Пурпурный — цвет Метароссии (Пурпурное Просвещение)

Метароссия имеет цвет, и этот цвет — пурпурный.

Пурпурный — цвет, репрессированный современной оптикой: это не «спектральный» цвет (ему нельзя поставить в соответствие длину волны электромагнитного излучения), а, как утверждается, всего-навсего смешение синего и красного (двух «основных» цветов). В то же время пурпурный играл особую роль в альтернативной оптике — в известной полемике Гёте против Ньютона: немецкий поэт и естествоиспытатель перевернул условия освещения в знаменитом ньютоновском эксперименте с призмой и обнаружил, что зеленый является не «основным» цветом, но лишь смешением внутренних краевых цветов спектра (желтого и бирюзового), а белый «цвет» есть не смешение всех цветов, а отдельный, самостоятельный цвет (в связи с чем Гёте говорил о «вековом ньютоновском обмане»). В результате инверсии условий освещения образовалась не привычная нам «радужная» последовательность красный—желтый—зеленый—синий—фиолетовый, а «темный» спектр — ряд синий—сине-красный—пурпурный—желто-красный—желтый. «Основные», по Гёте, цвета этого спектра — синий и желтый — «кульминируют» в пурпурном, который, располагаясь в самом центре «темного» спектра, снимает напряжение ними.

В эпоху Просвещения, во многом под влиянием оптики Ньютона, пурпурный пережил неслыханное карьерное падение. Исследователей-антиковедов до сих пор озадачивает тот факт, что у Гомера эпитет «пурпурный» (πορφυρεος) применялся к разнородным, как будто произвольно взятым вещам и явлениям: это кровь, облака, речная волна, одежда, ковры, море, определенное состояние ума… В средние века пурпур ассоциировался прежде всего с религиозным контекстом: это цвет одежды иудейских первосвященников (тхелет), византийских монархов и католических епископов, это цвет одеяния, в которое римские солдаты облачили Христа перед распятием (порфира, или багряница). Если пурпурный краситель, традиционно добывавшийся из тел моллюсков, отличался сложностью в изготовлении и дороговизной, то в середине XIX века изобретается один из первых искусственных красителей — мовеин, имеющий сине-пурпурный оттенок, — и пурпур мгновенно демократизируется, на какое-то время становится символом доступного красильного производства («сиреневая эпоха»).

Но стать цветом среди прочих у пурпура не вышло: его исключительность фактически сменилась его исключенностью. Исключены были в том числе некоторые религиозные проявления: например, пурпурными треугольниками (винкелями) помечались в концентрационных лагерях Третьего рейха Свидетели Иеговы. Отказав пурпурному в физической первичности, новоевропейская наука поместила его в гетто, у которого даже есть свое имя — «план пурпуров» (в трехмерной модели) или «линия пурпуров» (в двухмерной модели): в 1931 году Международная комиссия по освещению разработала колориметрический стандарт цветового пространства (CIE XYZ 1931) — представляющего собой так называемую диаграмму цветности, — где «линия пурпуров», соединяющая крайние точки синего и красного и замыкающая собой кривую спектральных цветов, обозначает цвета за пределами ньютоновского спектра.

Пурпурный и сегодня остается своего рода цветом за пределами — не только спектра, но и обычной способности человеческого зрения: скажем, термином «пурпурный» описывают свои переживания от света в ультрафиолетовом диапазоне те, кому эти переживания стали доступны по причине удаления хрусталика (афакии) или его замены на искусственный (хрусталик отфильтровывает ультрафиолетовые электромагнитные волны). Последний культурный взлет пурпурного пришелся на 1960-е гг., когда его стали использовать в художественных образах (графических, поэтических), отражающих психический опыт воздействия галлюциногенов (например, Purple Haze), — что снова увязало пурпур с квазирелигиозным, мистическим контекстом. Словом, пурпурный — это явно не цвет среди прочих: он как будто всё время находится в напряжении, между двумя крайностями — между социальным верхами и социальными низами, между существованием и несуществованием, между исключительностью и исключенностью.

Метарусские тянутся к тайне пурпурного и оттого в каком-то смысле разделяют его судьбу. Но эта тяга играет продуктивную роль: она позволяет им сориентироваться в современных спорах о наследии Просвещения и статусе научного знания. Просветить, осветить, пролить свет на что-то в конечном счете означает пролить «естественный свет» (как это называлось во времена Декарта и Спинозы), то есть белый свет — свет Солнца, звезды, принадлежащей к спектральному классу желтых карликов. Принятой альтернативой «естественному свету» является отсутствие света, то есть тьма, а альтернативой Просвещению — обскурантизм, Контрпросвещение (романтизм) или Темное Просвещение (Н. Ланд). В дискуссиях о роли Просвещения почему-то не учитывается возможность иного цвета «естественного света»: помимо нашего, Белого Просвещения, возможно также Красное, Синее, Желтое, Зеленое, Пурпурное Просвещение… Это было бы попыткой вообразить, каковы были бы оптические представления и оптические характеристики знания в иных звездных системах.

Так, оптическая наука, создаваемая в условиях «естественного света» звезды пурпурного или зеленого цвета, а также при соответствующим образом адаптированной к таком свету зрительной системе (как, например, при модифицированном хрусталике), отводила бы белому и черному подчиненные места в соответствующих спектрах: как зеленый расположен в середине привычного нам белого спектра, так белый находился бы в середине пурпурного спектра, а черный — в середине зеленого спектра. Тогда в описанных возможных мирах светлота и темнота — как видимого, так и знаемого — коррелировали бы уже не с белым и черным, а с «естественными» пурпурным и зеленым как «нейтральными» цветами (сложение всех цветов давало бы пурпурный, вычитание — зеленый, или наоборот). Но вся проблема как раз в том, что существование пурпурных и зеленых звезд отрицается современной астрофизикой, построенной на ньютоновской оптической догме. И это несмотря на феноменальные свидетельства обратного (вроде звезды Бета Весов, известной также как Зубен эль Шемали, которая некоторым наблюдателям видится зеленой): ученым приходится прикладывать усилия, чтобы убедить этих наблюдателей в том, что это просто аберрация зрения или физическая иллюзия. (Физически несуществование зеленых звезд объясняют, например, так: свет звезд рассматривается как излучение абсолютно черного тела, то есть такого тела, чей цвет определяется только его температурой, а зависимость цвета от температуры в случае абсолютно черного тела описывается кривой Планка, нанесенной на диаграмму цветности: эта кривая не пересекает зеленый и пурпурные тона; то есть в конечном счете всё зависит от того, как составлена диаграмма цветности, — а она составлена на базе ньютоновского спектра.)

Если бы в мире пурпурной звезды имелся аналог нашего исторического движения Просвещения, то коррелятом ясности понятий в нем был бы именно пурпурный цвет, и для отличения этого, Пурпурного Просвещения от нашего, Земного, нам пришлось бы называть последнее Белым Просвещением. Земное движение Просвещения началось с призматических опытов Ньютона, с раскрытия тайны самого света, но это раскрытие было ограничено только белым светом. Когда некоторые сегодняшние авторы пишут о Темном Просвещении как проекте пересмотра (Белого) Просвещения, они всё еще де-факто находятся внутри противопоставления позиций Ньютона и Гёте — этих эмблематических фигур Просвещения и предромантической, «темной» реакции на Просвещение соответственно. Изнутри (Белого) Просвещения для него нет сегодня никаких радикальных альтернатив, помимо обскурантизма либо Темного Просвещения, а Темное Просвещение оказывается вторичной, уже пройденной попыткой противостоять Белому. Необходимо выпрыгнуть из самой просветительской идеологии света/цвета (фотоидеологии и хромоидеологии). Таким выпрыгиванием и является Пурпурное Просвещение, противостоящее как Белому, так и Темному Просвещению.

В мире пурпурной звезды движение (Пурпурного) Просвещения, конечно, тоже могло бы быть заблокированным аналогичной апорией, и освобождающей там была бы мысль именно о белом (как о «сердце» зеленого спектра, аналогичного «темному» спектру в мире Белого Просвещения). Но, так или иначе, ни там, ни там — ни в нашем мире Солнечной системы, ни в мире пурпурной звезды — важен не хроматизм сам по себе и не черное-белое vs. цветное, а какие-то конкретные цвета, которые «способны всё изменить». Конкретно в нашем мире, мире Солнечной системы, роль цвета, который «способен всё изменить», играет пурпурный: это ключ для разблокировки просветительской идеологии, недостающее «третье».

Здесь, на Земле, Пурпурное Просвещение означало бы снятие противопоставления просветителей и обскурантистов: пурпур с его мистическими коннотациями включается в «научную», «рациональную» оптическую картину мира и раскалывает сам просветительский рационализм на два — ньютоновский и гётевский. Тем самым одновременно обнажается внутренняя темнота (Белого) Просвещения и внутренняя светлота (Темного) Просвещения — возвращается вытесненный «темный» Ньютон (с его паранаучными исследованиями по алхимии и альтернативной истории, с его интересом к библейским пророчествам и его далеко не всегда ясным стилем) и реабилитируется репрессированный «светлый» Гёте (с его критикой обфускаций у Ньютона, с его тончайшими эмпирическим методами и опережающей время философией науки, наконец, с его стремлением к истине вопреки ортодоксии ученых, которые эту истину монополизировали).

Метарусские — за Просвещение, но — за Пурпурное Просвещение. Перефразируя слова Семена Семеновича Горбункова из метасоветского фильма «Бриллиантовая рука», они говорят: «У вас нет такого же, но с пурпурными пуговицами? Будем искать».