у младших классов в художке занятия заканчиваются раньше, а Игорь к тому же еще и помогал отстающим), сидел в углу класса, пропахшего красками, и смотрел, как он спокойно разговаривает с кем-то, а его рука возит и возит по мольберту, тремя мазками рождая шедевр.
Игорь был моим кумиром детства.
Сам я его не видел с момента окончания школы — художественной, из обычной я пока еще не сбежал — а потому любопытство пересилило. Наверняка он уже учится в Сурике, или вообще уже выставляется.
И даже неважно было, что мама специально сказала мне про Игоря, чтобы я вышел из дома, наконец: я все равно должен был его увидеть.
На следующий вечер, на скорую руку накидав в рюкзак всякие старые альбомы из художки, на всякий случай взяв карандаши и папку с эскизами, я стырил у мамы сигарету из пачки, накинул пальто и понесся в тот самый подвал.
В подвале почему-то не пахло маслом и растворителями, и даже холсты там не стояли вместе с гипсовыми головами. Так, обычное помещение: яркий свет, удобные диваны, стол, на нем полка с книгами — и даже не по академическому рисунку.
— О, Санёк, ты, что ли? — Игорь вышел из какой-то двери так стремительно, что мне показалось, будто он специально стоял сзади и дожидался, пока я осмотрюсь.
А он сильно изменился за те три года, что я его не видел. Ярко-голубые волосы в причудливой стрижке, на носу круглые очки, руки в татуировках.
— Игорь! Столько лет я тебя не видел! С тех пор, как я в восьмой перешел, господи! — я был так рад. — Ну, рассказывай, где ты учишься, как дела. В Сурике, да?
Игорь был какой-то новый, как будто склеенный по кусочкам. Он вальяжно поправил лацкан пиджака и скривился.
— Саня, тебе вот семнадцатый год, а все такой же ребенок. Я не пошел в вуз.
— Что? Но как же…
— Слушай, — Игорь нетерпеливо отмахнулся рукой. — Ты еще слишком маленький для того, чтобы быть настоящим художником, вот и молишься на всякие Сурики. Разве тамошние преподы понимают в настоящем искусстве? Только и будут талдычить, что про этих ваших Васнецовых. Нахуй они в двадцать первом веке?
— Игорь, я… — я не верил своим ушам. Чтобы Игорёк Фальк, лучший из тех, кого я знаю, с которым мы вместе в художке обсуждали картины и сравнивали свои рисунки, говорил такие вещи?
— Милый мой, еще в постмодерне классическая живопись не актуальна. А сейчас так вообще начинается метамодерн, так какой смысл… Ладно, — Игорь прервался. — Тебе же мама говорила, чем я сейчас занимаюсь?
— Да, мне мама рассказала про ваше, м-м, объединение…
— О, это не просто объединение, — Игорь, сияя от счастья, обвел руками это неопределенное маленькое помещение по соседству с ремонтниками-армянами. — Это, брат, моя художественная галерея и по совместительству закрытый клуб художников двадцать первого века! Тебе, на самом деле, повезло, что я вообще тебя пустил, мы же, считай, не чужие.
— И ты все сам содержишь? — я восхищенно посмотрел на эту неказистую комнату, где на самом деле происходили такие интересные вещи. Закрытый клуб художников, надо же! А то, что армяне рядом, это не так уж и важно.
— Профессор Васильев, он мой спонсор, — Игорь почему-то поморщился. — Он препод из художественного вуза, а я у него натурщиком подрабатываю. Вот он и платит за это.
Я хлопал глазами, не понимая, что происходит. Что-то тут определенно было не так, но я не мог понять, что.
— А еще кто-то будет? Уже почти пять, как договаривались, а пока что тут только...
— О, да, ты рано, — Игорь всплеснул руками. — Мы люди творческие, за временем не следим, бывает, и на час опаздывают, говорят, по дороге задумались. Я тут, кстати, самый главный, и мое слово — закон.
Я пожал плечами и уселся в углу. Я не знал, о чем с ним говорить, не знал, стоит ли вообще открывать рот в его присутствии, а потом просто открыл телефон и принялся листать мемы. В личку написал заказчик, который резко решил вместо двух персонажей взять одного, да еще и заплатить в два раза меньше.
Игорь тем временем ходил кругами по подвалу, заглядывая в окна, ненадолго присаживаясь — и тут же морщась.
Мало помалу прибывали и остальные члены Художественного клуба в Люблино: девочка в красном пальто и черном берете, представившаяся Достоевским, и взрослый интеллигентного вида профессор с бородкой. И все яркие, пестрые и такие — творческие — что мне стало невыносимо стыдно за свой мешковатый свитер и джинсы. Я еще раз поправил очки и глубже зарылся в телефон.
— А это Саня, мы с ним в детстве в одной художке учились, — Игорь царственно кивнул в мою сторону, но меня даже не удостоили взглядом. — Ну, что, начнем наше собрание? Что нового?
— Я была недавно на выставке, только сейчас вернулась, — девочка по имени Достоевский высоко вздернула нос. — Современный немецкий художник высказывает свое мнение по поводу засилья мигрантов в Берлине посредством испражнения на холст.
— Очень, очень экспрессивно! — волновался профессор с бородкой. — Замечательно! Такой, не побоюсь этого слова, катарсис! Какой экстаз! А вы что думаете, Игорь?
— Я считаю, для пресыщенного общества потребителей шок-контент — это отличная концепция, которая заставит их что-либо чувствовать, не обратившись при этом в китч…
Игорёк все разглагольствовал и разглагольствовал, лениво, устало и как-то пресыщенно, а остальные художники, включая этого самого профессора, с восторгом смотрели ему в рот. Я по-прежнему сидел в телефоне и не мог дождаться момента, когда все эти ребята, наконец, достанут свои рисунки. Наверняка у них будет что-то невообразимо красивое и яркое, не чета моим работам из художки. Все эти одинаковые натюрморты, Давиды с навечно застывшим выражением лица, кубы и шары с конусами, случайные натурщики…
Потом заговорил профессор — он как раз собирался проспонсировать одного молодого художника-метамодерниста, и заливался елеем от того, что метамодерн — это лучшее, что он видел, ну и что, что деньги ему выдала кафедра на покупку нового оборудования, ведь это же искусство!
— Он тоже будет вашим натурщиком? — спросила девочка по имени Достоевский.
Вместе с Игорем они захохотали, обмениваясь какими-то сальными взглядами, а профессор сердито кивнул и принялся протирать очки.
— Как вы не понимаете, я даю им путь в большой мир искусства! Даю им возможность стать настоящими художниками!
— А они дают тебе, — заржал Игорь, и я сразу все понял.
Они много говорили, обсуждали новые выставки и новых художников, а у меня округлялись глаза, ведь я не слышал таких имен — все мое образование ограничивалось тем, что преподавали в художке. Наверное, и рисунки у них такие же. А потом Игорь кашлянул, и все они обернулись на меня, и мне стало, наверное, так же неуютно, как неуютно было Ван Гогу в лечебнице — если можно, конечно, использовать такое слово.
— А ты кто? — девочка по имени Достоевский подняла бровь и посмотрела на меня, как на кусок говна. — Я не видела тебя ни на одной из выставок.
— Я не хожу по выставкам, — честно ответил я. — Времени нет. Неделю назад заказ сделали, нужно нарисовать…
— А-а, заказ, — девочка по имени Достоевский скучающе отвернулась. Видимо, для нее это было обычное дело.
— Я принес показать свои работы, — опять голодные взгляды, будто у гиен. — Я думал, вы будете показывать свои и обсуждать их, но, видимо, в этот раз…
— Какие еще работы? — профессор посмотрел на меня, как на идиота. — У постмодернистов нет работ, только перформансы.
— Игорь, кого ты сюда притащил, — заныла девочка. — Опять какая-то малолетка!
— Подождите, — я округлил глаза. — Вы, что, не рисуете? Вообще?
— Ты дурак?
— Да подождите вы, — Игорь вздохнул и посмотрел на меня. — Ну вот подумай сам. Я — хозяин этой галереи, и пусть пока что сюда ходят чаще к армянам, чем ко мне, у нас тут объединение новых деятелей искусства, которое даст свои плоды, Достоевский — завсегдатай выставок, профессор Васильев читает лекции по истории искусств и открывает новым художникам путь в большой мир, какие тут работы?
— Подожди-подожди, — в разговор опять вмешалась Достоевский. — А какой художественный вуз ты закончил?
— Я…
— Сурик? Строгановка? ВГИК? Промышленный? Мухинское? Вышка? Или, не дай бог, хотя бы тот же пед?
— Я не учусь в вузе, господи, — я выдохнул. Этот разговор нравился мне все меньше и меньше. — Послушай, я пришел сюда, потому что я рисую, и я думал, что…
— Рисует он! — захохотал профессор Васильев. — Мальчик, ты с луны свалился? Ты не разбираешься в современном искусстве, не закончил вуз, какой из тебя художник!
— Нет, вы только посмотрите на него, — Достоевский смерила презрительным взглядом мой свитер с оленями. — Одет как бомж с помойки!
— Да он даже Малевича от Кандинского не отличит! Маляр! — припечатал профессор Васильев.
Девочка с именем Достоевский покраснела от злости и принялась комкать берет в руках.
— Игорь, — она закатила глаза, — Игорь, выведи это недоразумение отсюда, у меня сейчас опять будет приступ, сам знаешь, биполярочка… Тоже мне, нашелся, думаешь, если ты посидел немного в художке, порисовал Давидов и уже художник? Ты маляр, маляр! Я вот не училась в художке, но мои перформансы гораздо лучше, чем твоя академическая мазня! Да ты… да ты…
— Сань, выйди, пожалуйста, — Игорь схватил меня за плечо и потащил к выходу из подвала. Тащил он крепко, и я стукался коленями обо все ступеньки, поддерживая рюкзак со всеми работами, дергая плечом, чтобы ничего, ничего не вывалилось. На улице Игорь закурил, не смотря на меня.
— Милый мой, — голос сквозил холодцой, — на что ты надеялся? Я думал, что ты наконец-то отошел от своих идиотских картиночек в интернете и решил, наконец-то, стать человеком искусства, а тут такое… в общем, — он затянулся. — Ты очень сильно напугал Достоевского. У нее биполярное расстройство, но при этом она, между прочим, учится в ВШЭ и ходит по выставкам, как же ты ее довел! В общем…
— Мне заказан путь в ваш кружок, да?
— Это не кружок! — Игорь нервно дернулся. — Тут люди искусства обсуждают свою жизнь и концепции!
— Люди искусства?! — у меня задергался глаз. — Игорь, ты был лучшим, лучшим! Мы все думали, что ты поступишь в Сурик и твои работы будут висеть в Третьяковке! А что теперь?
Игорь вздохнул, и вид у него был такой, как будто он уже в семнадцатый раз объясняет ребенку, что пить гель для душа плохо.
— Саня, художник — это не тот, кто рисует. Художник должен прожигать свою жизнь, заниматься тем, на что ему вообще дана молодость: что потом ты вспомнишь? Что сидел и малевал бесконечных Давидов, пока я собирал тысячи в своей галерее? Но я могу тебе помочь, — он приобнял меня за плечо. — Сейчас мы вернемся обратно, и ты извинишься перед Аней, и скажешь, что она права, и мы примем тебя обратно. Как раз завтра мы собирались устроить перформанс на Красной площади и пройтись голые, обмазавшись краской… А если будешь на хорошем счету, может быть, и профессор предложит тебе пиар…
Вот теперь меня отчетливо затошнило.
Трясущимися руками я принялся собирать рисунки обратно в рюкзак. Кажется, канцелярский нож — я им точу карандаши, не подумайте — вывалился еще там, в подвале, но мне было так наплевать. Не оглядываясь на Игоря, я подхватил рюкзак под мышкой и побежал, как будто в последний раз. Дыхание сперло, а в глазах стояли слезы. Если быть художником в двадцать первом веке — это значит подставлять задницу за пиар в каких-то галереях, смотреть на рисунки дерьмом и ходить голым по Красной площади — к черту. Я не хочу быть таким художником.
Я не хочу быть художником вообще.
Заварив дома чай, я зашел вк — и вдруг увидел сообщение от заказчика.
— Александр, простите, пожалуйста, я возьму у вас ваш прежний вариант без правок. И надбавка вот, за то, что перенервничали.
В самом деле, на карту пришел перевод. Два с половиной кеса с припиской
“Настоящему художнику”.
— Ну как, сходил?
— Сходил, сходил, — крикнул я маме. Отпил еще чаю и улыбнулся. Я не хочу быть человеком искусства. Я просто хочу рисовать, и, надеюсь, я никогда не
стану таким, как Игорь.
Наверное, я все-таки художник. А вы как думаете?