Историческая память против исторической привычки
Почему история повторяется (на примере спирали американского расизма)
Историческая память, в своей сути коллективное явление, часто влияет на облик отдельных людей. Она помогает им ориентироваться в мире, идентифицироваться с теми или иными социальными группами, и тем самым направляет развитие общества. Далеко не просто так вместе с исторической памятью, как правило, вспоминаются понятия исторической ошибки и травмы: благодаря коллективности ее природы каждый отдельный человек «помнит», какие трагедии прошлого никогда не должны быть повторены. Но такая позиция, очевидно, направленная на рационализацию позитивного прогресса через избегание исторических ошибок, всегда неминуемо наталкивается на господствующую идеологию. То есть спотыкается о представление о том, какие события, трагедии и ошибки, должны считаться достоверными по мнению тех или иных групп давления (классов, элит, любых других акторов, владеющих информацией). Так, историческая память сама по себе ничего не запоминает, она всегда является чьими-то чужими воспоминаниями, но никогда не своими собственными. Это лишает нас всякой уверенности в том, что наше видение мира в принципе может быть достоверным.
Однако есть и то, что выходит за рамки уже приевшихся рассуждений об идеологии. В течение всей истории какие-то социальные проблемы остаются неизменными (хотя и обозначаются как проблемы), сохраняя фундаментальные противоречия в структурах общества. Такие явления, как эксплуатация труда человека, массовое и организованное насилие, поддержка диктаторов, ненависть к уязвимым группам, могут быть даже вынесены на актуальную политическую повестку, но логика политической системы все равно, даже вопреки здравому (рациональному) смыслу, будет беречь в себе эту проблему, воспроизводить ее. В этой ситуации историческая память проигрывает тому, что по аналогии можно назвать исторической привычкой; когда люди, вроде бы не склонные к забывчивости, делают «исторические» выборы в пользу уже привычных для них норм или институтов.
Чтобы проиллюстрировать это, можно обратиться практически к любой истории несправедливости и угнетения (при этом не теряя уникальности каждого отдельного кейса). Сегодня, когда человек вновь обращается со своими чаяниями к государству-защитнику прав и государству как медиатору социальных изменений, будет опрометчиво не вспомнить историю двуличия американской бюрократической машины к активистским кампаниям против расизма и структурной дискриминации черного населения США.
Политический расизм в Америке, как считают многие, уходит корнями в эпоху рабовладения. Это верно только отчасти. С обретением афроамериканцами правовой субъектности в 1860-х гг. к ним приходит и статус «неравных», отличающихся от белых. Формируется контекст сегрегации, неравного доступа к благам и широкого спектра предубеждений, социально и символически закрепляющих неравенство. Только спустя сто лет господствующий порядок вещей начинает ставиться под вопрос: подрывные политические акции «Черных пантер», ненасильственные протесты Мартина Лютера Кинга и деятельность низовых инициатив за гражданские права. Хотя эти события нельзя назвать внезапной вспышкой народного гнева, 1960-е стали поворотным моментом в общественной рефлексии о деструктивной природе расизма. Вполне возможно, это произошло на волне культивации низового протестного активизма, характерной для той эпохи. Именно тогда героини и герои массового движения за черные жизни выходят на авансцену.
Летом 1965 г. в районе Уоттс в Лос-Анджелесе молодой афроамериканец Маркет Фрай был задержан полицейскими. На первый взгляд, рядовая ситуация закончилось избиением Фрая и задержанием его семьи. На шум пришла возмущенная толпа, которая уже спустя несколько дней после происшествия насчитывала 30 тысяч человек. Чтобы решить проблему, губернатор Калифорнии инициировал создание специализированной комиссии для анализа и предупреждения таких конфликтов в будущем. Отчет по итогам ее работы получил говорящее и очень символически значимое название «Насилие в городе — конец или начало?» Причины конфликта, по мнению экспертов, заключались в политике сегрегации, экономической нестабильности и полицейском произволе. Чтобы решить это, было предложено интегрировать гетто в средний класс, предоставить ряд бесплатных услуг его обитателям (например, базовое медицинское обеспечение) и наладить диалог афроамериканцев с представителями силовых органов.
Стоит ли вспоминать, что лишь очень скромное количество мер получило государственную поддержку; а те предложения, которые все же нашли отклик у бюрократов, были реализованы на, что называется, недолгосрочную перспективу. Возможно, сами члены комиссии искренне хотели улучшить положение афроамериканцев, а меры, которые они предложили, были действительно эффективными, но нежелание государственной машины действовать непривычно для себя (и американской нации в целом) все же сыграло ключевую роль.
Спустя 2 года ситуация повторяется в Детройте. Поводом для эскалации послужил арест посетителей нелицензированного бара, преимущественно афроамериканцев, праздновавших возвращение своих земляков из Вьетнама. И вновь толпа играет решающую роль, привлекая внимание общественности к, казалось бы, повседневной несправедливости. Протесты в Детройте, вызванные поведением полиции, стали самыми жестокими в истории США: в них приняло участие более 10 000 человек, 43 человека были убиты. Как и 2 года назад, была собрана комиссия, чей отчет вторил отчету предшествующей комиссии: регион деиндустриализован, местные жители нуждаются в экономической помощи.
Трудно предположить, прислушался ли к этому выводу инициатор комиссии, президент США Линдон Джонсон, проигнорировал эти выводы, поскольку они явно противоречили той причине, по которой он решил начать разбирательство — выявить в случившемся беспорядке «красный» коммунистический след. Так, финансовые средства, которые могли бы быть выделены на дегеттоизацию, пошли на нужды полицейского департамента. Ведь полиция, как никто другой, привыкла охранять общественный порядок.
Важно понимать, что это привыкание — коммеморативное измерение структурного расизма в США: привычные воспоминания ценятся системой в разы больше, чем реальные жизни людей. Комиссия, в которую входят представители гражданского общества, — это тоже часть государства. Противоречие, которое, очевидно, намечено между ее отчетом и государственными мерами, — это не противоречие между народом и Левиафаном, но, скорее, устойчивое противоречие внутри системы производства политики. Оно и становится исторической привычкой, прочно встраиваясь в коллективную идеологизированную память. От такой если не дурной, то просто навязчивой и даже патологической привычки сложно избавиться даже после преодоления «проблемной» исторической эпохи.
В 1992, когда, казалось бы, американское общество могло бы уже усвоить уроки государственной расистской и низовой антирасистской политик 1960-х, в Лос-Анджелесе вспыхивают протесты, не странно похожие на предшествующие кейсы. Афроамериканец Родни Кинг был задержан и жестоко избит группой полицейских, — по пути в больницу силовики даже хвастались, кто нанес больше ударов молодому человеку. Суд оправдал всех полицейских, за исключением одного, что не могло не повлечь за собой очередную волну недовольства. Вновь случились уже привычные погромы; как и 27 лет до этого, была собрана комиссия, будто по привычке было предложено социально-экономическое решение проблемы.
Неужели четверть века — это срок исторической памяти? Нет. Память о прошлом, безусловно, есть, но ее роль сводится не к запоминанию событий, а, скорее, к их упоминанию, чаще всего вскользь. Это продемонстрировал и отчет очередной комиссии комиссии: память жива, но она проигрывает институциональной, исторически привычной структуре общества.
Через 28 лет Лос-Анджелес снова накрывает протестная волна, связанная с уже как будто закономерными действиями полиции. После убийства Джорджа Флойда силовиками выступления активисто_к движения за черные жизни охватывают все США и даже распространяются по миру. Американская привычка узнается британцами, французами, немцами и многими другими. Ранее угнетенные организуются в движение памяти, порывая с привычкой в политической борьбе с привычными символами: памятниками историческим деятелям, с чьим расизмом все уже как будто смирились, «отменой» произведений расистской и белой супрематистской культуры, привычно считающейся классической…
Однако даже такое глобальное политическое движение не решило проблемы полицейского произвола в адрес черного населения. За 2023 г., по данным независимого ресурса, в США в результате действий полиции погибло более 700 человек. Огласке предаются считанные десятки таких случаев, среди которых меньшинство — убийства афроамериканцев. Такие истории, как, например, избиение до смерти Тайра Николса, пусть и получают огласку и собирают толпы протестующих, но не претендуют на переопределение привычки и возвращаются в свою локальность в масштабах отдельно взятого штата.
Нельзя не заметить (и не запомнить), что осознание проблемы и даже наличие ресурсов для ее решения еще не гарантирует социальных изменений. Да, протест против несправедливости привлекает внимание к проблеме, но разве что на конкретное и зачастую очень ограниченное время и конкретных и зачастую очень изолированных обстоятельствах. Полицейский произвол сохраняется, потому что продолжает ухудшаться социально-экономическое положение черного населения. Неслучайно протесты и 1965, и 1967, и 1992, и 2020 происходили на волне спада, вернее, ее нарочитого снижения «сверху» социальной стабильности афроамериканского сообщества.
Обширная история политической борьбы сохраняется в памяти, но на уровне «непамятных дат», энциклопедических глав и профильных научных статей. Американское общество же, и вслед за ним множество других обществ, подобно выкуриванию сигареты, выходит на протест, но при этом не делает ничего, чтобы такой же протест не повторился в обозримом будущем.
Сложно сказать, часто ли историческая память все же превозмогает историческую привычку, ведь мир все же неминуемо меняется. Однако даже признавая неизбежность прогресса, сохраняется проблема границ трансформации институтов общества. Так же, как порой тяжело избавиться от личной дурной привычки, даже осознавая ее пагубность. Поэтому трудно предположить, когда расизм и другие формы человеконенавистничества канут в Лету. И здесь возникает два способа мыслить: пессимистический, в соответствии с которым институциональная бюрократия (она же — государство) продолжит игнорировать даже внутреннюю критику, и тогда уже к 2050-м гг. можно будет с уверенностью прогнозировать новую волну черных протестов; и, конечно, оптимистический, когда глобальные, то есть делокализованные политические движения будут собирать воедино память человека о столетиях угнетения и направлять ее на преодоление привычки, настолько древней, что уже потерявшей связь с настоящим моментом и, соответственно, не обладающей естественной властью над тем, как определяет и мыслит себя человек XXI века.
Но до тех пор, пока исторически обусловленная система не изменится, привычка, которой она «болеет», будет воспроизводиться.