Триптих

Как хорошо после долгой дороги открыть дверь машины, вдохнуть настоящий объёмный воздух, ступить на живую землю, и, потянувшись, заметить, как стало тихо и медленно. А потом ощутить вокруг внешнюю наготу пространства — оно не регламентировано, не сковано линиями дорог и сетями улиц; можно идти на все четыре стороны, причём в любом темпе, стоять сколько угодно в произвольной точке — никакие светофоры, людские потоки, места притяжения не формируют направление твоих шагов. Здесь каждое деревце, каждое брёвнышко соседского дома обретает значение, масштаб становится человекомерным, и невольно предаёшься мечтам — будь у меня участок, сделал бы то, сделал бы это. Какая-нибудь лавочка или беседка уже заметно преобразила бы пейзаж: город — он для исполнителей, в деревне же надлежит быть творцом. Или философом: ребёнок, глядя на то, как огонь обвивает полено, как общаются меж собой муравьи, как трескается лёд под ногами — понимает о мире больше, потому что во всём есть некая аналогия, подсказка, метафора. Это и называется природой вещей. Можно не знать законов физики и метафизики, если хорошо чувствовать их.

Жителю мегаполиса неведомо звёздное небо, он слабо представляет себе, что такое ночь — для него это такой же день, только с оттенком сепия. Когда ночь настигнет где-то в лесу, ощущаешь, что звери его настоящие хозяева, и спешишь к огонькам избушек. Шагаешь быстро, ничего не видя перед глазами, со всех сторон неизвестность, пробуждающая все твои страхи — самоуверенность относительно того, что в этом мире может быть, а чего быть не может, оказывается не так уж прочна. Это обыденное присутствие некой тайны, неизведанности очень важно.

Зато как хорошо оказаться потом среди людей. Люди в деревне — не те NPC, что рандомно генерируются в мегаполисах, и с которыми ты потом никогда не встретишься. В многомиллионной конгломерации каждый ищет себе идеального друга или подругу — человека уже готового как бизнес-ланч, на которого не надо будет особенно тратиться в плане времени и эмоций. При обнаружении же какого-то недостатка, даже самого незначительного несовпадения — не те политические взгляды, не те интересы, не тот знак зодиака — мы отбрасываем его в надежде найти более соответствующего. Этот подход в принципе разрушает саму способность договариваться, общаться, быть интересным не для определённого узкого круга, но вообще в целом. Житель деревни ещё не разучился говорить — он легко и непринуждённо заводит беседу, просто встретив тебя на улице, ему не нужен для этого веский повод. И каким бы обыкновенным этот разговор не был, он насыщает, потому что лица, происшествия, о которых идёт речь, не безразличны тебе. Вообще сами по себе люди обретают ценность как вид, потому что кругом много абсолютно дикого пространства, и часто возникают ситуации, где требуется чья-то помощь. Именно помощь, а не услуга. В большом городе мы привыкли платить за всё: за то, чтобы нам приготовили и принесли еду, за то, чтобы выслушали наши проблемы, за то, чтобы куда-нибудь отвезли — и эта плата, с одной стороны, даёт нам право относится к другому человеку как к функции, с другой — понижает наши социальные навыки.

Убегая из деревни в город, цивилизация пошла по пути разделения труда, которое, бесспорно, экономически эффективнее, однако имеет и обратную сторону — человеку гораздо интереснее делать что-то своё от начала и до конца, чувствуя удовлетворение на каждом этапе проделанной работы, нежели совершать год за годом однотипные действия, уже не сознавая, в чём их смысл.

Нацеленность на деньги, как на конечный результат производства, привела к тому, что нематериальные ценности — а именно, радость творчества, ощущение пользы от своего дела, принадлежность самому себе, благодарность окружающих — приблизились к нулю. Деньги — это не единственное, что вы должны получать за свою работу. Иначе оказывается, что продаёте вы не товар и не услугу, а свою жизнь. И тут нет никакого преувеличения.

Теперь давайте эту картинку масштабируем — не деревня, а небольшой город, не индивидуальный производитель, а предприятие. С какой гордостью и сожалением жители маленьких городков рассказывают, что некогда здесь был завод, такие ботинки отличные делали, а теперь что? Будем ли мы так рассказывать про московский торговой центр, в котором нам посчастливилось поработать продавцом-консультантом? Сомневаюсь. Потому что работа там вряд ли казалась нам важной, потому что в Москве таких ТЦ было полно. Возможно, не такие уж хорошие ботинки делал завод, но он давал ощущение смысла жизни многим людям, без которого и они, и сама провинция, выглядят угрюмо и депрессивно.

При подсчёте наших доходов мы проглядели ценность автономии — только вообразите себе, в каждой области есть свои пивоварни, текстильные фабрики, архитектурные бюро — конечно, скорее всего продукция обойдётся дороже, зато люди (и целые регионы) станут чувствовать себя полноценнее, а сама Россия станет более разнообразной, полноводной, живой.

И снова поиграемся с масштабами — не город, а страна, не рабочие предприятия, а целая нация. Мир настолько глобализировался, что один товар может производиться на нескольких континентах. И если Европе достаются приятные интеллектуальные занятия (в том числе производство вещей с высоким символическим значением), то условному Китаю отводится роль станка, где массово производят дешёвые товары и пародии на западные бренды.

РФ на этом глобальном заводе занимает не слишком завидное место сырьевого поставщика (не только его, но всё же). С точки зрения гражданского самоощущения — можно гордиться Мерседесом, но странно гордиться Газпромом. Не так, впрочем, важно, с чем ассоциируется Россия в мире, гораздо важнее, чем занимаются граждане внутри нее. А они в основном продают и перепродают. Это особенно бросается в глаза в малых городах — вроде бы живут здесь люди, работают кем-то, а что производится по итогу? Ни-че-го.

В Ростовском Кремле мне подумалось вдруг о тех временах, когда не было ни школ, ни чиновников, ни полиции — все связанные с этими институтами обязанности нераздельно лежали на плечах общества. Поимка вора была делом каждого. Строительство оборонительных укреплений было делом каждого. Какое огромное значение тогда имела церковь, смиряющая людские страсти и противоречия при практически отсутствующем законе. Но постепенно из общества выросло в отдельную сущность государство. Жизнь стала более комфортной и менее темпераментной.

Принято считать, что Москва, Петербург — наиболее активные города, настоящие эпицентры культурной и гражданской жизни. Это действительно так, но лишь за счёт огромной численности населения. Распредели его на пять-десять городов, толку было бы больше — в суровой гонке человеческого капитала выживают немногие, оставшиеся, чуть-чуть не дожавшие, съезжают на обочину.
На самом деле город может быть интересен даже когда в нём пятьсот, сто, десять тысяч человек — просто для этого он должен быть городом, а не сплошным спальным районом. И тут вспоминается древняя Греция с ее небольшими полисами, идеалами калокагатии и автаркии — демократия стала естественной формой правления именно при таких культурных условиях. В каком-нибудь Манчестере или Ливерпуле живёт полмиллиона человек. В Пензе и Ульяновске столько же, но много ли о них знают в мире, много ли о них знают в России? И много ли о них знают в Пензе или Ульяновске?

Свободный земледелец, имеющий свой дом и участок совершенно ясно понимает для чего ему нужно наколоть дрова, посеять пшеницу, наловить рыбу. Любое действие имеет вполне ощутимый результат, а владение кусочком земли заставляет его мыслить творчески. Ему незнакомы понятия 5/2 и 2/2, поскольку само деление на работу и жизнь для него абсурдно. Но задач много, они разнообразны и не успевают надоедать (слышали что-нибудь про фермерское выгорание?). Продукты, которые он получает по итогу — будь то хлеб или мед, приносят куда большее насыщение, чем их аналоги в магазине, поскольку помимо вкусового впечатления (всегда разного, не стандартизированного) дарят удовлетворение своим трудом, чувство гордости за него.

Переехав в город и устроившись на завод, он теряет это пространство для творчества — квартира на окраине в 30 метров (и то съемная, временная) не может в полной мере удовлетворить это естественное стремление обладать собственностью, преображать окружающее пространство. Вместо практически полной автономии, сопряженной, конечно, с большой ответственностью, он получает полуавтономию и сбрасывает часть ответственности. Теперь ему не надо выращивать помидоры, продавать их на рынке, чистить снег, его задача с девяти до шести штамповать на станке одну единственную деталь, которая станет потом частью чего-то целого (наглядное сужение человеческого потенциала до уровня функции). Несмотря на физическую усталость, эмоционально и умственно он вполне свободен — вот сейчас переоденется и пойдет в бар травить байки. А как напьется, может с кем-нибудь и подраться.

Пролетариат был основой общества второй половины XIX — первой половины XX века (рамки можно подвигать туда-сюда в зависимости от страны), и на протяжении всего этого времени представлял серьезную опасность для правящих элит. С одной стороны рабочие были парнями крепкими и не особо то рефлексирующими, с другой — от них зависела жизненно важная промышленность. В Западной Европе хорошо сознавали это и шли на уступки, так что в конечном счете левые движения и профсоюзы выбили там для рабочих лучших условий труда. А чтобы особо не рисковать в будущем всякими революциями, массовое производство переместили в страны Азии от греха подальше.

Теперь же основа нашего общества — менеджеры, кассиры, банковские служащие, операторы колл-центра — люди, продающие не свою физическую силу, а нервы и эмоции, необходимые как ресурс для очеловечивания безликих денежных масс. Уровень абстракции производимого продукта в постиндустриальной экономики беспрецедентно высок — если земледелец мог попробовать собственный хлеб, рабочий хотя бы в руках подержать изготовленную им деталь, то какому-нибудь мелкому офисному червю осознать значимость своего труда довольно проблематично — ну уговорил он бедолагу купить чесалку для спины из экологически правильных материалов — разве ради этого люди живут? И если у условного складского работника после разгрузки пятитонника возникает ощущение, что он сделал дело, прошел определенное испытание, кровью и потом заработал денег, то у человека, который принес сотни извинений за доставленные неудобства, выступил на пяти собраниях и подготовил квартальный отчет для начальника — у него после рабочего дня остается лишь чувство глубокой подавленности и опустошения — вроде бы суетился как мог, все время был занят, но нет какого-то доказательства подлинности труда, обеспечивающего право на зарплату, отдых и моральную поддержку. Кстати, из-за отсутствия последней не возникает и солидарности. Надо сказать, постиндустриальный пролетариат в политическом плане класс куда более безобидный, потому что ни на какие забастовки у него попросту не хватит душевых сил. А даже если и хватит, многое ли изменится, если в какой-то день вам перестанут поступать звонки с предложением взять кредит.

В наш ненастоящий век человек человеку клиент. А клиент — это всегда источник проблем. На менеджера орут недовольные качеством сервиса покупатели, он срывается на таксиста. Тот ругается с продавщицей. Продавщица ненавидит всех посетителей. По итогу каждый получает свою дозу стресса, усталости и профессиональной неприязни к людям. Отсюда и берутся депрессии, разнообразные психические расстройства, количество которых увеличилось кратно в последние десятилетия — тут нет ничего удивительного, это производственные травмы нашего времени. Книги по психологии — издержки офисной работы, при которой вся энергия уходит на поддержание бизнес-процессов, а жизнь оказывается совершенно непонятной штукой с неустановленными KPI и неопределенным дедлайном. Поиски себя, поиски хобби, стремление к пользе — это уже само по себе свидетельствует, что человек давно утратил индивидуальность, ничего не хочет, занимается делом, в котором не видит смысла, но поскольку привык к трудовой этике, хочет подчинить свободное время ее законам продуктивности.

Клиентоориентированность, которая вроде бы должна была улучшить обслуживание, убила общее качество жизни. Вот заходишь в какой-нибудь фастфуд, где каждую секунду пищит как на военной базе тревога, свидетельствующая о том, что котлета готова. Жуешь свой чизбургер, уже не ощущая в нем ни мяса, ни сыра, а только деньги в пищевом эквиваленте, под соусом нервных срывов, переработок, ночных смен и шуток про красный диплом филолога — приятного аппетита.

И напоследок, вытирая салфеткой рот и делая освежающий глоток колы:

Неужели этот непонятный желтый кусочек, именуемый наггетсом был некогда курицей, которая бегала, кудахтала, клевала травку? На самом деле нет, никакой травки, никакого пространства для бега. Порой становится не по себе от того, насколько животные дегуманизированы в супермаркетах, насколько они не отождествляются вообще с чем-то некогда живым. Подстрелить на охоте утку, испытать к ней жалость, ощипать ее, запечь и съесть ее с пребольшим удовольствием — это намного честнее. Это настощая пища, дающая целый спектр эмоций. И как это не похоже на бессмысленное поеданиее чизбургера.