Аарон Бенанав. Мир без работы?
Перевод статьи Аарона Бенанава о всеобщей автоматизации, сервисной экономике и о том, как бороться за постдефицитное общество, ресурсы для достижения которого сконцентрированы в руках сверхбогатых, вышедшей год назад в Dissent Magazine, которая фактически является русскоязычным тизером для Automation and the Future of Work (по словам автора, книга должна скоро выйти на русском). Оригинал публикации опубликован на ресурсе September.
Аннотация переводчицы: «Не могу сказать, что во всем согласна с Бенанавом — в частности, альтернативы, которые он предлагает в замен утопическому потенциалу автоматизации, лишь намечены несколькими общими штрихами, им не хватает конкретики. Объединить под своими знаменами низовые движения, прокатившиеся по всему миру, экспроприировать производства, сконцентрированные в руках супербогатых, и организовать постдефицитное общество — звучит круто, но как? С другой стороны, посмотреть на посттрудовую теорию и ее предложения типа базового дохода в оптике Бреннера было действительно интересно. То, как Бенанав анализирует сервисную экономику и экономику заботы тоже кажется мне очень важным и полезным. В общем, очень жду, когда на русском можно будет почитать внутрилевые дискуссии такого уровня как у Бенанава с теоретиками автоматизации».
Аарон Бенанав — исследователь из Берлинского университета им. Гумбольдта, ученик Роберта Бреннера и Мойше Постона. Книга Бенанава «Автоматизация и будущее работы» (2020) была высоко оценена Майком Дэвисом, Хелен Хестер и Ником Срничеком.
Современный дискурс автоматизации является ответом на реальную глобальную тенденцию: в мире слишком мало рабочих мест для слишком большого количества людей. Но он игнорирует настоящие источники этой тенденции: деиндустриализацию, снижение инвестиций и сверхбогатые элиты, стоящие на пути постдефицитного общества.
Интернет, смартфоны и социальные сети изменили то, как мы взаимодействуем друг с другом и с миром вокруг нас. Что бы произошло, если бы эти цифровые технологии сошли с экрана и еще больше интегрировались в физический мир?
Передовая промышленная робототехника, беспилотные автомобили и грузовики, а также интеллектуальные машины для диагностики рака предвещают множество удобств, но они также вызывают у нас беспокойство. В конце концов, чем бы занимались люди в значительной степени автоматизированном будущем? Сможем ли мы адаптировать наши институты для реализации мечты о человеческой свободе, которую может сделать достижимой новая эра интеллектуальных машин? Или эта мечта окажется кошмаром?
Новый дискурс автоматизации задает именно такого рода вопросы и приходит к провокационному выводу: приближается массовая технологическая безработица, и эту проблему необходимо решить путем введения всеобщего базового дохода, поскольку большие слои населения лишатся необходимой для выживания заработной платы. Правы ли теоретики автоматизации?
Возрождение дискурса автоматизации сегодня является ответом на реальный глобальный тренд: слишком мало рабочих мест для слишком большого количества людей. Хронический дефицит рабочей силы проявляется в таких экономических тенденциях, как восстановление экономики без появления новых рабочих мест, стагнация заработной платы и повсеместная нестабильность занятости. Это также заметно в политических явлениях, которые катализирует растущее неравенство: популизм, плутократия и появление цифровой элиты, более заинтересованной в том, чтобы сбежать в ракетах на Марс, чем улучшением жизни цифрового простонародья, которое останется на горящей планете.
Указывая одной рукой на бездомные и безработные массы Окленда, Калифорния, а другой — на роботов, работающих на заводе Tesla всего в нескольких милях от Фримонта, легко поверить, что теоретики автоматизации правы. Однако предлагаемое ими объяснение — что стремительные технологические изменения уничтожают рабочие места — просто ложно.
Спрос на рабочую силу постоянно снижается
Постоянный низкий спрос на рабочую силу характерен для США и ЕС, и тем более для таких стран, как Южная Африка, Индия и Бразилия, но его причина почти противоположна той, которую называют теоретики автоматизации. На самом деле темпы роста производительности труда замедляются, а не ускоряются. Это явление должно было увеличить спрос на рабочую силу, вот только замедление роста производительности было омрачено другой тенденцией. Этот феномен должен был увеличить спрос на рабочую силу, вот только замедление роста производительности сопровождалось другим трендом. В соответствии с тенденцией, охарактеризованной марксистским экономистом Робертом Бреннером как «долгий спад» — и с опозданием отмеченной мейнстримными экономистами как «вековая стагнация», — в мировых экономиках наблюдались все менее и менее низкие темпы роста с начала 1970-х.
Причина? Десятилетия глобального переизбытка производственного потенциала мощностей уничтожили двигатель роста производства, и ему не нашлось альтернативы — прежде всего в наименьшей степени на эту роль подходят медленно растущие, низкопроизводительные виды деятельности, составляющие основную часть сектора услуг. По мере замедления экономического роста замедляются темпы создания рабочих мест. Замедление роста, а не сокращение рабочих мест из–за технологий привело к снижению глобального спроса на рабочую силу.
Если мы расширим наш взгляд по сравнению с фокусом теоретиков автоматизации на новых автоматизированных фабриках и играющих в пинг-понг бытовых роботах, мы увидим мир разрушающейся инфраструктуры, деиндустриализированных городов, изможденных медсестер и малооплачиваемых продавцов, а также огромных запасов финансового капитала, у которого остается все меньше места для прибыльных инвестиций.
Стремясь оживить все более стагнирующую экономику, правительства потратили почти полвека, вводя меры жесткой экономии, урезая финансирование школ, больниц, сетей общественного транспорта и программ социального обеспечения. В то же время правительства, предприятия и домохозяйства взяли на себя рекордные объемы долга, чему способствовали сверхнизкие процентные ставки.
Эти тенденции оставили мировую экономику в ужасном состоянии, в момент когда она столкнулась с одной из самых серьезных проблем в истории: рецессией COVID-19. Ветхие больницы оказались переполнены пациентами, закрылись школы, которые были жизненно важными источниками основного питания для многих детей и столь необходимого дневного ухода за детьми. Между тем экономика продолжает падение. Несмотря на мощные денежно-кредитные и фискальные стимулы, слабые экономики вряд ли быстро оправятся от шока.
При низком уровне инвестиций нет особых причин опасаться автоматизации
Именно по этой причине прогнозы приближающейся волны автоматизации, вызванной пандемией, звучат столь фальшиво. Хотя технологические изменения сами по себе не были причиной потери рабочих мест — по крайней мере, на этот раз — теоретики автоматизации, такие как Мартин Форд и Карл Бенедикт Фрей, утверждают, что пандемия ускорит переход к более автоматизированному будущему. Они говорят, что потерянные рабочие места никогда не вернутся, поскольку роботы для приготовления пищи, уборки, переработки, упаковки продуктов и ухода, в отличие от людей, не могут ни заразиться COVID-19, ни заразить им других.
Теоретики автоматизации ошибочно приняли техническую осуществимость повсеместной автоматизации — что само по себе скорее шаткая гипотеза, чем доказанный результат — за ее экономическую жизнеспособность. Несомненно, некоторые фирмы инвестируют в передовую робототехнику в ответ на COVID-19. Walmart приобрела роботов с автоматическим управлением для сканирования товаров и уборки проходов в своих магазинах в США. Ожидая, что онлайн-заказы продолжат расти в геометрической прогрессии, некоторые розничные магазины тестируют микрофулфилмент-центры, в которых роботы помогают сборщикам быстрее собирать заказы.
Однако в обозримом будущем использование этих технологий, скорее всего, останется исключением из правил. Поскольку нет особых причин ожидать значительного роста спроса после глубокой рецессии, немногие компании сделают новые крупные инвестиции. Вместо этого компании будут довольствоваться производственными мощностями, которыми они уже обладают: добиваясь экономии за счет сокращения рабочей силы и ускорения темпа работы оставшихся работников. Именно это и сделали компании после последней рецессии.
Слишком часто комментаторы просто предполагают, что автоматизация ускорилась в 2010-х годах, и основывают свои прогнозы на этом ложном представлении о прошлом. На самом деле, просто не нашлось спроса, оправдывающего такие инвестиции. В 2010-е годы в США наблюдались самые низкие темпы накопления капитала и роста производительности за весь послевоенный период. COVID-19 только усилит эти тенденции, что приведет к еще одному восстановлению экономики без создания новых рабочих мест в 2020-х годах.
Рабочие места исчезают даже без автоматизации
По всему миру связанные с COVID-19 рецессии оставляют после себя наследие массовой безработицы и неполной занятости, от которых будет сложно оправиться. По оценкам Международной организации труда, в апреле, мае и июне 2020 года было потеряно 14 процентов рабочих часов по всему миру, что равняется 480 миллионам рабочих мест на полную ставку от общемировой рабочей силы, составляющей 3,5 миллиарда человек.
Давно идущие изменения в мире труда усилили эту пандемийную встряску. За последние полвека, рабочие места в сфере услуг стали составлять от 70 до 80 процентов занятости в странах с высоким уровнем доходов и 50 процентов общемировой занятости. Рецессии, как правило, в меньшей степени затрагивают сферу услуг: в отличие от расходов на товары длительного пользования, таких как машины и компьютеры, расходы на услуги обычно остаются стабильными во время кризиса. Как утверждает экономист Габриэль Мэти, локдауны во время пандемии оказали обратный эффект, больше всего ударив по сфере услуг.
Когда упали расходы на услуги, а вместе с ними и доходы многих рабочих, спад потребительского спроса прокатился по экономике с ужасными последствиями для рабочих по всему миру. Сокращение рабочих мест особенно плохо сказалось на женщинах, которые повсеместно составляют большинство в таких областях, как розничная торговля, больше всего пострадавших от локдаунов. Женщины также составляют большинство среди рядового медицинского персонала, и им, вне всяких сомнений, пришлось взять на себя большую часть дополнительной неоплачиваемой работы по уходу, необходимой во время пандемии — не только заботы о больных и умирающих, но и присмотра за более чем миллиардом детей, которые с марта не посещали школу.
Переход к преимущественно сервисной экономике усилил разрушительные последствия пандемии. А теперь он замедлит темпы восстановления. Как в 1960-е объяснял экономист Уильям Баумоль, сфера услуг — это в значительной степени стагнирующий сектор экономики. В отличие от промышленности в ее лучшие дни, услуги обычно не демонстрируют динамики к расширению, движимой высоким темпом роста производительности труда и снижением цен. Вместо этого, рост спроса на услуги обычно зависит от побочных эффектов, вызванных увеличивающими производительность инновациями, внедряемых в других секторах экономики. Существует явная связь между глобальным расширением стагнирующего сервисного сектора и углубляющейся стагнацией экономики в целом.
После первой волны деиндустриализации — которая началась в Соединенных Штатах и Великобритании в конце 1960-х, а затем затронула большую часть остального мира в следующие десятилетия — ни один сектор не смог стать достойной заменой промышленности. Когда заглох прежде мощный мотор промышленного роста, мировая экономика осталась без стимула развития.
Растущий уровень частичной занятости усугубит экономическое неравенство
Несмотря на замедление двигателя глобального экономического роста, рабочим все равно придется искать какие-то пути заработка в пандемийную (и постпандемийную) эпоху. Поэтому со временем безработица примет разные формы частичной занятости. Другими словами, рабочие обнаружат, что у них нет выбора кроме как согласиться на работу, предлагающую меньшую-чем-обычно зарплату при худших-чем-обычно условиях труда. Те, кто вовсе не смогут найти работу, перетекут в теневой сектор или же полностью выбудут из числа рабочих.
Как это было после предыдущих рецессий, абсолютное большинство частично занятых рабочих окажутся на низкооплачиваемой работе в сфере услуг. Сфера услуг, в которой наблюдаются стабильно низкие темпы роста производительности труда и низкие зарплаты, стала главным источником создания рабочих мест в стагнирующих экономиках. На этих работах зарплаты рабочих составляют достаточно большую часть конечной цены, которую платит потребитель. Для компаний, специализирующихся на услугах, это создает возможность повышать спрос на свою продукцию с помощью привязки зарплат рабочих к тому незначительному росту производительности, который может быть достигнут в экономике в целом. Небольшие семейные бизнесы, из которых складывается огромная теневая рабочая сила мира, используют похожую стратегию, чтобы конкурировать с компаниями с высоким уровнем накопления капитала. Они сокращают свою зарплату настолько, насколько это в принципе возможно.
Вместе с ростом частичной занятости неравенство тоже должно возрасти. Массы людей могут найти работу, только если рост их доходов сдерживается относительно среднего. Как отмечают экономисты Дэвид Аутор и Анна Саломос, «Замена человеческого труда не подразумевает с необходимостью падение занятости, рабочих часов или зарплат», но может скрываться в относительном обнищании рабочего класса, поскольку «зарплата — то есть продукт рабочих часов и почасовой оплаты — растет медленнее, чем добавленная стоимость». Такое обнищание повлияло на 9-процентный сдвиг от трудовых доходов к доходам от капитала в странах Большой Двадцатки за последние 50 лет. По миру доля трудовых доходов упала на 5% между 1980 и серединой 2000-х, по мере того как возрастающая доля роста доходов приходилась на богатых держателей активов.
Жизнь в стагнирующих экономиках стала характеризоваться сильной нестабильностью занятости — еще более заметной в годы рецессии, подобные 2020 — что было ярко показано в недавних научно-фантастических дистопиях таких как «Время», «Дитя человеческое» и «Первому игроку приготовиться», населенных избыточным человечеством. Большинство людей еле сводят концы с концами, по одной зарабатывая себе дополнительные минуты жизни, в то время как самые богатые владельцы активов накопили такие огромные объемы капитала, что располагают денежным эквивалентом бессмертия.
Именно поэтому так важно проанализировать современный дискурс автоматизации — не только чтобы противостоять его ошибочному объяснению хронического недостатка спроса на рабочую силу, но и для того, чтобы стимулировать попытки разрешить хронические проблемы рабочих в утопическом направлении.
В мире, теряющем равновесие из–за глобальной пандемии, растущего неравенства, упорного неолиберализма, возрождающегося этнонационализма и изменения климата, теоретики автоматизации вдохновили людей образом будущего, в котором человечество переходит на новую ступень своей истории — что бы мы под этим ни понимали — и технологий, которые помогают освободить нас всех для того, чтобы мы могли решить, что нам действительно интересно, и заниматься этим. Как и в случае с многими утопиями прошлого, эти представления должны быть освобождены от технологических и технократических фантазий своих авторов о том, как могут произойти конструктивные изменения в обществе.
На самом деле мы можем достичь постдефицитного мира, о котором мечтают теоретики автоматизации, даже если автоматизация производства окажется невозможной. На кону вопрос о том, что именно подразумевается под достижением «экономики изобилия». Согласно дискурсу автоматизации, изобилие — это технологический рубеж, который мы однажды пересечем с помощью замечательных новых технологий. Мы должны понимать изобилие по-другому, не как техническое преодоление, но как социальное отношение, которое мы можем воплотить в практику, не нуждаясь в новых технологических прорывах и оставаясь в рамках экологической устойчивости.
Жить в мире изобилия значит жить в мире, где каждому гарантирован доступ к жилью, еде, одежде, санитарным условиям, воде, энергии, медицинскому обслуживанию, образованию, уходу за детьми и пожилыми и коммуникационным и транспортным средствам — без исключения. Постоянное материальное благополучие, подразумеваемое таким принципом — это то, что позволяет людям задаваться вопросом «Что я буду делать с отведенным мне временем жизни?», а не вопросом «Как мне выживать?». Вместо того, чтобы ждать технологического прорыва, мы можем перейти к миру изобилия, совместно взявшись за работу, которая остается необходимой для нашей жизни и не может быть автоматизирована. Сейчас сделать это — более неотложная задача, чем когда-либо в прошлом. Посреди ковидной рецессии — и перед лицом кризиса гораздо больших масштабов, вызванного изменением климата, в долгосрочной перспективе — мы должны создать постдефицитный мир, обеспечив каждого человека доступом к базовым товарам и услугам, которые необходимы для жизни вне зависимости от его трудозатрат.
Единственное решение — демократизировать производство
Достижение мира изобилия потребует того, чтобы мы радикально реорганизовали производство. Сегодня люди мало влияют на рабочий процесс, в котором участвуют. Многие приходят на работу каждый день только потому, что они бы умерли с голоду, если бы не делали этого. В мире, где удовлетворение человеческих потребностей гарантировано, труд должен быть демократизирован. Разделение труда, который необходимо выполнить — с поправкой на склонности и способности — уменьшит количество необходимой работы, требуемой от каждого индивида, при этом обеспечив всех достаточным количеством свободного времени.
У.Э.Б. Дюбуа однажды предположил, что в «индустриальной демократии будущего» всего «от трех до шести часов» необходимого труда в день «хватит», чтобы оставить «достаточно времени для досуга, упражнений, учебы и увлечений». Вместо того, чтобы заставлять кого-то выполнять «функции прислуги», чтобы другие могли заниматься искусством, говорил он, мы бы «все были творцами и прислуживали». Это видение постдефицита называлось «социализмом» или «коммунизмом», пока последние не стали идентифицироваться со сталинистским центральным планированием и бешенным темпом индустриализации.
Путь к постдефицитному обществу сейчас блокируется исчезающе малым классом ультрабогачей, которые монополизируют решения об инвестициях и найме — и которые не заинтересованы в демократизации экономики. В течение сорока лет эта немногочисленная элита использовала угрозу вывода капитала из и без того неустойчивой экономики, чтобы заставить политические партии и профсоюзы капитулировать перед их требованиями: ослабить регулирование бизнеса, сделать трудовое законодательство менее строгим, замедлить рост зарплат и — посреди экономических кризисов — обеспечить дотации для частных предприятий и меры жесткой экономии для общества.
Если представители этой богатой элиты, в особенности в Кремниевой долине, и делают вид, что поддерживают предложения типа всеобщего базового дохода, или ВБД, то только потому, что ВБД не угрожает тому контролю, которым эта элита пользуется в отношении инвестиций и наемного труда. Чтобы ВБД стал способом перехода к постдефицитной экономике, анализ теоретиков автоматизации должен оказаться верным: причиной сегодняшнего низкого спроса на рабочую силу должна быть быстрая автоматизация производства. Если бы это было так, главной задачей общества была бы реорганизация распределения, где растущее экономическое неравенство компенсировалось бы распределением все большей и большей части доходов через выплаты ВБД.
Если же недостаточный спрос на рабочую силу — это результат глобального переизбытка производственного потенциала и низкого уровня инвестиций, которые снижают темпы экономического роста, тогда подобная борьба за распределение быстро превратится в конфликт с нулевой суммой, блокирующий переход к более свободному будущему. Учитывая сопротивление элит, которые сохраняют способность повергнуть экономику в хаос через вывод капитала, нам придется добиваться экономики изобилия через общественные движения и борьбу, цель которой — изменить само производство.
Огромное количество людей уже борется с симптомами долгосрочного спада спроса на их рабочую силу, которые включают в себя рост неравенства, непостоянную занятость, меры жесткой экономии и убийства, совершаемые полицейскими в бедных и расиализированных сообществах. За последние десять лет, волны забастовок и демонстраций прошли по шести континентам: от Китая и Гонконга до Ирака и Ливана, от Аргентины и Чили до Франции и Греции, от Австралии и Индонезии до Соединенных Штатов. В 2019 протесты вспыхнули снова и недавно возобновились в 2020.
Нам необходимо погрузиться в движения, вышедшие из этих протестов, помогая направить их в сторону лучшего мира — в котором инфраструктура капиталистических обществ подчинена коллективному контролю, труд реорганизован и перераспределен, нехватка ресурсов преодолена с помощью бесплатной раздачи товаров и услуг, а наши человеческие возможности увеличиваются сообразно тому, как открываются новые горизонты обеспечения базовых потребностей и свободы. Только высокоорганизованные движения, связанные одновременно внутри себя и между собой, смогут выполнить эту историческую задачу — завоевать производство и прорваться к новому синтезу того, что значит быть человеком — жить в мире свободном от бедности и миллиардеров, от лишенных гражданства беженцев и лагерей временного содержания и от жизней, проведенных за изнурительным трудом, который не оставляет даже минуты для отдыха, не говоря уже о мечтах.
Если такие движения проиграют, может быть, в лучшем случае мы получим скромный ВБД — предложение, которое правительства сейчас тестируют в качестве возможного ответа на текущую рецессию. Мы должны бороться не за достижение этой ограниченной цели, а за переход к более устойчивой, постдефицитной планете.