Метамодерн и спекулятивный реализм

Современные попытки преодолеть постмодерн выглядят слабо и явно не дотягивают до интеллектуальной и философской глубины своего оппонента. В последнее время часто упоминают Метамодерн, как заявку на преодоление. Но метамодерн — это скорее локальный продукт популярной культуры, во многом ориентированный на актуальные повестки идентичности и уязвимости. Дескать: а давайте не будем деконструировать нарративы там, где мне больно. Если постмодерн стремится к многослойности и ставить поднять масс-культуру до уровня элитарной, как например "Имя Розы" Умберто Эко под видом исторического романа представлено философское размышление о возможностях человеческого познания, то метамодерн это скорее некая инфантильная поп-трактовка постмодерна. Инфантильность — хотя бы в том, что срезается вся глубина и история постмодерна. Если постмодерн в своей основе говорит: давайте деконструируем всё и легитимизируем поп-культуру и потребление в надежде на поиск новых смыслов и открытий, то метамодерн на этой фазе как бы говорит: о! вот так хорошо! Теоретические попытки обосновать метамодерн осциляциями - колебаниями между иронией и искренностью скорее добавляют преимущество в форме, но не добавляет глубины.

Если метамодерн это эмоциональная рефлексия постмодерна в рамках поп культуры, то похожее по направлению, но уже в рамках интеллектуальной среды делает Квентин Мейясу.

Мир Мейясу так же выглядит не как преодоление, а как обустройство жизни в руинах — в форме уже интеллектуального, а не психологического комфорта. Его мир похож на бескрайнее болото хаоса, на котором время от времени появляются и тут же лопаются пузырьки смысла. Давайте откажемся от Бога, от науки, от логики, от Просвещения, от нации — но сознательно сбережём квир-нарративы, потому что уязвимость — это последнее прибежище человечности. В этом смысле современное интеллектуальное и культурное поле и есть реализация постмодерна. Все современные течения выглядят прежде всего как культурное и интеллектуальное воплощение его логики. Нам как бы говорят: львы, моржи и павианы — слишком тоталитарны и патриархальны. Их необходимо уничтожить (деконструировать), чтобы могла жить плесень. Но оказывается, что плесень не менее витальна — и так же стремится заполнить собой всё, как и прежние системы сложной иерархии. Давай уточним вопрос о спекулятивном реализме. Теория Мейясу — это крайне наивная редукция! Я, кажется, понял, в чем её суть. Он утверждает примерно следующее: раз эпоха постмодерна доказала нам, что не существует никаких принципов и законов, то, опираясь на теорему Кантора, которая показывает, что бесконечное множество распадается на конечные, можно утверждать, что хотя бы какие-то законы у нас всё же есть. Ура, я спас мир. Однако, несмотря на попытку сохранить видимость логичности, при ближайшей критике доказательство Мейясу рассыпается. Почему он вообще решил, что контингентность тождественна бесконечному множеству Кантора? Здесь он делает два очень смелых допущения. Во-первых, речь идёт об абсолютной контингентности. Даже если мир непознаваем и скрыт, это ещё не значит, что в нём буквально нет ни одного закона. Но даже если принять это как философскую аксиому — непонятно, как тут применить теорию множеств Кантора. Ведь сама эта теория строится на аксиоматике, то есть её применение фактически опровергает идею радикальной контингентности. С другой стороны, он делает крайне смелое допущение: что контингентность и множественность есть буквально математическое бесконечное множество. Но даже если допустить это, по сути, мы возвращаемся к идее вычислимости мира и принципам математики Рассела. Можно возразить, что ценность рассуждений Мейясу не в их форме, а в содержании: он возвращается к размышлениям о природе реальности в духе Канта. Мейясу интересен скорее не как критик постмодернизма, а как его диагноз. В онтологическом плане он берёт ризому ДеЛёза, кидает её в миксер и превращает в смузи, рассчитывая на какой-то потенциал брожения. Это не даёт нам ни смысла, ни методологии, ни цели, а лишь фиксирует тупик, безжизненный выдох постмодерна.