Состояние неолиберализма

О значении и необходимости критического дискурса

Нищета интерпретации 

Это чрезмерное использование (неолиберализма как понятия) происходит не на пустом месте: наша текущая общественная ситуация действительно находится под влиянием неолиберализма. Поэтому мальчик кричит «волки!» не потому, что они ему привиделись, а потому, что в большинстве случаев он действительно видит волков.

PM: Сегодня у российских левых «неолиберализм» — это очень удобный ярлык, позволяющий отделить все хорошее, «прогрессивное», «социал-демократическое», от всего плохого. Насколько эта матрица сама по себе встраивается в неолиберальные общественные отношения и аккумулирует их воспроизводство?

В.: Абсолютно точно чрезмерное использование понятия неолиберализма приводит к определенной смысловой инфляции, хотя по существу это концепт весьма полезный и содержательный. Почему так происходит — Славой Жижек однажды назвал это «левацкой ленью» (имеется в виду интеллектуальная лень); происходит то же самое, что, например, и с понятием фашизма — бесконтрольное использование в отношении всего, что нам не нравится. Многие правые интеллектуалы вполне справедливо указывают на эту инфляцию, например, Р.И. Капелюшников в своей лекции называет неолиберализм «пустым понятием». В целом я с Капелюшниковым не согласен, но не могу сказать, что не понимаю, что он имеет в виду.

Однако чрезмерное использование не означает, что от понятия неолиберализма следует отказаться. Если как следует проработать и определиться — что мы понимаем под неолиберализмом — становится очевидна абсолютная интеллектуальная ясность этого термина. 

Другой сложный аспект заключается в том, что это чрезмерное использование происходит не на пустом месте: наша текущая общественная ситуация действительно находится под влиянием неолиберализма. Поэтому мальчик кричит «волки!» не потому, что они ему привиделись, а потому, что в большинстве случаев он действительно видит волков.

Третья проблема с понятием неолиберализма связана с его близостью некоторому количеству конспирологических дискурсов. Конспирология меня всегда интересует в той мере, в которой она является инверсией хорошему марксистскому анализу: она в большинстве случаев основана на правильных интуициях, но она совершенно неверно их артикулирует, мистифицируя в конечном итоге сами эти предпосылки. То же самое происходит и с неолиберализмом: ощущения, которые правые разделяют с левыми, совершенно точно соответствуют ситуации, но их теоретический аппарат не позволяет эти ощущения хорошо сформулировать.

У левых есть отличный и проработанный теоретический аппарат, который позволяет описать и понять сегодняшнюю ситуацию. Более того, эти описания и понимания есть уже здесь и сейчас: откройте Даниэля Стедмена-Джонса, Бьюна-Чул Хана, Дэвида Харви, Кристиана Лаваля, Филипа Мировски, да того же Мишеля Фуко; там это все уже как следует описано. Проблема левых на самом деле до ужаса банальна — мы мало читаем. Вместо этого мы много пишем, чересчур много, например, в твиттере или в других социальных сетях. А социальные сети, этот, как говорил Марк Фишер, вампирский замок, порождают то, что можно назвать истерической реакцией. Это паттерн поведения, так часто высмеиваемый правыми – чрезмерно эмоциональная реакция, в которой слишком много самоанализа и недостает анализа общественной ситуации.

Каждый человек движим стремлением к удовольствию и избеганием страдания; поэтому вопрос не в свободе, а в том, как мы можем систематически повлиять на поведение человека, чтобы построить лучшее общество. Прообраз такого общества — паноптикон, а не рынок. 

PM: В таком случае, на твой взгляд, как бы мы могли определить неолиберализм? Возможно, хотя бы очертить контуры.

В.: Неолиберализм надо определять, прежде всего, исторически, отталкиваясь от либерализма. В XIX веке возникло определенное напряжение между либеральным и утилитаристским интеллектуальными движениями, поскольку оба они были чрезвычайно популярны, но их соединения представлялось проблематичным. Либерализм говорил о том, что общество — это матрица эквивалентных обменов, а прообразом общества является рыночная система (Розанвалон называет это «экономической идеологией»); кроме того, он разделяет общество и личную жизнь индивида, которая управляется моральными или религиозными законами. В соответствии с либеральной доктриной обществом вообще не надо управлять, поскольку рынок порождает спонтанный порядок. Утилитаристы начиная с Бентама, наоборот, предлагают строить рационалистические машины для управления обществом: каждый человек движим стремлением к удовольствию и избеганием страдания; поэтому вопрос не в свободе, а в том, как мы можем систематически повлиять на поведение человека, чтобы построить лучшее общество. Прообраз такого общества — паноптикон, а не рынок.

Неолиберализму удалось соединить две эти доктрины, создав могущественную гибридную общественную систему. Ее параметры хорошо описал Мировски: это рынок, но не спонтанный, а сознательно конструируемый, причем внедряемый во внерыночные сферы (образование, медицину, и даже личную жизнь индивида и т.п.). В основе этой идеи лежит убеждение о том, что рыночная система – это наилучшая экономическая машина для решения любых социальных проблем. Однако, этому искусственно сконструированному рынку требуется внешняя система, которая, например, задает квазиденежные параметры там, где нельзя напрямую измерить что-либо в денежном эквиваленте (например, рейтинги или баллы). И вот эта внешняя система функционирует, скорее, по правилам бентамовского паноптикона: с одной стороны, она предполагает систему предзаданных критериев и стандартов относительно которых измеряется поведение и характеристики индивидов («бесстрастный наблюдатель»), с другой стороны, она интерпеллируется в качестве системы убеждений в личную жизнь индивида, и он сам на своем уровне начинает самоуправляться в соответствии с этими критериями, которые воспринимаются в качестве объективных (Фуко назвал эту новую субъективность «человеком-предприятием»). Внешнюю систему, естественно, поддерживает государство: на одном из совместных обсуждений в рамках инициативы neoliberal condition мы назвали этот принцип «государство — ночной архитектор».

Именно этому можно дать название неолиберальной машины — это шире, чем идеология или философия, или экономическая политика. Фуко называл такие социоматериальные констелляции «диаграммами», но здесь мы имеем дело не со статичной системой, а с текучей, постоянной изменяющейся гибридной машиной, которая постоянно мутирует и захватывает новые области, — не только общественные, но частные. Все твердое превращается в прах. 

PM: Можно ли это «рабочее определение» сделать популярным за пределами академии, или же оно рискует быть «неудобным» для движения?

В.: Перед левыми здесь встает проблема, которая была в свое время сформулирована так называемыми западными марксистами: если капиталистическая система это тотальность, можем ли мы предложить такую программу, которая может стать внешней по отношению к этой тотальности. Неолиберальная логика сегодня стала здравым смыслом — и поэтому становится все сложнее даже мыслить за ее пределами. Тем не менее, мы можем пытаться это делать. Что касается реальных политических действий, то тут я пессимист: программа подрыва изнутри, создания множества альтернативных практик и идентичностей, которую предлагают многие, в том числе и российские, левые делезианцы, уже не раз и не два показывала свое моральное банкротство. Гибридная форма неолиберализма, возникшая в 1990-е как запоздавший ответ на 1968-й год, которую Нэнси Фрейзер назвала «прогрессивным неолиберализмом», смогла интегрировать некоторые культурные прогрессивные ценности с немного смягченной, но в целом очень неолиберальной программой социального конструирования общества. Я не говорю, что не надо действовать, я всячески поддерживаю различные инициативы по поиску альтернативы капитализму; я призываю лишь не испытывать ложной надежды, и каждый новый проект начинать с чувством грядущего провала — Жижек называет это «мужеством безнадежности».

Волки в поисках шкуры, или тактики адаптации 

Капитализм оказался способен к абсолютно сталинистскому жесту — учреждению, если можно так выразиться, доктрины «научного капитализма», интеллектуальной системы, имеющей вид абсолютной объективности, наподобие законов природы.

PM: Одним из основных свойств неолиберализма является апроприация — способность адаптировать под себя (и за счет этого адаптироваться) различные локальные контексты, теории и практики, изначально заявленные как «революционные», иными словами — способность привыкать к антителам. Почему это происходит? 

В.: В последнем сезоне мультсериала «Рик и Морти» в одном из эпизодов безумный ученый Рик создает своего двойника из слизи (не знаю, знакомы ли создатели с модной сейчас философией темных материй, но рифма в любом случае забавная) для того, чтобы двойник принимал на себя все удары и выстрелы, адресованные Рику. Мимоходом Рик бросает: «Это метафора капитализма».  Мне кажется это лучшим ответом на ваш вопрос — само ризоматическое строение современного капитализма защищает его ядро, интеллектуальный центр этой системы. Хорхе Алеман называет капитализм «безголовым», в том же смысле, в котором Марк Фишер говорит о «рыночном сталинизме» — господской системе, в которой нет Господина, и которая поэтому оказывается такой жизнеспособной; тут Фишер совершенно прав, капитализм оказался способен к абсолютно сталинистскому жесту — учреждению, если можно так выразиться, доктрины «научного капитализма», интеллектуальной системы, имеющей вид абсолютной объективности, наподобие законов природы. Когда нам говорят, что бедные плохие, потому что они ленивые, это следует прочитывать именно в этом ключе: существуют якобы некоторые естественные законы капиталистического общества, нарушение которых является преступлением против природы, натурального порядка вещей, как сказали бы в XIX веке, извращением. Для марксистов тут велик соблазн зеркально отразить эту точку зрения, заявив, что богатые плохие потому что они жадные — соответственно, сам капитализм является своего рода извращением естественного порядка. Это сведение к индивидуальному отклонению является ложным решением проблемы кажущейся естественности капиталистического порядка. Капитализм существует не потому, что одни люди хорошие, а другие плохие.

В недавнем оскароносном документальном фильме «Американская фабрика», показывающем, как китайский капитал инвестирует в деиндустриализованные американские предприятия, есть замечательный момент: китайский капиталист, которого нам показывают как безжалостного бизнесмена, призывающего к подавлению профсоюзов и увеличению интенсивности рабочего дня, вдруг в один из моментов задается вопросом: неужели я плохой человек.  Подлинная марксистская интеллектуальная целостность заключается в том, чтобы преодолеть соблазн ответить на этот вопрос положительно: проблема Готэма не в Джокере, а ее решение — не в Бэтмене. Проблема в устройстве нашей общественной формации, которая помещает конкретного человека в позицию бэтмена или джокера.

Подобно тому, как Сталин коллективизировал кулаков, потому, что этого требовали объективные общественные обстоятельства, рыночный сталин индивидуализирует тех, кто не хочет жить по законам рынка.

PM: Способность апроприировать — это проявление так называемой «мягкой силы». Однако состояние неолиберализма также известно произволом государственного насилия и контроля, «вытеснением» реальной политики из публичной сферы. Как это соотносится?

В.: Сегодня, если вы зайдете в большой книжный магазин, вы обнаружите большое количество популярной экономической и околоэкономической литературы, которая претендует на объяснение любых общественных феноменов. В этом притягательность экономической теории — она дает сталинистскую видимость объективного знания, и это очень привлекает на фоне  многообразной и бессистемной литературы по социологии или философии. Если вы спросите социолога о том, как работает общество, он честно признается, что он этого не знает. Если же вы спросите экономиста, вам в два счета объяснят это на простых моделях.

Такая дерзкая претензия, которую Джордж Стиглер однажды назвал «империализмом экономической теории», влечет за собой оправдание суровых мер по отношению к тем, кто не следует объективным экономическим законам. Подобно тому, как Сталин коллективизировал кулаков, потому, что этого требовали объективные общественные обстоятельства, рыночный сталин индивидуализирует тех, кто не хочет жить по законам рынка.

В этом ключе институционалистская экономическая теория, которая всячески отмежевывается от неоклассики, является на самом деле ее логическим продолжением <...>, если инвертировать знаменитую формулу, продолжении полиции другими средствами, то есть поддержание полицейского порядка экономическими инструментами. 

Что касается политики, то тут экономисты также сказали свое слово — со времен Виргинской школы и так называемой «новой политической экономии» любому экономисту известно, что согласно теореме Эрроу, полноценная демократия ведет к концу капитализма. Поэтому сегодня наилучшим устройством для сторонников свободного рынка является авторитарный режим, и я уважаю тех, кто честно в этом признается — самых непримиримых «классических либералов», отстаивающих, например, необходимость полицейского насилия для поддержания капиталистического порядка, когда массы людей им недовольным, — благодаря ним видимой становится непристойная изнанка неолиберализма. Кстати, в этом ключе институционалистская экономическая теория, которая всячески отмежевывается от неоклассики, является на самом деле ее логическим продолжением – так популярная у нас с 2000-х поклонение институтам (как часто можно услышать от российских экономистов про эти самые институты) — это, если инвертировать знаменитую формулу, продолжении полиции другими средствами, то есть поддержание полицейского порядка экономическими инструментами. 

На маскараде культурного неолиберализма 

Постмодернизм как система, в которой ты не обязан не верить ни в какие догмы, кроме единственной догмы — ни во что не верить, стал очень удобной интеллектуальной позицией для эпохи неолиберального капитализма. Именно поэтому сегодня настоящие традиционалисты — это левые, те люди, которые верят во что-то всерьез.

PM: В равной степени «прогрессивные» и «консервативные» публицисты предупреждают нас об опасности постмодернистского культурного нарратива, свойственного неолиберализму. Мы даже можем не знать, что это такое, но, наверно, любой интуитивно чувствует присутствие этого призрака где-то поблизости. Как бы ты охарактеризовал постмодернизм и, главное, почему именно он, подлинно метафизический, свойственен вполне живому и крепкому телу неолиберализма?

В.: Дэвид Харви, великий исследователь неолиберализма, выпустил об этом целую работу, так что мне тут в общем-то больше сказать нечего — ее недавно перевели на русский язык под названием «Состояние постмодерна». В этой книге он великолепно отстаивает тезис о том, что постмодернизм это не какое-то левацкое отклонение от капитализма, а его закономерное продолжение. Если мы будем послушными учениками Маркса и внимательно посмотрим на материальную структуру общественной формации неолиберализма, то мы поймем, почему именно постмодернизм стал его культурной логикой.  В 1960–70-х годах начался серьезный кризис кейнсианской модели государства всеобщего благосостояния и соответствующей ему модели индустриального капитализма. Капитал очень быстро ответил на разрушение этой модели выводом капиталов за рубеж, толкая развитые государства к деконструкции системы социального обеспечения, сформировавшейся благодаря кейнсианской политике. Этот карточный домик подорвал хрупкий и недолговечный баланс между трудом и капиталом, достигнутый в Европе между 1950-ми и 1970-ми. В западных странах это привело к масштабной деиндустриализации, которая и породила то, что Харви называет в своей книге «сжатием пространства и времени»: человек оказался оторванным от стабильного и долгосрочного места работы, а вслед за этим — и от всего остального, что гарантировало ему социальное государство. Вместо стабильности предлагался риск, но такой, в котором больше и выигрыш — увеличился разрыв между бедными и богатыми, и шанс выиграть в «экономике казино» (так Кейнс в свое время охарактеризовал финансовый сектор) до сих пор опьяняет очень многих. 68-й год с его критикой кейнсианской бюрократии в духе «Автопостопом по галактике» сыграл в этом значительную роль, и это огромное поражение левых.

Такая материальная основа не могла не предполагать подрыва стабильности и в духовной сфере: как писал Зигмунт Бауман, капитал путешествует налегке, и ему мешают не только территориальные и темпоральные привязанности, но и какие-то определенные ценности. Поэтому постмодернизм как система, в которой ты не обязан не верить ни в какие догмы, кроме единственной догмы — ни во что не верить, стал очень удобной интеллектуальной позицией для эпохи неолиберального капитализма. Именно поэтому сегодня настоящие традиционалисты — это левые, те люди, которые верят во что-то всерьез.

Еще одна важная вещь, и я снова обращусь к 68-му году, точнее, к его наследию, это философская основа постмодернизма, которую Ален Бадью назвал «демократическим материализмом» и максима которой звучит так: есть только тела и языки.  Это можно назвать «проклятием фукольдианства», от которого не только не удалось избавиться («забыть Фуко», как призывал Бодрийяр), напротив, оно культивируется многими левыми в качестве единственного ответа правым и неолиберальной идеологии.

Проблема в том, что неолиберализм пользуется той же самой символической системой «языков и тел» и, играя по его правилам, переиграть его невозможно.

PM: Возвращаясь к неолиберальной апроприации. Удается ли неолиберальному общественному порядку переманить на свою сторону интеллектуальность как феномен? 

В.: Великий гуру неолиберализма Фридрих Хайек когда-то назвал интеллектуалов «продавцами подержанных идей». Поскольку неолиберальная машина сама по себе сформулирована в соответствии с объективными законами экономики, то есть она их конструирует в процессе своего функционирования и ретроактивно превращает в объективные, неолиберализм не нуждается в высокой теории. Неолиберальной системе интересны узкие специалисты-технократы и эксперты, не обремененные слишком большим кругозором, позволяющим критиковать фундаментальные основания этой системы. Поскольку неолиберальная догма формулирует себя на языке здравого смысла, ее основные положения и выводы доступны широкой аудитории без какой-либо предварительной подготовки. Поэтому любой, кто не говорит на прагматическом, приближенном к рыночной сделке, языке, воспринимается, как чудак, теоретик в самом худшем смысле этого слова. 

Естественно, никогда ничего не может идти по плану, поэтому, я думаю, мы увидим не только моральное, но и интеллектуальное крушение такого подхода к обществу. Однако не исключено, что интеллектуальный ущерб, который будет нанесен неолиберализацией социальных наук и образования, будет к тому моменту уже непоправимым.

PM: Сейчас все активнее в публичный дискурс вторгаются «лево-либералы». Давай попробуем разобраться с позиций теории, кто это и в каких отношениях они состоят с неолиберализмом? 

В.: Существует уже тридцатилетняя традиция прогрессивного неолиберализма, о ней я говорил чуть раньше. Сегодня удивительным образом любая прогрессивная практика может быть поглощена и обращена против прогрессивной миссии. Все становится средством, как сказал бы Делез, детерриториализации. Эта война ведется наследниками 1968-го года уже давно и кратко может быть охарактеризована как война нового против старого. Друг Толкина и автор «Хроник Нарнии» консерватор Клайв Льюис дал этой войне блестящую характеристику в одном из своих менее популярных романов «Мерзейшая мощь»: у него там в небольшой консервативный британский университет с многовековой историей пришли реформаторы и решили всю эту систему оптимизировать — как выясняется потом, они служили силам зла и искали источник могущества для своих демонических хозяев. Та же самая война прогрессивного неолиберализма против консервативного неолиберализма наблюдается по всем фронтам: корпоративный феминизм, грин-вошинг и рейнбоу-вошинг, харассмент и так далее. Понятно, что в каждом конкретном тактическом случае левым нужно решать, на чью сторону встать, и, на мой взгляд, в абсолютном большинстве случаев это будет сторона прогрессивного неолиберализма: представьте, что вы оказались в прошлом — будете ли вы участвовать на стороне буржуазии в буржуазной революции против феодализма? Думаю, ответ ясен. Однако не следует забывать, что это война, в которой при любом раскладе побеждает Капитал, и нам нельзя быть слишком воодушевленными тактическими победами. Условно говоря, мы против Трампа, но мы не с Обамой, во всяком случае, не долгосрочно. Жижек где-то охарактеризовал текущую ситуацию как сражение между финансовым (постмодернистским, территориализированным) и индустриальным (модерным, консервативным, ретериторриализированным) капиталом. Если мы посмотрим на разворачивающиеся конфликты через эту призму, становятся более понятными многие вещи: например, заигрывания Трампа с рабочим классом, или даже феномен индустриального бизнесмена-коммуниста Грудинина, который противостоял постмодернистской российской власти.

PM: Исходя из этого, можно ли сделать вывод, что «лево-либерализм» своего рода диалектически «обнадеживает» нас своим рассветом, что своей победой над «регрессивным» либерализмом он обозначает приближение «новой формации»?

В.: Я бы сказал, что мы наблюдаем закат левого неолиберализма. Эпоха Обамы закончилась безвозвратно, это стало ясно, когда он ушел и вместе с его уходом рухнули иллюзии относительно надежды на реальные масштабные перемены (если помнишь, его лозунгом было слово «надежда» (англ. hope)). Забавно, но ответ Жижека на «Дерзость надежды» Обамы это как раз «Мужество безнадежности», способность отказаться  от сладкого яда надежды, которая не позволяет увидеть реальную катастрофу, в которой мы сегодня находимся. Я восхищаюсь такими людьми, как Берни Сандерс, Александрия Окасио-Кортес или Михаил Лобанов, это действительно важный новый этап в становлении левого движения по всему миру. Это люди, которые, в отличие от прогрессивных неолибералов, прекрасно понимают все предпосылки и последствия неолиберальной тихой революции 1980–90-х и, что самое важное, открыто демонстрируют такое понимание. 

Есть и другая сторона — такие люди, как президент Франции Макрон, который буквально в одном из интервью говорит о том, что, мол, да, я неолиберал, но что вы можете предложить лучше в существующих условиях? И отчасти нельзя с ним не согласиться, умеренный прогрессивный неолиберализм выглядит сносной альтернативой трампизму. Проблема в том, что такие люди как Макрон сами и участвуют в том, что поведенческие экономисты остроумно называют «архитектурой выбора»: конструированием условий, при которых для нас оказывается возможным только выбор между макронами и лепенами, трампами и байденами, а все подлинные альтернативы отметаются еще на подходе.

Против антагонизма 

Когда проходит сильный дождь, кажется, что грибы начинают расти стремительно и из ниоткуда. Однако только проницательный аналитик знает, что глубоко под землей ждет дождя огромный организм, грибница.

PM: Какие наиболее запоминающиеся для тебя лики и образы антинеолиберализма ты можешь назвать?

В.: Я считаю, что глобальная сеть сопротивления представлена двумя феноменами: во-первых, автономные зоны и альтернативные режимы (например, сапатисты или курдская автономия), которые то тут, то там, возникают и исчезают, иногда существуют достаточно долго, но, в любом случае, используют разрывы и лакуны глобального неолиберального режима. Конечно, в ряде случаев им приходится идти на компромиссы и, конечно же, они не могут быть полностью автономными. То есть это социальные эксперименты. Но кто знает, что может получиться из таких экспериментов, чему мы можем научиться? Надо пристально наблюдать и изучать такие эксперименты там, где они возникают. Во-вторых, это те, кто индивидуально и отчужденно существуют внутри режимов неолиберального капитализма, не имея по разным причинам ресурсов или возможности построить полноценные группы или движения. Тем не менее нельзя недооценивать общий уровень недовольства и его потенциал.  Когда проходит сильный дождь, кажется, что грибы начинают расти стремительно и из ниоткуда. Однако только проницательный аналитик знает, что глубоко под землей ждет дождя огромный организм, грибница. 

PM: Есть ли сегодня какое-то массовое сопротивление, или для борьбы с неолиберализмом нам нужно де-/реконструировать движение, а вслед за ним и самих себя?

В.: Сегодня совершенно явно ощущается, пользуясь языком Фрейда, das unbehagen, недовольство, ощущение непорядка, тревога существующим положением вещей. Если мы просто посмотрим на «социальные симптомы», а лучший социальный симптом — это, как известно, кинематограф, то в последние несколько лет мы увидим череду фильмов, которые убедительно показывают это ощущение: «Джокер», «Паразиты», «Сквозь снег», «Платформа», теперь вот «Игра в кальмара». Враг остается неназванным, но его присутствие явно ощущается. С другой стороны, недовольство остается не только в области воображаемого: такие общественные движения как BLM или Gamestop при всей их кажущейся противоположности также являются симптомами нарастающего кризиса.

Проблема в том, что, начиная примерно с 2000-х кризисное состояние стало перманентным состоянием позднего капитализма. Было бы невероятной банальностью с моей стороны сказать нечто вроде «что-то зреет» — всегда что-нибудь зреет и это всегда неожиданно и всегда при этом совершенно очевидно, что именно в эту сторону все и шло.

Я считаю, что в условиях неолиберальной тотальности у левого движения две большие задачи: первая заключается в теоретическом осмыслении неолиберализма и создании простого, удобного, понятного и адекватного языка для того, чтобы говорить о неолиберализме с кем угодно; вторая — в том, чтобы «искать друзей, а не врагов», как говорится в латинской пословице, — пока что многие левые преуспевают в обратном, даже в том, чтобы искать врагов среди друзей. Помнишь, что Маркс говорил, что в политике можно заключить союз хоть с чертом, главное, быть уверенным, что ты его обхитришь.

По поводу «реконструирования себя», интересно, что ты это затронул, поскольку одним из социальных симптомов является рост популярности психологии и психотерапии: слова Фишера о том, что капитализм продуцирует депрессию оказались не только констатацией факта, но и пророчеством. Сегодня популярная психология активно берется за то, чтобы бороться с этим симптомом, но ее слепым пятном является связка индивидуальных проблем с общественной формацией. Именно тут было бы здорово перехватить инициативу и объяснить людям это: ты ненавидишь не понедельник, ты ненавидишь капитализм. Об этом недавно вышла в издательстве «Горизонталь» замечательная книга Павон-Куэльяра и Паркера «Психоанализ и революция». 

PM: Наступит ли конец неолиберализма раньше конца истории?

В.: В доковидное время и некоторое время после часто можно было увидеть заявления о том, что неолиберализм закончился, и нас ждет некоторая новая эра. Если понимать неолиберализм в узком смысле, как политику жесткой экономии, то, возможно, это так. Однако если рассматривать эту модель как тотальность, как машину по организации общества, перерабатывающую все твердое в пыль мимолетных рыночных интеракций, то это вовсе не так. Машина построена и машина запущена: теперь время ее работы. В ближайшее время мы увидим, как веер техник и технологий будет применяться для того, чтобы построить утопию рыночного общества: искусственный интеллект, распознавание лиц, микрочипы, системы социальных рейтингов, цифровые платформы, социальные сети, биополитические техники власти и так далее. Я думаю, что мы также увидим, как эта машина начнет давать сбои, она уже начинает. Вопрос в том, какое влияние эти поломки окажут на нас и что мы сможем построить в разрывах машинного неолиберального производства. Для меня этот вопрос остается пока что открытым.