Между классом и этносом
Проблема дискриминации по этническому признаку и угнетения со стороны колонизатора или титульной нации всегда находилась в центре внимания эгалитарных теорий. Тем не менее, в современных левых движениях акцент на этнической идентичности часто представляется противоречащим принципам интернационализма. В этом интервью с активистом Социалистической Альтернативы, клиническим психологом Джавидом Мамедовым мы попытаемся найти ответ на вопрос, может ли либертарный левый осознавать себя не только частью глобального пролетариата, но и представителем локального меньшинства.
Тогда я много рефлексировал, почему для них я чужой, и зачем они так настойчиво пытаются донести это до меня.
Н: Принадлежность к идентичности — добровольный выбор или зависимость, как в случае с любой другой принадлежностью? Что значит для тебя быть носителем идентичности, отличаться от остальных?
Д: Вообще, я левый интернационалист. И привык на первое место ставить свою революционную идентичность. Однако если посмотреть на то, как я живу, как воспринимаю мир, чем и как я занимаюсь, то влияние моей этнической идентичности на все это не оставляет вопросов. Я азербайджанец, но предпочитаю определять себя как кавказца, представителя группы малых народов. Левым интернационализмом, кстати, я также обязан своему происхождению. В подростковом возрасте часто приходилось сталкиваться со стебом на предмет того, что я «нерусский», какими-то совершенно тупыми шутками. Иногда доходило до драк. Из-за этого приучился всегда быть начеку, за себя постоять. Тогда я много рефлексировал, почему для них я чужой, и зачем они так настойчиво пытаются донести это до меня. Сюда наслаивался тот факт, что, как и большинство кавказских ребят, приехавших в Россию в начале нулевых, я рос в бедной семье и сталкивался с разного рода лишениями, в том числе недостатком безопасности. Так я и пришел к левым идеям. Мне кажется, они очень точно объясняют, что национализм и социальное неравенство — это достаточно близкие и одинаково неприемлемые явления.
Н: Давай попробуем вернуться в самое начало. Когда ты впервые почувствовал себя «чужим»?
Д: Я не помню какого-то точного момента, с которого это началось. Оно происходило в нулевые, начало десятых. Национализм был достаточно распространенным явлением в повседневной жизни. Школа не исключение. Одноклассники часто гоняли на русские марши, светили имперскими шарфиками… В поселке, где я вырос, были армяне, грузины, азеры, и все в одинаковой степени притеснялись «титульным» населением. В их присутствии могли начать зиговать, или выбирали себе жертву из их числа, в открытую издевались над ней. Отпускали грубые шутки, коверкали имена, и все это каждый день, систематически, и уже совсем никому не смешно, но как будто это был некий ритуал. Само собой, это провоцировало на драки, где я, как правило, оставался один на один с хулиганами. И всем было все равно, словно так и положено, никто никак не реагировал, разве что те, кто так же испытывал давление. Помню, был у нас в классе парень один, очень интеллигентный, и его стебали за то, что он был недостаточно маскулинным. Такие ребята сочувствовали больше всего, иногда высказывали поддержку, но чтобы вступиться за тебя, солидаризироваться — нет, такого не было.
Н: Так, поддержки со стороны сверстников не было. Но специально для этого вопроса давай попробуем погрузиться в неолиберальную мифологию: а что школа, администрация, учителя, они разве не выступали или, может быть, хотя бы пытались выступить медиаторами и гарантами безопасности своих подопечных?
Д: Они даже не пытались это решить, потому что сами с сочувствием относились к национализму. Чеченские войны дали новую жизнь старым страхам и стереотипам, которые стали продавливаться сверху, но очень мягко, нерадикально. Вместо того, чтобы организовывать просвещение, проводить классные часы, беседовать с отдельными ребятами, учителя могли выкинуть на русском и литературе, что-то вроде «русский это православный», «Россия для русских», на обществознании мы проходили Ильина и других ультраправых философов, популярных сегодня у первых лиц государства. Я тогда еще был мусульманином, поэтому, когда заходил разговор о превосходстве русского народа, а он заходил часто, все смотрели на меня, как на белую ворону.
Мне кажется, это такой своеобразный внутринациональный колониализм, где есть Москва, а есть все остальные, которых нужно «подогнуть» под себя, Кавказ, регионы, тут уже не имеет значения.
Н: Подозреваю, что все эти проблемы не остались на уровне воспоминаний. Если говорить про сегодня, где ты чаще всего сталкиваешься с национализмом?
Д: Принадлежность к левому движению в какой-то мере спасает от притеснений со стороны близкого круга, но делает уязвимым для репрессивной машины. Любое взаимодействие с полицией для меня — это такой мощный откат в нулевые. Когда задерживают во время пикетов или прогулок, первым делом уточняют национальность. Как правило молодые, ровесники, после этого забивают, так как для это для них обычная работа ради денег. Иначе дело обстоит с теми, кто постарше, офицерским составом — идейными державниками, путинистами. Они просто обожают всякие националистические штуки, специально по нескольку раз уточняют национальность, как меня зовут, откуда я, почему я не развиваю оппозиционный движ у себя. И их совсем не волнует, что я живу в России с трех лет, напротив, при виде калужской прописки они начинают обращаться со мной с еще большим пренебрежением. Мне кажется, это такой своеобразный внутринациональный колониализм, где есть Москва, а есть все остальные, которых нужно «подогнуть» под себя, Кавказ, регионы, тут уже не имеет значения. В таких случаях остается только стиснуть зубы и играть дурачка, чтобы не поддаваться на провокации. А то там и до административки недалеко. Хотя впилят или нет — вопрос исключительно их каприза.
А чтобы оправдать человеческие жертвы в глазах тех, кто их понес, матерей, отцов, жен, создавался образ праведной войны, крестового похода против «нечистых», чужих, варваров, дикарей. И если они не будут в составе России, то присоединяться к Америке или вообще создадут на границе свои варварские государства.
Н: Как тебе кажется, это было навсегда пока не кончится? Или же русский национализм — продукт отдельных исторических периодов?
Д: Это сильно связано с тем временем, когда формировалось сознание сторонников национализма и державничества. В начале нулевых власть увлеклась крайне правой риторикой. Шла чеченская война, и нужно было как-то удержать республики. Туда отправляли молодых срочников, фактически на верную погибель. А чтобы оправдать человеческие жертвы в глазах тех, кто их понес, матерей, отцов, жен, создавался образ праведной войны, крестового похода против «нечистых», чужих, варваров, дикарей. И если они не будут в составе России, то присоединяться к Америке или вообще создадут на границе свои варварские государства. Интересно, что, как и средневековые крестовые походы, эта война имела очень меркантильные интересы, которые прикрывались сакральной миссией, а ее пропаганда отвлекала простых людей от настоящего, внутреннего врага — власти, капитала.
Н: Этот крестовый поход, в какой он фазе сейчас? Или остался только псевдогероический образ, который периодически используется для сплочения нации?
Д: Он до сих пор идет, но его цели качественно изменились. Режим очистился от наиболее радикальных националистов, оставшиеся перекочевали в Украину и другие горячие точки. Более умеренные, но националисты, поехали на Донбасс за русским миром – тоже своего рода шовинизм, но без особой ненависти к малым народам, который предполагает закрепление за русскими статуса титульной нации. Также большое значение здесь имеет Крым, с которого начался новый виток гражданско-бытового национализма. Причем он затронул не только «титульных», но и сами малые народы. Например, бабка и дед моей девушки своего шовинизма даже не пытаются скрывать, притом что сами с Алтая. Бабка, татарка, называет меня «хачом», «нерусским». Это в принципе очень характерно для старшего поколения. Ровесников-националистов чаще всего встречаю среди либертарианцев, разных «академических» правых вроде дугинистов, но они, мне кажется, сильно маргинализированы. Вообще место обитания современного русского национализма — это интернет, всякие двачи, мемные альт-райт паблики. И несмотря на то, что там все анонимно, и юзеры стесняются открыто заявить о своих взглядах, их численность внушает определенные опасения.
Н: Но все же, объективно, есть ли риск, что однажды они все выйдут на улицы, совершат некую всеобщую деанонимизацию? Что должно стать причиной этому?
Д: Скорее, молодежь становится более открытой, интернациональной. Из-за того, что национализм все больше ассоциируется с режимом, ребятам становится ближе интернационализм. В других странах они все чаще видят общегражданский протест против диктатуры, дискриминации, низкого уровня жизни, и солидаризируются с ним, многое заимствуют для себя. Поэтому, мне кажется, сегодня у национализма не так много шансов. Но сейчас по последним новостям из Украины создается впечатление, что власть готовит нас к войне, поэтому вполне вероятны новые инвестиции в национализм, его пропаганду сверху, причем не только внутри России. Ненависть, религия, пропаганда культурных различий, — все это конструирует такую пропаганду. На деле оно работает максимально примитивно: русской идентичности приписываются все добродетели мира, смелость, верность и так далее, инородной — пороки; как будто принадлежность к тому или иному народу определяет моральные качества.
Скажем, когда твою спину прикрывает человек, к национальности которого ты раньше испытывал неприязнь, ты смотришь на него иначе, начинаешь уважать его мировоззрение и образ жизни.
Н: Как этому противостоять? И может ли как-то помочь здесь полиэтничная структура России?
Д: Как я уже сказал, нужно обмениваться и заимствовать опыт у наших зарубежных товарищей. У шотландцев, сколько знаю, есть интернациональная ячейка, которая выступает за сохранение шотландской культуры, языка. Думаю, нам бы помог такой прогрессивный национализм малых народов. Также нужно заниматься просвещением и распространять материалы, объясняющие, что национализм и шовинизм выгодны крупному капитулу. И этим будет объясняться необходимость общегражданского сопротивления, борьбы за социальные гарантии, повышение зарплат, в идеале, обобщение средств производства и национализацию недр. Такая борьба, как мне кажется, найдет отклик у всех идентичностей, так как они все заинтересованы в преодолении ксенофобии. Скажем, когда твою спину прикрывает человек, к национальности которого ты раньше испытывал неприязнь, ты смотришь на него иначе, начинаешь уважать его мировоззрение и образ жизни.
И, знаешь, это сильно отличает мой образ жизни от них, то, как я строю отношения с людьми. Но именно за счет этой непохожести, в музыкальном вкусе, в быту, в романтическом поведении, я все больше чувствую себя своим, принадлежащим этому миру.
Н: Сохранить свою этническую идентичность в окружении внешней и внутренней колонизации — это возможно?
Д: Мне в этом помогает культура народов Кавказа, даже самые примитивные, но позитивные образы в кино, литературе, поп-музыке. Очень люблю, когда современные жанры разбавляются фолком, национальными мотивами. Чувствуется некая сопричастность, близость традиций. Мне кажется, что представители этнических меньшинств в принципе более традиционны, не в патриархальном смысле, более чувственные, искренние, что достаточно трудно сказать о «вестернизированных» сверстниках. И, знаешь, это сильно отличает мой образ жизни от них, то, как я строю отношения с людьми. Но именно за счет этой непохожести, в музыкальном вкусе, в быту, в романтическом поведении, я все больше чувствую себя своим, принадлежащим этому миру.