Каким образом Мишель Фуко настолько неправильно воспринял неолиберализм
Сложно однозначно воспринимать мыслителя таких масштабов, каким является, например, Мишель Фуко. В разные периоды своей деятельности он увлекался левыми идеями, практиками дисциплины, концепцией властоментальности, а в конце своей жизни выступал в поддержку неолиберализма.
В переводе нашим коллегой по студенческому активизму из МГУ, сотрудником РАН Антоном Романовым интервью сайту Le Comptoir из журнала Jacobin социолог Даниэль Замора пытается ответить на вопрос, чем же для Фуко являлся неолиберализм и как с этим связано исследование Фуко практик самости. Ссылка на телеграм-канал переевводчика: https://t.me/socialism_at_a_reduced_price
Это перевод статьи из журнала Jacobin, оригинал по ссылке: https://jacobinmag.com/2019/09/michel-foucault-neoliberalism-friedrich-hayek-milton-friedman-gary-becker-minoritarian-governments
ИНТЕРВЬЮ С DANIEL ZAMORA
ПЕРЕВОД SETH ACKERMAN
ИНТЕРВЬЮЕР Kévin Boucaud-Victoire
В зарождающемся неолиберализме 1970-х годов Мишель Фуко видел предвестника нового социального строя, более открытого для индивидуальной свободы и нового образа жизни. Всё вышло совсем иначе.
В выходящей в следующем году на английском языке в издательстве Verso книге социолог Даниэль Самора (Daniel Zamora) и философ Митчелл Дин (Mitchell Dean) прослеживают интеллектуальный путь Мишеля Фуко после 1968 года, в котором заигрывание с левым радикализмом уступило место увлечению неолиберализмом.
В этом интервью французскому веб-сайту Le Comptoir Самора размышляет об интеллектуальной неразберихе Франции 1970-х годов и о том, как реакция Фуко на неё в столь значительной степени предопределила сегодняшнее политическое состояние мира.
Кевин Буко-Виктор (КБВ): Самопровозглашённые наследники Фуко весьма разнообразны; они варьируются от либертарных левых до чиновников Торговой палаты и включают социал-демократов и остатки французских «новых левых». Как мы это объясним? Где стоит сам Фуко?
Зет Акерман (ЗА): Во-первых, я думаю, что некоторые интеллектуалы имеют сомнительную привычку навязывать свою собственную повестку дня философам. Прикрываться авторитетом какой-то крупной интеллектуальной фигуры с целью оправдать свои собственные идеи является обычной практикой, но в случае с Фуко это проявляется в особенно чрезмерной степени. Во Франции трудно провести даже самую основную контекстуализацию его работ. Вы должны задаться вопросом, почему сегодня некоторые из наиболее впечатляющих работ по французской интеллектуальной истории написаны англосаксонскими учёными, такими как Майкл Берент (Michael Behrent) или Майкл Скотт Кристоферсон (Michael Scott Christofferson). Вы также должны поинтересоваться, почему упоминания о близости Фуко к «новым философам» или «новым левым» так невнятны.
Немного иронично, что самопровозглашённого «историка настоящего» теперь читают и истолковывают в полном отрыве от его собственного настоящего. Те, кто любит провозглашать идеи Фуко сегодня, хотят превратить его в фигуру, отвечающую их собственным ожиданиям.
Если говорить более фундаментально, я думаю, что такое огромное разнообразие также частично является результатом представления Фуко собственной работы. Он никогда не стремился создать систему мышления или великую социальную теорию; он определял себя в более общем смысле как «экспериментатор». Тексты и концепции, которые были важны для него, интересовали его только как способы познания его собственной эпохи. Таким образом, он мог называть себя «структуралистом», он мог заигрывать с “Пролетарской левой” (gauche prolétarienne) или, позднее, упорядочивать идеи неолиберализма в ходе борьбы против всего, что приписывает человеку определённую концепцию самого себя. Вот откуда появилась его знаменитая метафора сравнения собственных книг с «наборами инструментов», которые мы могли бы использовать по своему усмотрению. Но эта точка зрения имеет свои ограничения.
Концепция никогда не бывает полностью независимой от контекста или целей, сопутствующих её рождению. Она всегда частично остаётся пленницей своей собственной структуры. Таким образом, мы можем скептически относиться к бесконечным причитаниям, нацеленным, например, на то, чтобы примирить Маркса и Фуко в одном грандиозном синтезе, когда на самом деле в конце своей жизни Фуко стремился именно «избавиться от марксизма». То же самое относится и к тем, кто пытается превратить его в мыслителя, враждебного неолиберализму.
КБВ: Каков вклад проведённого Фуко анализа неолиберализма?
ДЗ: Его анализ примечателен тем, что он представляет собой одну из первых попыток внимательного изучения неолиберализма как воображаемого множества – как тех вещей, которые его объединяли, так и тех больших различий, которые сосуществовали в нём. Мы часто забываем, что между Фридманом и Хайеком лежит интеллектуальная пропасть. Но более глубокие исследования интеллектуальной истории и анализы неолиберализма появились только в 1990-х. Таким образом, Фуко предложил одну из первых интересных интерпретаций своих основных концепций и идей.
В частности, он отделяет неолиберализм от классического либерализма тем, что это не форма государственного «невмешательства», а наоборот, активная политика рыночного строительства [государством]. С одной стороны, нет государственной собственности, а с другой – идёт свободная игра рыночных сил. Фуко совершенно справедливо замечает, что провал экономического либерализма девятнадцатого века привёл австрийских неолибералов к рассмотрению своей собственной доктрины как активно и добросовестно конструирующей рынок, что не было естественным. «Не существует рыночной игры, которую нужно оставить свободной, а затем создать область, в которую государство начнёт вмешиваться, - объясняет он в своих лекциях, - поскольку рынок или, скорее, чистая конкуренция, которая является сущностью рынка, может появиться только в том случае, если она создана, и если она создана активной властоментальностью».
Ещё один интересный элемент его анализа, в данном случае относящийся главным образом к американскому неолиберализму, заключается в том, что он рассматривает этот новый неолиберальный менталитет как «менталитет среды». Этот менталитет был направлен не на создание субъективностей, а на то, чтобы побудить людей вести себя определённым образом, в основном путём воздействия на их экономическое окружение. Неолиберализм как «технология среды», говорил Фуко в своих лекциях, провозглашает «массовый отход от нормативно-дисциплинарной системы». Фуко заметил, что для такого человека, как Гэри Беккер [Gary Becker], преступность должна рассматриваться с точки зрения экономических стимулов, без искусственного конструирования криминальных субъективностей. С неолиберальной точки зрения преступник — это просто тот, кого сопоставление затрат и выгод склоняет к преступлению.
В результате целью экономических действий должно быть изменение этих переменных, чтобы «оптимально» уменьшить «стимул» для преступления. Таким образом, Фуко понимает неолиберализм не как отступление государства, а как отказ от его методов подчинения. Неолиберализм не пытается навязать нам определённую идентичность, но просто особым образом организует нашу среду.
Для главного мыслителя современных методов нормативности это кое о чём говорит! Этот анализ объясняет глубокую связь между развитием неолиберализма во Франции как формы государственного управления в середине 1970-х годов и стремлением Фуко к созданию новых субъективностей. Будучи далеко не противопоставленными, в его глазах оба эти процесса идут параллельно. Неолиберализм, будучи более плюралистическим, похоже, предлагает менее жёсткие рамки для проведения [на его базе] экспериментов меньшего масштаба.
Но всё это представляет собой не столько критику неолиберализма, сколько способ сделать понятной его рациональность. Здесь важно отметить, что Гэри Беккер, один из отцов американского неолиберализма, был полностью согласен с анализом своих собственных текстов, проведённым Фуко. Критиковать неолиберализм означает не отражать его собственный образ самого себя, а напротив, деконструировать построенную им для себя мифологию.
КБВ: Проведённый Фуко анализ неолиберализма, похоже, старательно игнорирует историю Пиночета, начавшуюся в 1973 году, и тот факт, что подобная «властоментальность» может существовать при авторитаризме. Это кажется странно неисторичным.
ДЗ: Действительно, это осознанный выбор Фуко. Тэтчер и Рейган тогда ещё не были у власти, но вы уже могли видеть консервативные черты, характерные для триумфа их политики. Таким образом, Фуко был хорошо знаком с политикой Рональда Рейгана, который был тогда губернатором Калифорнии, где Фуко регулярно бывал, начиная с середины 1970-х годов. Вероятно, мимо него не прошла и связь Милтона Фридмана с кампанией ультраконсервативного республиканца Барри Голдуотера (Barry Goldwater) на президентских выборах 1964 года.
Я думаю, однако, что его анализ складывался исторически, но в основном в контексте Франции. Чтобы понять это, вы должны сначала поместить его в контекст растущей оппозиции интеллектуалов к программе Союза Левых Сил (1972–1977 гг.) и к послевоенному социализму. Затем он объединился с идеями, выдвинутыми «новыми левыми» во Франции, сформировавшись вокруг таких фигур, как Мишель Рокар (Michel Rocard) в Социалистической партии или Пьер Розанваллон (Pierre Rosanvallon) в CFDT.
Таким образом, в этом сценарии, где часть левых задавалась вопросом, каким будет её будущее, Фуко не рассматривал неолиберализм как нечто пугающее, а скорее, как выразился Серж Аудиер (Serge Audier), он искал его «разумное применение» как альтернативы социализму.Таким образом, он рассматривал неолиберализм как «властоментальность», как способ размышления о политике, а не как экономическую повестку дня. Кстати, такой взгляд на неолиберализм был распространён во Франции благодаря специфическому контексту политики Валери Жискар-д'Эстена (Valéry Giscard-d’Estaing). Фуко рассматривал развитие неолиберализма во Франции при правительстве Жискара как разрыв с классическим расколом на «левых» и «правых». Действительно, он указал, как правильно заметил Серж Аудиер, на прекрасные отношения Жискара с социалистами немецкой СДПГ Хельмута Шмидта (Helmut Schmidt). Следует напомнить, что до более консервативного разворота в 1976 году президентство Жискара было ознаменовано декриминализацией абортов, введением посещений для заключённых, прекращением цензуры, а также снижением минимального возраста для голосования. Неолиберализм, таким образом, не был чётко ограничен рамками противопоставления левый-правый, но являлся властоментальностью, способной изменить сам способ рассуждения о политике.
Фуко считал голлистов и коммунистов принадлежащими к «социально-государственному» лагерю, по терминологии новых левых, тогда как жискардианцы и рокардианцы, казалось, представляли лагерь, который был менее сфокусирован на государстве, противопоставляя его достоинствам гражданского общества и предпринимательства. Этот аспект, кстати, кажется, полностью проигнорирован в работах Жоффруа де Лагаснери (Geoffroy de Lagasnerie) или Кристиана Лаваля (Christian Laval). Попытки Фуко заново изобрести левых и исследовать неолиберализм происходили не в пустоте, а в его собственном политическом контексте, особенно в диалоге с новыми левыми.
КБВ: Таким образом, не был ли анализ Фуко чисто теоретическим?
ДЗ: Действительно. Лагаснери справедливо видит в лекциях Фуко не обвинение, а именно форму интеллектуального эксперимента и, точно так же, этот эксперимент подвергал сомнению его эпоху, а не нашу. Фуко считал, что вопросы неравенства и эксплуатации в основном решены, а идея революции устарела, и в контексте этого речь идёт об автономии индивидуума. Власть больше не была чем-то, что можно было «взять»; скорее, внутри неё должны быть построены пространства, в которых люди могут заново изобрести себя и испытать другие формы существования. Критика Фуко была сосредоточена на всех механизмах подчинения: социальное обеспечение, школьное образование, система правосудия и т.п. Это должно дать нам возможность, как он сказал в своей знаменитой цитате, относящейся к Просвещению, «не быть столь управляемыми».
Поскольку власть вездесуща, мысль Фуко стремилась не «освободить» человека, а, скорее, увеличить его автономию. Таким образом, хотя изменения должны были происходить в основном за счёт распространения экспериментов меньшего масштаба внутри власти, эта неолиберальная властоментальность «среды», по его мнению, могла бы расширить пространство автономии, которое было бы освобождено от «социал-государственной» нормативности.
И эта идея характерна не только для Фуко. В этом же контексте можно вспомнить точку зрения Андре Горца (André Gorz) на неолиберализм. В Nouvel Observateur он написал под псевдонимом Мишель Буске (Michel Bousquet), что «если жискардизм может ослабить власть центра и открыть новые пространства для коллективной инициативы, почему бы не воспользоваться этим?» Хотя Жискар был неолибералом, он добавил: «Из этого не следует, что либерализация общества обязательно должна быть проектом правых». Далее он подчеркнул, что «во всей сегодняшней Европе происходит обмен и частичное взаимопроникновение между неолибералами и неосоциалистами». Для Горца и Фуко неолиберализм не являлся решением, но он открыл им глаза на перспективу занятия освобождённых от государства пространств и наполнения их другими видами опыта. Конечно, их предсказания не оправдались, и огромные государственные дискурсы, которые были «освобождены» посредством неолиберальной политики, не были эмансипированы. Отступление государства не привело к распространению автономных пространств, и дискурс автономии парадоксальным образом превратил государство всеобщего благосостояния в машину «активизации [индивидуума]» (то есть благосостояния-для-того-чтобы-работать), которая больше дисциплинирует, чем эмансипирует. Но это другая история.
КБВ: Фуко верил не в революцию, а в повседневные микросопротивления и необходимость «изобрести свою собственную жизнь». Он считал, что «отношение к себе» является «начальной и конечной» точкой «сопротивления политической власти».
ДЗ: В течение долгого времени Фуко никогда не предлагал какой-либо перспективы социальных преобразований. Он показал великолепные зарисовки механизмов нормализации, силы, дисциплинирования тела и т.д. Но отсутствие сопротивления, вообще говоря, было самым большим пробелом [его взглядов]. Предмет его изучения был довольно пассивным, неспособным реагировать на действия власти. Я думаю, что только в последнее десятилетие своей жизни Фуко начал предоставлять субъекту больше автономии, благодаря его интересу к техникам самости. Таким образом, постепенно начала формироваться власть, как смесь техник ограничения и техник самости, в которых субъект сам себя организует. Сила и сопротивление теперь являются двумя сторонами одной медали. Таким образом, отношение к себе становится потенциальным пространством свободы и автономии, которое люди могут использовать для оппозиции к власти.
В этом контексте сопротивление Фуко больше не принимает форму социальных движений или классовой борьбы. Оно вытекает, как он сказал о форуме, организованном Пьером Розанваллоном в 1977 году, «из индивидуального, морального интереса». Это уже не был вопрос «захвата власти» или преобразования мира в классическом смысле, а, как он писал, «изменения нашей субъективности, наших отношений с самим собой». Таким образом, вопрос о модели общества был заменён вопросом, как мы должны жить в обществе. Фуко предложил «искусство», «стилизацию» жизни, а не политическую стратегию. Таким образом, изменение самого себя может вызвать то, что Делёз назвал бы «молекулярными революциями», меняющими общество снизу. Другими словами, этика займёт место политики.
Нет необходимости объяснять, что в последующие десятилетия после его смерти в июне 1984 года этот поворот, по меньшей мере, принял двойственное направление. Определив сопротивление главным образом как существующее во взаимоотношениях с самим собой, Фуко значительно уменьшил диапазон своей социальной критики. Как это ни парадоксально, это делает недоступными [для критики] именно те экономические и политические структуры, которые составляют основу для экспериментирования с этим «отношением к себе». Вопросы, связанные с эксплуатацией, неравным разделением труда (в настоящее время – в глобальном масштабе) или экономическим неравенством, исчезают и кажутся совершенно недоступными из-за этих «микросопротивлений».
В действительности идея о том, что децентрализованные «молекулярные» революции могут каким-то образом вызвать крупномасштабные совокупные эффекты, оказалась совершенно неприменимой к экономическим отношениям. Если кто-то хотел бы поспорить по этому поводу, он мог бы даже подвергнуть сомнению связь этого видения с неолиберализмом. «Не забывайте изобретать свою жизнь», - заключил Фуко в начале 1980-х годов. Разве это не замечательно согласуется с указанием Гэри Беккера о том, что мы должны стать «предпринимателями самого себя»?
КБВ: В конечном счёте, вы как бы повторяете критику того, что Мюррей Букчин (Murray Bookchin) назвал «анархизмом образа жизни».
ДЗ: Букчин был абсолютно прав, рассматривая эти «личные восстания» Фуко как своего рода бесконечную партизанскую войну, которая, кажется, всегда обречена на провал. Или, по крайней мере, она, кажется, мешает размышлениям о введении различных институциональных и организационных форм нашего существования.
Мне кажется, что основным ограничением этой точки зрения является предположение о том, что капитализм и власть опираются на широкий спектр микросил, действующих на уровне сексуальных отношений, образования, семейных структур, опыта, науки и т. Д. С этой точки зрения, например, государство выглядит просто как обобщённый каркас для группы отношений, работающих на более низком уровне. Отсюда стратегия подрывать капитализм и государство не лобовой атакой, а действуя на этом микроуровне, то есть в «повседневной жизни».
Таким образом, благодаря стилю существования, созданию пространства для экспериментов можно было бы трансформировать всё социальное здание изнутри. Идея заключалась в том, что капитализм в конечном итоге по своей природе связан с определённой формой социальной и культурной организации; что для того, чтобы размножаться, нужна, например, патриархальная организация семьи. Но история вместо этого показала, что, хотя капитализм может мобилизовать такие структуры, он также вполне способен приспосабливать под себя, даже продвигать, другие способы жизни или семейные структуры. Это превращает их в превосходные рынки для завоевания.
Разумеется, посыл «всё есть политика», принятый в мае 68-го, позволил рассмотреть широкий спектр властных отношений, которые ранее оставались невидимыми. Но, как это ни парадоксально, это также сопровождалось отходом от коллективных действий и теперь кажется скорее символом исторического поражения, чем новой формой революции. Когда большие макроэкономические переменные кажутся нам недосягаемыми для изменений, переход на уровень отношений с самим собой или трансформация языка является чем-то неизбежного морального выбора.
Этот способ осмысления вещей привёл к всевозможным примерам борьбы, таким как «TAZ» («Временные автономные зоны») Хаким Бея (Hakim Bey), где «происходящее» в шикарной художественной галерее может «временно» составлять автономное пространство. Или мы могли бы вспомнить всё ещё очень популярные разновидности альтернативных форм потребления, которые должны спасти нас от катастрофы посредством индивидуальной этики.
КБВ: Согласны ли вы с Жан-Клодом Мише (Jean-Claude Michéa), когда он говорит, что Фуко является культурным дополнением Хайека, Фридмана и Гари Беккера?
ДЗ: Я бы сказал, более чем «дополнением» Хайека и Фридмана; проблема с Фуко состоит в том, что он неявно принял их представление о рынке: менее нормативное, менее принудительное и более терпимое пространство для экспериментов меньшего масштаба в сравнении с государством всеобщего благосостояния, как субъектом, управляемым большинством. Фридман всегда любил говорить, что «урна для голосования даёт согласие без единодушия», а «рынок создаёт единодушие без единства». По его мнению, рынок по определению представляет собой более демократичный механизм, чем политическая дискуссия, потому что он защищает множественную природу личных предпочтений.
Я думаю, что Фуко косвенно помогал распространять эту ложную дихотомию. Этим я не хочу сказать, что мы должны отбросить борьбу против определённых видов нормализации или принуждения - как сказал Фуко, искусство «не быть столь управляемыми». Это правда, что послевоенное государство всеобщего благосостояния стремилось воспроизвести определённую модель семьи и системы правосудия для определённых криминальных «образцов». Но по определению вся политика – государственная или неолиберальная – является нормативной. И это хорошо для сопротивления этим механизмам. Но это не значит, что мы можем обойтись без нормативности. Если мы решаем предоставить каждому основной доход вместо бесплатной медицинской помощи, мы заменяем одну нормативность (которая определяет определённые субъекты через определённые «социальные права») на другую (которая отдаёт приоритет индивидуальному «выбору» на рынке). Но Фуко, в контексте французского «антитоталитаризма» в основном связывал эти механизмы нормативности с государством, и потому косвенно рассматривал рынок как площадку для более простого подрыва нормативности.
Как бы ни было важно исследование Фуко способов, которыми такие институты, как социальное обеспечение или система правосудия, приписывают нам определённую концепцию нас самих, он полностью упустил нормативность и принуждение рынка. По его мнению, именно политика, появляющаяся в суверенной модели, особенно при правлении большинства, была, по сути, пространством принуждения и нормативности. Безличные и децентрализованные сигналы рынка были соблазнительной альтернативой политическим установкам в том смысле, что они, казалось, защищали второстепенный выбор, предположительно именно с помощью поведения в «среде», в которой они действовали.
Каждое экономическое или институциональное состояние является нормативным – важно понять, какие институты мы хотим. В своей недавней книге философ Мартин Хэгглунд (Martin Hägglund) совершенно справедливо пишет, что быть свободным – не значит быть свободным от нормативных ограничений, но скорее быть свободным обсуждать их, трансформировать их, оспаривать их. Это способность создавать демократические институты, в рамках которых мы можем коллективно определять нормы, которыми должно руководствоваться общество. Рынок не предлагает альтернативу нормативности, он просто ослабляет контроль нормативности для тех, у кого достаточно капитала, чтобы пользоваться «выбором», который он предлагает.