В последнее время многими левыми активистами в бывшем СССР ставится вопрос о создании пролетарского искусства. И некоторые попытки делаются - вышли литературные сборники, позиционирующие себя как "левое" или "пролетарское" искусство, устраиваются конкурсы изобразительного левого искусства, многие левые издания активно рекламируют тех или иных музыкантов, которые пишут социально-критические песни. Редакция "Прорыва" тоже посвящала свои материалы этой теме (например, здесь, здесь или здесь). Однако практика показывает, что многие активисты и энтузиасты левого искусства плохо разбираются в теоретических вопросах марксистской теории по вопросам искусства и культуры. Причем пробелы в этих вопросах у большинства из них весьма существенные - в дискуссиях выявляется зачастую незнакомство ни с основными положениями теории коммунистического искусства, ни с работами видных марксистов, посвященным вопросам культуры. Публикуя две статьи видного теоретика советского искусства А.В. Луначарского, который длительное время занимал пост народного комиссара культуры, причем занимал его в самое сложное время формирования советской культуры и ее борьбы с разного рода буржуазными и мелкобуржуазными искажениями, мы надеемся, что это поможет в деле повышения теоретического уровня наших активистов.

Культура на Западе и у нас

Быть может, никогда в истории человечества культура одной эпохи не отличалась так сильно от культуры другой, как будет отличаться социалистическая культура от культуры зрелого капитализма. Буржуазия и пролетариат - классы-антагонисты, классы, ни в чем не соприкасающиеся друг с другом, это классы-враги.

Никогда в мировой истории переход власти от одного класса к другому не имел такой значительности, ибо до сих пор власть переходила только от одного меньшинства к другому, хотя бы несколько большему; эксплуатация человека человеком оставалась, и оставалась та основная база, которая являлась вместе с тем и основным пороком всех обществ, до сих пор существовавших, - господство частной собственности. Между тем переход власти в руки пролетариата - не сразу, конечно, но в своем естественном развитии - должен привести к полному сокрушению всяких классов, к организации бесклассового общества и вместе с тем к окончательному уничтожению государства как аппарата власти одной группы людей над другими и, наконец, к превращению частного обмена в чисто потребительный, не имеющий большого значения акт, при совершенном истреблении частной собственности, как определяющей структуру общества экономической категории. Собственности на орудия производства больше не будет, следовательно, не будет и капитализма, сущность которого - эксплуатация.

Рядом с этим же первоначальная моральная сторона этой новой цивилизации, этой новой культуры бросается в глаза. Частная собственность создавала эгоистического человека - человека, враждебно или, в лучшем случае, чуждо относившегося к своему ближнему. Истребление частной собственности должно вернуть человеку естественное его лицо, вернуть то естественное братство и взаимное дружелюбие, которое, почти наверное, было достоянием человека на заре человечества, причем, разумеется, это дружелюбие и братское отношение друг к другу, сознание принадлежности своей к коллективу на социалистической стадии будет бесконечно более высоким и разнообразным, чем на стадии первобытного существования человечества. Гигантская тяжелая ночь, которая давила человечество, которая пришла вместе с частной собственностью и разделила людей на индивидуумов, группы, народы, страны, классы и т. д., близится к концу. Разумеется, это переворот совершенно исключительный, ничего подобного этому никогда не видела земля.

Наконец, в смысле материального богатства новая культура должна в значительной степени затмить все то, что было до сих пор.

Самой богатой эпохой в жизни человечества был высокоразвитый, зрелый капитализм. Пожалуй, никогда еще ни одна страна в мире не имела такого богатства, не испытывала такого огромного промышленного расцвета, как Соединенные Штаты Северной Америки после мировой войны. Правда, это не помешало им сейчас с размаху удариться в кризис, который, вероятно, будет ознаменован большим количеством человеческого горя, нужды и т. д. Такова уже сущность капитализма, что он даже из своего здоровья извлекает в конце концов болезнь, катастрофические кризисы. Все же, повторяю, никогда никакая часть человечества не была так богата, как Соединенные Штаты в последние годы. Но богатства эти соответственно законам капитализма сосредоточены, разумеется, в немногих руках.

При социализме такого сосредоточения богатства в руках немногих быть не может. Богатства не столько будут принадлежать отдельным людям, сколько всему обществу, и будут затрачиваться на то, чтобы строить возможно более счастливую жизнь для всех. При этом самые источники этих богатств не. только не уменьшатся по сравнению с нынешними, но, конечно, до чрезвычайности вырастут, во-первых, потому, что наука и техника сами растут из года в год, во-вторых, потому, что будут уничтожены все те черты неплановости, хаотичности, все те искажения, которые терпят наука и техника вследствие подчиненности частным интересам классов, для которых производство имеет единственный смысл - извлечение прибыли.

Так, в главных чертах рисуется грандиозный переход от старого капиталистического общества к грядущему социалистическому. Этот переход происходит революционно, не так, как думают реформисты, т. е. путем медленного изменения капиталистического строя в течение 100-200 лет. Нет, при помощи катастроф, чрезвычайно быстрых сдвигов будет идти это дело. У нас есть наглядное подтверждение этой теории - Октябрьская революция, установление советского строя, успешная работа нашей партии, советской власти и всего нашего гражданства над осуществлением плана индустриализации, как основного стержня строительства социалистического- хозяйства, наконец, строительство неразрывно связанной с социалистическим хозяйством социалистической культуры. Все эти акты, несмотря на огромные трудности, в течение первых 10 лет существования единственной страны диктатуры пролетариата развивавшиеся победоносно, представляют собой начало осуществления социализма не только в нашей стране, но и во всем мире, ибо, начавши где-нибудь осуществляться, социализм остановиться не может, он может быть только разбит и истреблен капитализмом или разобьет, испепелит капитализм и встанет на его место.

Но если переход власти в руки пролетариата совершается революционным путем, путем катастроф, если мы прекрасно знаем, что и в Западной Европе и в Америке пролетариат придет к власти путем более или менее кратковременных революционных потрясений, то из этого вовсе не следует, чтобы и социализм строился быстро. Три составные части социалистической революции - политическая революция, хозяйственная революция и революция культурная - требуют разного времени для своего осуществления.

Революция политическая требует обычно долгого времени для того, чтобы созреть. Но раз она созрела, она может протечь даже в несколько часов. Мы можем сказать, что социальная революция в России произошла в тот момент, когда Антонов-Овсеенко вошел в зал Зимнего дворца, где заседало Временное правительство, и объявил его арестованным. В сущности говоря, в эту минуту произошла революция: одно правительство было низвергнуто, а другое пришло к власти, и это новое правительство было уже правительство нового класса. Конечно, повторяю, революции должны созревать, сорганизовываться подпольно, подспудно, как проявление сил, которые выражают собой новую экономическую сущность общества и разрушают старую политическую оболочку. Но все-таки в момент своего высшего напряжения социальная революция в своей первой, политической, части представляется стремительной, боевой. После победы пришедший к власти новый класс закрепляет строение своего собственного государства, организует вооруженную силу для обороны его внутри и извне, организует административный аппарат. Вчерне все это должно быть сделано очень скоро, в течение нескольких месяцев, потому что, не имея этого госаппарата, революция не может ни защищаться, ни двигаться вперед. Набело государство может строиться очень долго. Мы его и сейчас совершенствуем, боремся с буржуазными элементами в нем и т. д. Но это уже второстепенные черты, - первая, политическая, задача социальной революции была уже совершена в Октябре.

Хозяйственная революция может быть разделена на часть юридическую и часть экономо-техническую. С юридической точки зрения политическая революция (если это социальная революция, т. е. не только переход власти от одного правительства к другому, а переход власти к другому классу) представляет явление огромной значимости: фабрики, банковские капиталы, здания и т. д. - все это объявляется национализированным. Но из этого вовсе не следует, чтобы капитализм тотчас же превратился в социализм; капитализм, как главенствующая система, низвергнут, но социализм еще не народился, ибо социализм, как хозяйственная система, не есть только изменение правовых норм, но изменение по существу - новый хозяйственный строй, который основан на обобществлении средств производства, на учете, на плановости, охватывающей главную массу всего производства вообще, и на плановом распределении не только тех благ, которые требуются для движения производства, но и благ для отдельных потребителей.

Сделать это сразу ни в одной стране нельзя. Владимир Ильич в Коминтерне заявил совершенно определенно, что так называемый нэп, т. е. допущение существования рядом с социализмом известного количества среднего и мелкого капитала в промышленности и торговле, - что это явление неизбежно во всех странах, даже в странах с высокой капиталистической культурой. По всей вероятности, Владимир Ильич был прав. Во всяком случае, в отношении нашей страны, разумеется, это утверждение совершенно верно. Если бы капитализм привел нашу страну в такое состояние, чтобы она была более подготовлена для социализма, т. е. если бы все наше производство было организовано в формах крупной промышленности и крупного земледелия, было бы трестировано, тогда, конечно, ступенек между социалистическим хозяйством и капиталистическим было бы немного. Правовой переворот в течение нескольких недель или месяцев мог бы ввести хозяйство уже в социалистический период его существования. Но в стране, где капитализм захватил только командные высоты, в стране, где средняя и мелкая промышленность и торговля, и в особенности земледелие - среднее и преимущественно мелкое - являются основой всей экономической жизни, там, конечно, введение социализма есть дело чрезвычайно трудное и длительное, ибо надо, чтобы национализированная крупная индустрия и крупная торговля, идущие навстречу развивающейся рядом кооперации, постепенно могли бы преодолеть все это мелкое, распыленное хозяйство, объединить его в огромное хозяйство высшего типа. Задача эта была указана еще в «Коммунистическом манифесте»:

«Пролетариат воспользуется своей политической властью, чтобы постепенно вырвать у буржуазии капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно скорее увеличить массу производительных сил».

Без этого законченный социализм не может быть построен.

Вот почему, оставляя в стороне вопрос о сроках, которые пройдут между правовым провозглашением социализма одновременно с политической революцией и его хозяйственным осуществлением в другой стране, можно сказать, что у нас, во всяком случае, для этого требуется значительный срок - и не только те 10 лет, которые прошли, но даже при самом оптимистическом воззрении на будущее- 10 или 15 лет еще, а может быть, и больше. Срок этот зависит от того, насколько быстрым темпом будет двигаться наша индустрия и не создаст ли нам капитализм новых помех в виде военных интервенций, экономической и финансовой блокады, стремясь по возможности задержать нас на этом пути.

Было бы ошибкой думать, что культурная революция придет тогда, когда хозяйственная будет закончена. Наоборот, можно прямо сказать, что хозяйственная социальная революция не может быть закончена прежде, чем культурная революция сделает значительные успехи.

Хозяйственная и культурная революции близко спаяны между собой, почти неотделимы друг от друга. Социалистическая массовая культура предполагает прежде всего переброску значительных средств на дело народного просвещения, а дать их может только растущее хозяйство. С другой стороны, новые формы хозяйства предполагают гораздо большее количество знаний и умений, чем то, которое находилось раньше в распоряжении масс, и, стало быть, без значительного прогресса культуры самое продвижение социалистического хозяйства приостановилось бы.

Однако революция культурная движется с такой же и даже с большей медленностью, чем революция хозяйственная. Изменение хозяйственных взаимоотношений есть, прежде всего, изменение среды, изменение внешних форм. Те же самые люди, которые вчера вели хозяйство капиталистическое, сегодня могут вести хозяйство социалистическое; по крайней мере, это относится к пролетариату, примкнувшей к нему трудовой интеллигенции и к городской и деревенской бедноте.

Социалистическая культура предполагает в значительной степени формирование нового человека, она предполагает создание переродившегося человека, который совершенно отбросил те уродливые формы сознания и поведения, которые навязаны человечеству старым миром. Это, конечно, не значит, что мы не можем строить ее До тех пор, пока у нас не будет новых людей.

Владимир Ильич совершенно определенно говорил, что мы - старое поколение - стоим еще по пояс в грязи разных пороков - эгоизма, шкурничества, но что тем не менее мы можем строить коммунистическую партию и вести политическую борьбу, мы можем строить и новую культуру. Но достроить ее окончательно мы никоим образом не можем. Для этого нужны новые поколения.

Но для того чтобы масса выросла, нужно создать такие условия, при которых она смогла бы выработать этот новый человеческий тип.

Когда толстовцы и разные другие либералы говорят, что нужно сначала изменить человека, а потом уже изменять среду, они, конечно, глубочайшим образом неправы. Наоборот, нужно изменить среду, и только тогда можно менять человека. По этому пути и пошла Октябрьская революция. Но теперь среда уже изменена, можно браться за изменение человека, за изменение его личности, характера, степени его умственных способностей и знаний, быта, в котором он живет, и т. д.

Я уже сказал, что через 10-15 лет мы, вероятно, будем видеть у себя более или менее законченный хозяйственный строй, планомерно развивающийся и растущий дальше (ибо социалистическое строительство предполагает постоянный рост). И в культурном отношении мы, вероятно, тоже увидим через 10- 15 лет очень большой прогресс - неслыханный, не сравнимый с настоящим временем. Но вряд ли этот успех будет окончательным, и, вероятно, потребуется очень значительное время, пока мы сможем сказать: старая индивидуалистическая, капиталистическая, обывательская, мещанская культура исчезла, и в нашей стране живут теперь социалисты, настоящие, подлинные люди, у которых нет черт индивидуализма и обывательщины и которые развернут достойную человечества, полную разума, истинного содружества и творчества жизнь.

Если мы вспомним, что в нашей стране имеется колоссальное количество людей, совершенно ничему не обученных, полудиких, и что это относится не только к окраинным, отсталым национальным меньшинствам, но и к нашей деревне, то мы поймем, насколько эта задача трудна. И, однако, если посмотрите, что сделано за эти десять лет, то увидите, что никакая эпоха такого десятилетия не знала. А так как всякая прогрессивная форма культуры, в том числе и социалистическая, наиболее прогрессивная, знает еще постепенное ускорение развития, то по мере того, как народные массы будут выдвигать из себя все больше и больше образованных, сознательных граждан, которые будут прилагать свои усилия к общему строительству, мы будем во все более ускоряющемся темпе идти к новым и новым социалистическим достижениям.

Итак, нам придется строить в течение продолжительного времени, в течение десятков лет - хотя, быть может, и немногих десятков лет - с очень большим упорством, с очень большой самоотверженностью рядом с нашей хозяйственной социалистической системой еще и нашу социалистическую культуру. Она будет самобытной, она будет особенной, она будет отличаться от предыдущей капиталистической культуры, как ни разу культура одной эпохи не отличалась от культуры эпохи предыдущей.

Но было бы величайшей ошибкой, если бы мы думали, что эта новая культура будет новой во всех своих элементах, что можно полностью отречься от буржуазной культуры, что можно оторваться от нее, что можно объявить ее сплошь представляющей собой грех и нечисть и начать строить свою из каких-то совершенно новых, якобы чисто пролетарских начал. Так как мы отчетливо стоим на классовой точке зрения и так как все, что исходит от буржуазии, легко становится нам ненавистным, так как мы легко разделяем все на «красное» и «белое», заявляя, что вот это - буржуазное и не годится, а вот это - пролетарское и сюда относятся все наши симпатии, у нас легко могла возникнуть опасность серьезных ошибок в этом отношении. И она, действительно, возникла в лице некоторых так называемых «пролеткультовцев». Понятие «пролетарской культуры» приобрело у них узкое, сектантское значение. Они полагали, будто бы можно почти всю совокупность культурных достояний и достижений начать вырабатывать сызнова путем революционного творческого акта пролетариев и близко примкнувших к ним интеллигентов.

Владимир Ильич сразу усмотрел опасность, которая могла отсюда получиться. Он понимал, что этой доморощенной культурой будут стараться заменить гигантскую, вековым трудом накопленную культуру буржуазии, во многом и сейчас высокую и заслуживающую по возможности быстрого, хотя и критического усвоения с нишей стороны, и считал, что такое противопоставление, такая замена доморощенностью этой великой западноевропейской буржуазной культуры может привести к тому, что мы обезоружим себя, ослабим себя. Вот почему Владимир Ильич с довольно резкой полемикой обрушился на защитников этих представлений и даже как будто несколько упрощал противоположную мысль, говоря так: если бы нам дать европейскую культуру, у нас было бы все, что нужно; или еще так: нам нужно обратить больше внимания на то, чтобы не было взяток, чтобы грамоту знали, чтобы умывались, чтобы не было всякого рода варварства, которое прет со всех сторон в глаза, - это гораздо важнее, чем придумывать новую пролетарскую математику или новую пролетарскую медицину.

Культура человечества росла из тысячелетия в тысячелетие начиная с незапамятных времен; буржуазная культура есть кульминационный пункт развития всей предшествующей культуры. Эта буржуазная культура содержит огромное количество знаний, почерпнутых из точного наблюдения природы, огромное количество практических применений этих знаний и составляет так называемую сокровищницу правильных, практически оправданных разрешений целого ряда жизненных задач. Если бы мы повернулись спиной ко всем этим достижениям и сказали бы: «Пускай ими пользуется буржуазия, а мы будем изобретать все с самого начала, по-своему», то, разумеется, это было бы так же смешно, как если бы мы сказали, что всевозможные военные усовершенствования, ружья и пулеметы должны оставаться у буржуазии, потому что они буржуазны, а мы будем сами мастачить какие-то луки, самострелы, при помощи которых пролетариат сумеет справиться с буржуазией. В военном деле, в отношении индустрии, транспорта сразу было понятно, что необходимо усвоить все достижения буржуазной науки, чтобы обратить их против буржуазии. Но и в отношении всей культуры мы должны занять точно такую же позицию.

Нельзя говорить: Запад гниет, Запад буржуазен и потому там ничего не может быть хорошего, - давайте выдумывать все наново и по-своему. Наоборот, мы должны стремиться усвоить все хорошее, что на Западе есть... Буржуазный Запад опередил в свое время царскую Россию. Сейчас он вновь вводит у себя целый ряд приемов рационализации. Мы, Союз Советских Республик, должны его догнать не только путем нашего творчества, необходимости которого никто не может отрицать, но и путем ввоза оттуда, с Запада, всех знаний, всей новой аппаратуры, всего того, что составляет стержень и основу европейской техники.

Вовсе не нужно считать, что эта техника является буржуазной техникой. Она в такой же степени социалистична, как и буржуазна. Все дело в том, как эта техника применяется. Сами по себе точные науки и вытекающие из них прикладные знания в области техники, широко говоря в области всей человеческой политехники, принадлежат пролетариату точно так же, как буржуазии или интеллигенции. В самом деле, почему техника буржуазна? Неужели только потому, что буржуазия ее эксплуатирует? Но почему нельзя сказать, что это интеллигентская техника? Ведь в большинстве случаев она создана учеными, которые внесли наибольшую лепту в дело создания техники. А почему эта техника не может считаться пролетарской, когда пролетариат всю ее создал собственными руками и собственными руками ею управляет? Это пустяки. Буржуазно в технике и организации производства только то, в чем сказываются буржуазные, частнособственнические особенности буржуазного производства.

Когда буржуа старается не вводить некоторые усовершенствованные машины, потому что он считает, что сможет получить больше прибыли на старых машинах, - вот это буржуазно. Когда буржуа стремится, вводя новые машины, выбросить известное количество рабочих рук и увеличить таким образом резервную армию рабочих с целью понижения заработной платы, - это действительно буржуазный прием. Когда он вводит новые рационализированные методы управления, когда он вводит новые рационализированные машины, когда он вводит новые рационализированные приемы труда, стараясь основать таким путем потогонную систему, которая к 40 годам выжимает рабочего человека, как лимон, и выбрасывает его на кладбище, - это буржуазная техника. Этого мы, конечно, заимствовать у них не будем. Но сами по себе точные науки, которые разгадывают и формулируют законы природы от самых больших до самых малых, и человеческая техника, которая применяет эти законы природы и даст нам возможность управлять этими законами и извлекать из них возможно большую выгоду, - все это принадлежит, конечно, всему человечеству. И в гораздо большей степени это принадлежит трудящемуся человечеству, которое составляет большинство и которому принадлежит завтрашний день, чем буржуазному меньшинству, которое, в сущности говоря, как бы оно ни боролось за свое существование, обречено на смерть.

Но если в области точных наук мы можем, заботясь только об очистке их от таких эгоистических, из капиталистической эксплуатации вытекающих засорений, брать все, то этого нельзя сказать о науке в широком смысле этого слова. Буржуазия честна, буржуазия прогрессивна только в техническом отношении; здесь она почти не может лгать. Может быть только ряд отдельных случаев, когда буржуазия задерживает развитие техники, но в общем (и это особенно сказывается после войны) капиталисты вынуждены рационализировать свое производство, т. е. производить как можно больше на данную единицу труда, должны, таким образом, удешевлять свое производство, чтобы этим удешевленным производством побивать своих конкурентов. Представьте себе, что нашелся инженер, который пришел к буржуа и предлагает ввести новую машину, не рентабельную, не дающую достаточного количества энергии, но зато основанную на принципах, которые выгодны в классовом отношении для буржуазии. Что сделал бы буржуа? Конечно, выгнал бы такого инженера, так как главный стимул для действий буржуа - извлечение прибыли.

Но чем дальше мы отходим от наук, прямо или косвенно связанных с техникой, тем больше буржуазия может фальсифицировать.

В свое время буржуазия выдвинула лозунг: надо сделать жизнь разумной. А для того чтобы сделать жизнь разумной, надо узнать научно, что такое мир, что такое человек, надо критически проверить, как жили люди до сих пор, и сделать выводы о том, как нужно жить дальше. Такой план был выдвинут революционной буржуазией. Но с той поры прошло много времени и утекло много воды. Буржуазия, оказавшись господином положения, вовсе не позаботилась о том, чтобы сделать жизнь наиболее разумной с точки зрения всего общества. Наоборот, буржуазия не только не построила разумной жизни, но стала все больше и больше превращаться из класса революционного в класс реакционный.

Вся колонна науки, которая создавалась в период борьбы буржуазии с духовенством и с феодалами, шла от математических, физических, химических и т. п. знаний, т. е. от наук точных, к наукам о самой жизни, к наукам общественным. Феодализму, предчувствующему скорую гибель, невыгодно было вскрывать объективные законы природы и общества, так как именно этим объективные законы вели к неизбежному падению феодального строя. Буржуазии, тогда еще классу поднимающемуся, необходимо было содействовать развитию объективной, материалистической научной мысли, созданию наук, выводы из которых свидетельствовали о неизбежной ее победе. Эти науки должны были стать оружием в руках революционной буржуазии и пересоздать все человеческое миросозерцание. В этот период как в области точных наук - физики, химии, в биологических науках в лице дарвинизма, физического монизма и т. д., так и в области науки об обществе буржуазная наука создавала объективно-научный базис. Буржуазные экономисты той эпохи (Смит, Рикардо) были творцами классической школы политической экономии, которую воспринял, очистил от шлаков, развил и претворил в подлинно научную систему величайший идеолог вновь поднимающегося на смену дряхлеющей буржуазии класса-пролетариата - Карл Маркс.

Маркс создал истинно научное понимание законов общественного развития. Он установил, что развитие классового общества происходит диалектически, т. е. через возникновение, становление и падение общественных форм, что законы эти ведут общество от одной стадии развития к другой. Эти законы привели буржуазию к победоносному завершению ее борьбы с феодальным конкурентом, эти же законы приводят к тому, что сама буржуазия порождает пролетариат - своего могильщика, без которого она не может существовать; марксизм неопровержимо доказывает, что борьба буржуазии с ее антиподом - пролетариатом, неизбежна, что человечество, преодолевая буржуазный строй, идет к более высокому укладу хозяйственной жизни - к социалистическому - и что носителем общественного прогресса и устроителем этого более высокого уклада будет именно пролетариат. Поэтому все люди здравого смысла и доброй совести должны присоединиться к нему и способствовать пролетариату, чтобы он, пока загнанный и невежественный, как можно скорее пришел к полному сознанию, к мощной организации и тем ускорил падение завершившего свою историческую миссию и теперь являющегося препятствием дальнейшему развитию общества капитализма.

Марксизм учит, что класс руководится прежде всего своими интересами. Могла ли буржуазия, прочитавши такую научную книгу, признать, что это, наука? Конечно, нет. Выводы этой науки совершенно совпадали с интересами пролетариата; ясно поэтому, что пролетариат должен был за нее схватиться, в то время как буржуазия, поскольку она была совершенно противоположна ее интересам, должна была во что бы то ни стало ее отвергнуть. Классовые интересы предписали буржуазным ученым фальсифицировать, иногда несознательно, социологию, создать эклектические, неправильные теории, хилые, лживые софизмы. Их буржуазия объявила подлинной наукой, а от краеугольного камня всякой объективной общественной науки - от марксизма - она отвернулась.

Марксизм представляет собой не только теорию общества в ее подлинной научной редакции, это - высшая ступень познания. Маркс и Энгельс нашли тот основной метод человеческого мышления, совпадающий с объективными законами развития, который называется диалектическим методом. И буржуазия вынуждена была, опрокидывая, отвергая марксизм, отвергнуть и его основу - материалистическое миросозерцание и его метод - диалектический метод. Вместо того чтобы достижениями науки в области общественной оплодотворить науки о неорганической и органической природе, подвести под науки точные и биологические материалистический фундамент, буржуазия путем враждебного замалчивания марксизма и клеветы на него привела к тому, что естественные науки и науки биологические остались нескрепленными марксистской методологией, оказались недостаточно зиждущимися на объективном материалистическом воззрении.

Пользуясь этим, буржуазия начала фальсифицировать эти науки, если не в области так называемых точных знаний (ибо, как я сказал, там это для нее невыгодно), то во всех областях, где речь шла о методе, о широком обобщении, т. е. подходе, который приближается к философии, - в области, например, биологии, в особенности в самых тонких частях науки о жизни - в науке о сознании или науке о психических явлениях.

Во всех этих областях буржуазия отступила от материализма и протянула руку попу, создала идеалистическую мешанину именно потому, что она испугалась своей первоначальной мысли, которая гласила - мир един, человек в нем живет один раз, он связан с другими людьми, своими современниками и в поколении, и этот человек, руководствуясь своим разумом, должен в этом мире, на этой земле, в конкретной жизни построить свое разумное общество. С этой точки зрения человек имеет право критиковать весь общественный строй, имеет право перестраивать его, имеет право сделать его таким, чтобы он обеспечивал разумное существование всем. Никакой другой цели в жизни нет, никакой другой ценности в жизни нет. Нужно создать такой общественный строй, который дал бы человеку возможность победить и покорить природу, извлечь из нее возможно больше благ, такой строй, который дал бы человеку возможность устроить счастливую жизнь. Если так, тогда социальная революция, напор пролетариата в борьбе за будущее, за низвержение капитализма, за правильный, плановый, научный, братский, социалистический строй и есть высшая цена в жизни. Но буржуазия, конечно, этого не хочет, и потому она стремится впустить через заднюю дверь то, что она когда-то с парадного крыльца прогнала.

А, может быть, есть загробная жизнь? Может быть, есть бог? Или, может быть, явления жизни - тайна, и материя есть только часть познаваемого мира, знание о котором является лишь нашим субъективным представлением? В тумане и серости этих представлений можно легко потопить все концы и сказать, что цель не в том, чтобы построить разумную жизнь, а в том, чтобы мириться, покоряться, терпеть, ждать и после смерти получить за это награду я т. д.

Все .несуразицы и нелепицы, которые только были выдуманы в разные времена, чтобы одурманить эксплуатируемого человека, чтобы не дать ему проснуться, сформулировать свои требования и пойти со всей энергией на защиту этих требований, - все они возрождаются буржуазией. Буржуазия стремится через своих профессоров, через своих писателей, публицистов, проповедников, журналистов и т. д. восстановить мистическое миросозерцание, потому что миросозерцание реалистическое ей невыгодно, потому что, если стать на материалистическую точку зрения, то борьба с капитализмом становится единственным исходом для всех обездоленных; и для всех, кто хочет красивой, прямой, яркой жизни на свете, нет тогда другого исхода, кроме беспощадной борьбы с буржуазией. Но если существует бог и бессмертие и всякие другие мистические ценности, тогда в конце концов все, к чему человек стремится на земле, это - туман, все это фантом, все это огонь над болотом. К таким выводам и стремится буржуазия привести трудящихся, чтобы ей самой жить на этом свете припеваючи, сидеть на шее у других и радоваться тому, что «есть дураки, которые работают на нас».

Этот характер буржуазной науки делает ее до такой степени отравленной и испорченной, что почти ни одну буржуазную научную книгу нельзя взять целиком. Буржуазные ученые, даже лучшие из них, даже те, что являются материалистами в своей области (как наш Павлов, знаменитый биолог и последовательный материалист в трактовке вопросов личности), все же страдают самыми обывательскими извращениями, когда переходят к законам общественным.

Это не значит, что мы можем фыркать и предаваться всякого рода чванным издевательствам над буржуазной наукой. Она и теперь еще проделывает колоссальную работу. Часть этой работы, конечно, - подлая работа, которая делается для того, чтобы затемнить настоящую истину; но другая часть ее весьма почтенна.

Буржуазные ученые собирают огромные количества материалов, всевозможным образом перерабатывают их и делают из них чрезвычайно остроумные выводы. Маркс не мог бы написать свой «Капитал», как говорил Владимир Ильич, если бы не было всей этой атмосферы великой буржуазной культуры 60-70-х годов прошлого столетия; и сейчас ни один марксист не может написать серьезного научного произведения, не опираясь на работу и достижения буржуазной науки.

Маркс понимал, где полезное для него и где типично буржуазное подлое построение, где налгано, где имеется «дух» буржуазии, - так же точно, и еще в большей степени, должны мы это делать теперь. Да нам это и легче после того, как Маркс, Энгельс, Плеханов, Ленин и их последователи проделали свою гигантскую работу.

Мы можем многое заимствовать у буржуазной науки, но мы должны ее перегонять через наши фильтры. И мы говорим буржуазным ученым Запада и нашим собственным, если они не марксисты: вы можете давать полуфабрикат, на треть фабрикат, но окончательного фабриката, основанного на научном миросозерцании, вы дать не можете. Вне этих основ науки представляют собой разрозненные части, и для того чтобы собрать их воедино, нужно уже в значительной степени пересматривать и перерабатывать их метод и выводы.

Сейчас уже не только в общественных науках, но и в области наук психологических и биологических растет марксистская аспирантура, началось движение мысли среди ученых немарксистов. Последние иногда стараются сопротивляться марксизму или потому, что они неразрывно связаны с буржуазной средой, или потому, что у них эта буржуазная закваска Осталась в крови, и они не могут от нее освободиться. Но когда они находятся вне непосредственной зависимости от буржуазии, этот угар из них выходит, тогда они сопротивляться марксизму не могут, - это было бы так же нелепо, как сопротивляться математическим истинам. Наша наука, которая будет базироваться на марксизме, не может не перерасти современную европейскую науку. Всякая отдельная наука под углом зрения марксизма получает свое место в общем организме. Вот почему наша наука будет во многом иной, чем та, которая господствует в Западной Европе. Вот почему Владимир Ильич говорил, что, строя нашу школу, многое надо взять из буржуазных школ - письмо, чтение, счет, физика и химия не отравлены специфическим буржуазным мышлением; но мы не можем брать буржуазной истории, географии, не можем брать литературы, не можем брать хрестоматии, сборники для чтения, потому что на них лежит печать буржуазной, искаженной, извращенной науки.

То же самое относится к области искусства.

Наука имеет, помимо разрешения практических, технических задач, еще то огромное значение для всей человеческой культуры, что она организует человеческие идеи и, что в особенности важно, человеческие представления об окружающем мире, а через эти представления создает миросозерцание человека. Искусство играет такую же организующую роль, но главным образом в области эмоции, в области чувства. Конечно, искусство редко имеет дело непосредственно с чувствами; оно вызывает в нас эти чувства красками, линиями, звуками, движением, речью и синтезом всех этих средств.

Но по-настоящему искусство заключается не в листке, где написан рисунок, не в нотах, не в театральной сцене. Если бы зрительный зал был совершенно пуст, не было бы искусства театра.

Искусство живет постольку, поскольку мы его слышим, поскольку мы о нем мыслим, поскольку оно нас волнует, поскольку оно нас изменяет. Всякое художественное произведение имеет своей целью воздействовать на человека через его нервную систему, воздействовать на сознание человека, изменять его. Наука - научная пропаганда или теоретическая, идеологическая агитация - действует на наше мышление и лишь попутно, не обращая на это большого внимания, она волнует также наши чувства, т. е. вызывает у нас гнев, любовь, смех, разочарование, отчаяние, печаль, радость и т. д. Искусство же по преимуществу вызывает в нас всякие такого рода чувства и этим главным образом на нас воздействует - это его главная область.

Каждый класс стремится к тому, чтобы создать не только собственное мышление о мире вещей, о себе, о своих врагах, друзьях, но также и собственный строй чувств. Человек известного класса гордится тем, что он принадлежит к этому классу, а для этого нужно создать яркое представление о положительных типах этого класса, о том, что же в них есть такого прекрасного. Надо так убедительно изобразить, надо так обрисовать, выразить типичное, что содержится в классе дворянства, скажем, чтобы дворянин почувствовал свою гордость, свою доблесть, свою отвагу, свою голубую кровь, свою изысканность, свое превосходство над остальными. Все это подлинное искусство и старалось ему давать.

Так же точно, когда начала выдвигаться буржуазия, она стала говорить о замене дворянской чести буржуазной честностью. Буржуа говорили: да, мы аршинники, мы собираем капиталы, но у нас здоровая семья, у нас настоящее трудолюбие, бесконечная честь в расчете, огромная серьезность, солидарность между собой в борьбе против этих дворянских финтифлюшек, которые только и умеют, что резать людей на куски или предаваться всякого рода баловству за чужой счет; мы - класс, который вносит серьезность, деловитость, знание производства, подлинную честность.

По всему этому буржуа считали себя бесконечно выше дворянства и изобразили это в искусстве. Дворян (в особенности французский писатель Мольер и наш Островский) изображали вырождающимися людьми, жалкими, полными сомнений маньяками, совершенно беспомощными людьми, над которыми история поставила крест, которых голыми руками может взять всякий ростовщик, и т. д.

История выдвигает новый прогрессивный класс - пролетариат, и он также борется за искусство, как за орудие организации эмоций пролетариата как класса, и оружие в борьбе против буржуазии. Пролетарское искусство стремится показать, сколько порождено буржуазией живоглотного, хищнического и вместе с тем мелкого, ничтожного, и выдвигает свой положительный тип - пролетария - строителя нового мира, коллективиста, который меньше заботится о себе, чем обо всем обществе, который является выразителем титанической силы огромных масс и поэтому способен делать подвиги, создавать необъятное, о чем раньше и думать нельзя было и что должно служить в конце концов опять-таки этим самым массам. Пролетарий по самой своей классовой сущности солидарен со всеми угнетенными, в каком бы месте земного шара они ни находились и ни жили, и выдвигает на первый план действительную свободу, настоящее равенство всех, борется за то, чтобы наука и искусство служило каждому. Фигуру борца за эту задачу, которой служит весь пролетариат и в службе которой он находит главную сущность своего бытия, художник-пролетарий выдвигает как типичную для его класса и старается доказать при посредстве этого образа крестьянству и трудовой интеллигенции высоту целей, к которым стремится пролетариат, чтобы они пришли, 'слились с ним в общем служении социалистическим идеалам.

Таким образом, центральной задачей искусства (и это можно показать на всех деталях, на всех его частях) является возвеличение своего класса, возбуждение негодования, уничтожающей насмешки или гнева против враждебной силы, стремление привлечь колеблющихся на сторону данного класса.

Когда «ласе стареет, когда у него нет напряженного социального творчества, когда перед ним нет будущего, нет идеала, то выветривается, стареет, становится гнилым и его искусство.

Конечно, пролетариат будет создавать свое искусство. Он уже начал создавать свою литературу, театр, музыку и изобразительные искусства. Но он может часто заимствовать из искусства прошлого. Предыдущие классы во время своего расцвета облекали в художественную форму чувство боевой отваги, чувство преданности целому, стремясь привлечь на свою сторону другие группы; они развертывали не только какой-нибудь буржуазный или дворянский патриотизм и т. д., но отображали в своем искусстве чаяния и идеалы .других, промежуточных классов. Там имеется очень много чувств и революционного порядка, и порядка высоких гражданских добродетелей, которые развертывались человечеством в лучшие моменты жизни тех или иных классов.

Но даже самые передовые классы, вроде передовой буржуазии древней Греции, были все-таки гораздо ограниченнее пролетариата. Пролетариат - единственный в истории класс, который использует свою диктатуру для того, чтобы сделать всех людей равными, только он может преодолеть противоречия классового общества и ввести человечество в новую, разумно построенную жизнь. Поэтому все прошлое искусство, даже в его лучших проявлениях, - когда буржуазия, например, шла на революционный приступ против абсолютизма и создавала великолепное революционное искусство или когда наша разночинная интеллигенция вела борьбу с капитализмом и с самодержавием и развертывала великолепное народническое искусство, - даже в эти лучшие эпохи искусство прошлого не могло достигнуть того, чего может достигнуть пролетарское искусство.

Но пока пролетариат только начинает жить, только начинает создавать свое искусство, он может находить в искусстве прежних поколений проявления даже выше своих собственных. А известное сродство отдельных моментов позволяет использовать формы, развивавшиеся в них.

Вот почему наша партия с такой определенностью подчеркнула, что мы не можем игнорировать искусство буржуазное, феодальное искусство. Мы должны изучать его и извлекать все, что нам нужно, и очень многое, взятое из него, поможет и по форме и по существу быстро перерасти это искусство. А когда мы его перерастем, оно превратится в музейную форму и будет нас интересовать только как историческое явление, потому что наше собственное искусство будет и ближе нам по содержанию, и зрелее, полнее в отношении формы.

Но если так можно относиться к раннему и классическому творчеству буржуазии, то мысли, высказанные мной сейчас об использовании достижений буржуазии, могут быть применены лишь к чрезвычайно немногому, можно сказать, ничтожному количеству произведений современной, оппозиционной по отношению к буржуазии, но не коммунистической интеллигенции. Надо прямо сказать, что наше отношение к современному буржуазному искусству должно быть целиком отрицательное. Почему? Не потому ли, что оно буржуазно? Нет, к Вольтеру, например, или к Золя мы вовсе не относимся отрицательно. Наше отрицательное отношение объясняется тем, что искусство это упадочное. Буржуазия - в настоящее время класс падающий и искусством пользуется сейчас для того, чтобы замаскировать свою собственную пустоту, свою бесчеловечность, свои преступные замыслы, и еще для того, чтобы украсить - не столько массе, сколько среднему сословию, трудовой интеллигенции и квалифицированным рабочим, - украсить их жизнь путем праздной пестроты, мнимо художественной шумихи, тесно связанной с разными низкими развлечениями, в числе которых можно назвать алкоголь, разврат и т. д.

Всякий, кто бывал в эти годы на Западе и знает современную Европу и Америку, знает и строй всей их жизни. Она, в общем, идет по таким двум линиям.

Кто не хочет работать по известному стандарту (т. е. с большим напряжением - количественным и качественным), тот выбрасывается из жизни, гибнет сам, и гибнет его семья. Поэтому всякий человек -будь то рабочий, будь то мелкий чиновник, врач или приказчик - стандартизируется. Приносит ли такая работа радость этому человеку? Почти никогда. Редки те случаи, когда заваленный такой работой рабочий или служащий сколько-нибудь, хотя бы мало-мальски, находит удовольствие в своем занятии. Да никто и не спрашивает, соответствует ли работа их потребностям и желаниям. Становятся на работу для того, чтобы не потерять куска хлеба. Но буржуй может такого дисциплинированного, посланного им на каторгу современного производства рабочего и мелкого служащего награждать за такую напряженную работу - тем более, что развлечения повышают их работоспособность.

Во всех больших городах мира - Нью-Йорке, Берлине или Париже - вечером загораются многочисленные огни бесчисленного количества кинотеатров, луна-парков и всяких кабаков на все цены, начиная от ничтожной цены и кончая такими, в которых можно просадить целое состояние. И все эти учреждения переполняются до отказа публикой, среди которой, к сожалению, и огромное количество пролетариев. Вся эта масса бежит во все эти места и получает там известную порцию блестящих огней, шума, оглушительного джаз-банда, омрачающих сознание спиртных напитков и известное количество легко доступных женщин, причем такими женщинами являются не только заправские проститутки: во всех этих увеселительных местах введена чрезвычайная свобода обращения, она позволяет всякой молоденькой и не противной по внешности женщине и повеселиться иногда и подработать за счет этих самых мужчин.

Это времяпровождение прикрашивается, смазывается искусством. На более высокой ступени - там, где тело продается задорого, этого искусства, т. е. изысканности форм, красоты и богатства одежды, красок, музыкальных сочетаний, больше, там, где дешевле, его меньше. Но то, что дешево, тянется за тем, что дорого, всячески старается быть похожим на него.

Целая армия художников служит этому. Днем они работают над чертежами, рисунками, нотами, репетициями и т. д. - в стандартизованном порядке, как белые кули, белые рабы, для того, чтобы к вечеру для остальных белых рабов были готовы легкие развлечения. При этом уже сейчас громадное большинство европейцев (из средних классов - среди пролетариев много коммунистов и старых социалистов, не всегда идущих на удочку буржуазии) до того отупело в этой атмосфере, что с ними сейчас бесполезно о чем бы то ни было лучшем говорить.

Есть и известное количество людей отчаявшихся, которые, сознавая свое положение, говорят: мы фокстротируем под эти джаз-банды и превращаемся в полуживых, забывших себя людей, которые работают без радости, без радости веселятся и все одинаково идут к пропасти, в которую рано или поздно и свалятся. На эту тему пишутся повести, романы и драмы, и часто, разговаривая с немцем, французом и англичанином, вы встретите мысль о том, что все идет к концу. Но тем быстрее они вертятся в своем предсмертной танце, чтобы забыть об этом конце. Все это - художественно смоченная, мишурно-прикрашеяная, самозабвенная, дурманящая игра.

Встречаются иногда отдельные ученые или художники-идеалисты, которые работают не для заработка и не для того, чтобы просадить этот заработок в каком-нибудь кутеже; таких людей считают старомодными, на них машут руками, как на чудаков, почти средневековых людей, с которыми было бы смешно считаться.

Очень характерно, что в то время как крупный капитал составляет громаднейшие, все новые и новые миллионные и миллиардные сбережения, среднее сословие перестало сберегать. Даже во Франции буржуа-рантье, которые прежде славились своим скопидомством, прятали деньги в чулок, покупали акции, теперь этого не делают, а из вечера в вечер проедают, пропивают и разным образом пропускают свой заработок сквозь пальцы. У немцев это еще больше бросается в глаза. Если вы спросите, почему в прежнее время жизнь была гораздо менее шумной, почему теперь старичок и старушка, 'которым, казалось бы, нужно сидеть за печкой с их кошкой, тоже идут в пивную, где шум и барабаны, где голая девица вертит и руками и ногами, - если спросить их об этом, они скажут: «Все равно, будет война или революция и всем нашим сбережениям будет «капут». Нас один раз поймали на этом - больше мы не хотим попадаться. Что такое деньги? Даже золото и бриллианты, не говоря уже о бумажках, могут оказаться на завтра ничем». Все живут ожиданием переворотов, войн или революций и, не надеясь прочно основать свое благополучие, считают, что только остается загонять в утробу все, что заработаешь, по возможности разменивать заработанное на живые знаки удовольствия.

Европа идет сейчас под знаком необыкновенно интенсивного, американизированного, каторжного, безрадостного труда и безрадостного, когда хорошенько присмотришься, однообразного, хотя и всевозможным образом украшенного искусством веселья.

Само собой разумеется, что и у нас искусство тоже может играть роль развлекателя. Нельзя оказать, что какая-нибудь веселая, смешная песня или эстрадный номер должны быть изгоняемы, если они не имеют глубокого внутреннего содержания, но дают возможность посмеяться, отдохнуть, забыться. Но это - не главная задача искусства.

Нельзя отрицать, что приятно выпить стакан пива или съесть что-нибудь вкусное, а не просто этакий «нарпит». Но из этого не следует, чтобы всему этому мы придавали большое значение и что из этого строится наша культура. Это такие маленькие кусочки культуры, такие пылинки, о которых серьезно говорить нельзя. Но из этих именно пылинок - вкусно поесть, пьяно попить, развлечься - американцы и европейцы создали себе кумир.

У нас искусство должно .быть другим - оно должно быть художественным, а сущность художественного в том, что оно увлекает, заставляет забыться, делает вас участниками того, что вы слышите или видите. Это искусство рассчитано на то, чтобы во многом вас изменить, убедить и переделать. Мы строим мир, строим самих себя и от художника требуем сотрудничества в этом строительстве. Он должен с напряженностью творчества следить за жизнью, познавать эту жизнь, выверять ее положительные и отрицательные черты. Так это было в лучшие времена искусств всех времен, когда действительно прогрессивный класс создавал искусство. Мы стремимся к искусству одновременно необыкновенно обаятельному, упоительному, блестящему формально - именно в силу его содержательности и глубины, и в то же время - чрезвычайно влиятельному, чрезвычайно серьезному, играющему в жизни огромную роль. Если не все наше искусство в настоящее время таково, то очень многое в нем становится таким на наших глазах, ;и только это мы считаем серьезным искусством. Такие статуи и картины мы видели, например, на выставке, организованной правительством по поводу празднования десятилетия Октября, у нас появляются уже такие музыкальные произведения, например симфония Шостаковича и пьесы и спектакли вроде «Бронепоезда», «Разлома» и т. д., которые волнуют, заражают нас, доставляя нам высшее удовольствие и в то же время делая нас другими.

Но, кроме идеологического искусства, о котором я говорил, есть еще другое искусство, которое преобразует нашу обыденную жизнь, строит здания, делает костюмы, мебель, утварь и всю вещную обстановку человека. В условиях нашей теперешней жизни нас окружает либо нищета с ее серыми, неуютными, неиндивидуальными вещами, которые не только не дают нам радости, радости жизни, но как будто бы отталкивают от жизни, либо, если мы пользуемся некоторым благосостоянием, нас окружает мещанский комфорт, то, что является жалким отражением западноевропейских буржуазных вкусов с их гоньбой за мнимым изяществом и фальсифицированной стилизацией. Вместо этого порождения мещанства мы хотим сделать обстановку простую, удобную, радостную по форме, целесообразную и здоровую.

Отдельные художники-социалисты, как в Европе, так и у нас, работают над этим. Создаются даже отдельные братства художников, которые ставят своей целью изменение всей окружающей обстановки. Кое-что из этой области проводится уже в жизнь.

В новых рабочих поселках в Баку я видел целый ряд небольших домиков, окрашенных внутри необычайно радостными красками. Там нет никаких обоев, цветочков, подушечек, вышивочек и т. д., там все просто, но чрезвычайно приятно, все сделано с таким расчетом, чтобы радовать человеческий глаз. Кроме того, вся обстановка в этих домиках гигиенична и сама по себе располагает к величайшей чистоте и аккуратности. И я совсем не удивился, когда одна старушка на мой вопрос, ходит ли она в церковь, ответила, - зачем в церковь, мне и дома хорошо. Это очень показательно: человека, который живет в курной избе, несомненно, привлекает в церкви, помимо прочего, и ее внешнее убранство.

Наряду с этим видоизменением вещной стороны человеческой жизни будет происходить и постепенное видоизменение и самого человека. Если мы возьмем внешнего человека, если мы возьмем человеческую физику, человеческое тело, то мы увидим, что и в этой области мы можем многому поучиться у буржуазии. После войны буржуазия сделала огромный успех в этом отношении. Она подтянула мужчин и женщин по части физкультуры. Буржуазия великолепно знает, что рано или поздно ей придется драться с пролетариатом, и она требует от себя и от своих подданных готовности к драке с нами. Кроме того, предвидится драка между отдельными группами буржуазии. Англичане с американцами, итальянцы с французами, вообще всякий против всякого, в разных комбинациях.

Старая военная муштра - парады и т. д. - это совершенно отпало. Сейчас от авиатора, от пулеметчика, от разведчика, от телеграфиста, от простого солдата-пехотинца требуется быстрота ориентации, здоровое, поджарое, сильное, вымуштрованное и ловкое тело, крепкий и подвижной организм. Всего этого буржуазия требует не только от мужчин, но и от женщин. Поэтому она объявила беспощадную войну всякой толстоте, всякому ожирению. В старшем поколении Германии, Австрии и Англии вы еще найдете толстых людей, но зато в молодом поколении вы их не встретите. Самый вид французских или немецких улиц совершенно изменился. Правда, и в старое время на пролетарских улицах мы не часто видели толстых людей. Пролетариату не от чего было жиреть, и если там встречались толстяки, то это объяснялось наличием какой-либо болезни. Но зато на буржуазных улицах мы видели огромное количество толстяков и не больных, а просто отъевшихся, разжиревших людей. Но сейчас ничего этого вы за границей не встретите. Там все сбросили с себя все лишнее, облегчили себя до минимума. Они высоки, они стройны, они прекрасно и легко ходят, прекрасно движутся. За последние 4 года Германия достигла в этом отношении головокружительных успехов. Нужно сказать, что эта революция в меньшей степени коснулась мужчин и в большей степени женщин.

Прежде всего изменился внешний вид костюма; это - всевозможная спецодежда, различные легкие костюмы для тех или других игр. В том самом костюме, который служит для игр в футбол или лаун-теннис, буржуа ходит на службу, ходит по улице и даже идет на званый обед. Фраки, сюртуки и т. д. - все это еще осталось, поскольку служит подтягиванием мелкой и средней буржуазии к вкусам буржуазии богатой, но все это уже отжило свой век, потому что в наиболее живой части населения упрощенный спортивный костюм получил полное признание. Сейчас уже никто не удивится, если человек придет в гости в коротких штанах, в фланелевой рубашке и спортивных ботинках. Никто не скажет, что это неприлично. Наоборот, в этом отношении достигнуты большие успехи. Сейчас там шьют костюмы из легкой материи, шьют очень хорошо, так что молодой человек имеет вполне привлекательный вид в отличие от тех «макаронных» брюк, которые уже исчезли на Западе, но еще существуют у нас.

Но, как я сказал, особенно колоссальные сдвиги произошли в женском обиходе. Прежде всего женщины остригли волосы. Длинные волосы были символом женского рабства, служения мужской чувственности. Мыть волосы, чесать, ухаживать за ними - все это нелепейшая вещь, ерунда, которая требует большого количества свободного времени. В том, что это варварский пережиток, нет никаких сомнений. Правда, мы можем найти еще много женщин и их мужей, которые будут говорить, что это очень красиво, «женственно» и т. д., но все же нужно признать, что это - гаремная принадлежность. В свое время, когда стриглись такие прогрессивные женщины, как Перовская или Засулич, то этим самым они как бы клеймили себя; тогда считалось, что эти женщины омужланиваются, переходят в разряд отщепенцев. Они все же имели смелость это делать. Сейчас стригут волосы все женщины, начиная с самых крупных буржуазок и кончая служащими и работницами. Сейчас мы всюду видим женщин с так называемым «бубикопф», т. е. прическами, напоминающими мужские. Одно время думали, что эта мода скоро пройдет. Но когда парикмахеры и законодатели мод захотели восстановить длинные волосы, то получили сильнейший отпор и оказались не в состоянии этого сделать.

Так же точно во время войны, когда женщине пришлось быть и кондуктором, и телеграфистом, разносчикам, сестрой милосердия, служащей во всяких фармацевтических складах, ее долгополая ряса, юбка, стала ей неудобна, она в ней путалась. Поэтому юбку укоротили. Это было совершенно естественное стремление, некоторые женщины, не думающие о моде, считали, что они попросту надели нечто вроде спортивного костюма. Но, конечно, это нельзя назвать, в полном смысле слова, спортивным костюмом; может быть, со временем такой женский спортивный костюм войдет в обиход, как входит сейчас мужской, -пока до этого дело не дошло, и спортивные костюмы вы видите только там, где занимаются спортом; но женщина решительно и бесповоротно укоротила себе юбку приблизительно до колен. Правда, поп говорил по этому поводу, что в мир вошел новый соблазн, но зато врач сказал, что количество больных женщин от этого сразу уменьшилось, ибо метенье юбкой, беспрестанное прикосновение к земле и всяким предметам на земле - чрезвычайно вредная вещь. Самый силуэт женщины сделался гораздо больше похож на то, чем должен быть работающий человек. До войны только мужской костюм был приспособлен к труду: между тем мужчина и женщина должны быть одинаково ловки, должны одинаково свободно двигаться. Подумайте, если бы на мужчину сейчас напялили юбку, - не знаю, как бы он с этим мирился. Юбка для женщины была своего рода оковами, родом чадры. Одна закрывает лицо, другая - ноги. Стремление женщины быть больше похожей на мужчину, это стремление вполне законное, назначение костюма не в том, чтобы спасать сладострастных мещан от «соблазнов», а в том, чтобы человеку было удобно жить и работать. Нам кажется смешным, что на Востоке женщина считает позором открыть лицо; мещанину кажется ужасным современный женский костюм. Может быть, в будущем люди будут еще свободнее одеваться: наши комсомольцы на курортах ходят только в трусиках, и ничего плохого в этом нет. Форма одежды должна быть такая, чтобы человеку было удобно двигаться. Это и есть красота. Китайские маленькие ноги, громадные тюрбаны, 7 халатов на одном человеке представляют уродство. Также многое из того, что носил и носит отсталый европеец, уродливо по сравнению с тем живым спортивным костюмом, который носит передовой европеец.

Таким образом, в Европе человек в отношении своей физики и одежды очень сильно вырос. Сотни тысяч нынешних немцев и французов физически совершенно не то, чем они были до войны, и, может быть, во многом могли бы дать нам несколько очков вперед. Хотя мы и идем вперед и смысле физкультуры, но не знаю, догоняем ли мы их.

Еще недавно европеец в среднем был очень развратен и очень сластолюбив. Сейчас этого нет. Я не хочу этим оказать, что совершенно нет сластолюбивых и развратных европейцев, такие есть всюду, но общий тон не таков. Если кто-нибудь теперь стал бы хвастаться тем, что часто сходится с женщинами, имеет много любовниц, к нему отнеслись бы без всякой похвалы. Человек должен быть силен, ловок, чист и здоров. Буржуазия вбила себе это в голову очень крепко. Европеец идет на любовные наслаждения, но соблюдает строжайшую меру, чтобы не принизить своего физического уровня. Нет европейца, который бы по футболу, по мячу, по гребле, по конькам или по автомобилю не бил разных рекордов в своем клубе, в своем квартале, в своем маленьком городке, вплоть до мирового рекорда. И каждый день он высчитывает, понизился ли он, или повысился в смысле веса, мускулатуры, давления крови, не заболел ли он чем-нибудь.

Этот напряженнейший спорт, который является царем и богом в Европе, создал более чистые отношения, чем раньше. Конечно, это не значит, что там не пьянствуют, не кутят, торгуют женщинами. Это все есть, но дело в том, что центр тяжести от наслаждений этого типа, от грубого пьянства, разврата перенесен в спортивные увлечения, спортивные успехи. Человек в Европе поздоровел. Смертность уменьшается, количество заболеваний уменьшается, и нужно сказать, что не только среди буржуазии, но и пролетариата. Пролетариат втягивается, конечно, в свои спортивные объединения, то, что он не отстает от буржуазии во всех этих отношениях, это очень хорошо.

Я остановился на светлом пятне в европейской жизни; но тут же я должен сказать, что внутренняя сущность этого светлого пятна темна, как ночь. Спросите европейца: для чего нужен этот спорт? Он ответит: прежде всего для того, чтобы драться с канальей-пролетарием, который может восстать и отнять у меня хлеб и заработок; во-вторых, чтобы дать отпор соседям, если они на меня нападут. Европеец-буржуа заботится о своем здоровье и боеспособности, чтобы защитить тот кусок радости жизни, который он сумел у нее вырвать, причем эта радость жизни и есть тот самый полупьяный, нелепый джаз-бандный вечер, к которому он привык и который является для него единственным убедительным ответом на вопрос о смысле жизни. Он говорит: днем я работаю, занимаюсь спортом, а вечером предаюсь удовольствиям. Это для него известного рода уровень; различие есть только между более дорогими и более дешевыми развлечениями; в общем мировой вопрос разрешен. Никогда не было такой беспросветной пошлости, как теперь. Лучшие люди Европы вопят против этого. Во время первого же кризиса, безработицы, нового упадка капитализма, который нарушит бесперебойное верчение этого колеса, люди оглянутся и спросят себя, для чего они жили, и, разумеется, они придут в отчаяние. Это в конце концов совершенно животная, скотская жизнь, потому что в ней нет никакого продвижения вперед, в ней нет никаких широких целей, - человек абсолютно ничему не служит.

Ясно, что в отношении внутреннего содержания жизни мы ничего не можем заимствовать от них. Хорошо, когда наш рабочий, наш комсомолец будет также изощрен физически, также будет предаваться спорту и будет строить себе гигиеническую жизнь на высоте жизни немецкого, скажем, хорошо себя поставившего в этом отношении буржуа. Но весь его душевный строй должен быть совершенно другим.

Смысл нашей социалистической работы заключается в построении такой жизни, которая дала бы возможность развернуть все таящиеся в человеке возможности, которая сделала бы человека в десятки раз умнее, счастливее, красивее и богаче, чем нынче. Мы постоянно строим лучшее. Мы идем от худшего к лучшему, мы не видим конца и предела этому строительству, но первые звенья его мы выполняем сейчас. Нужно освободить человека от неравенства, от нищеты, от позорнейших болезней, от нужды, от невежества, от братоубийственных войн.

Господствующим классом Европы, который задает тон в этическом отношении, и отношении нравственности, является буржуазия - крупная буржуазия. Чего она хочет, каковы ее цели? Ее цели либо беспросветно пустые, либо зловеще преступные. Пустота этой цели - удержать власть во что бы то ни стало. Неизвестно даже, доставляет ли самой буржуазии какую-нибудь радость эта власть нагромождать миллиарды на миллиарды, бороться за сохранение своей фирмы. Производство ради производства, конкуренция ради конкуренции держат ее в руках. Ни один буржуа не скажет: я это делаю для блага человечества. Любой Ллойд-Джордж, а не то, чтобы какой-нибудь коммунист, смог бы ему сейчас же доказать, что он врет. Буржуа, капиталист, старается замалчивать свою конечную цель. Удержать в своих руках власть -это его цель, и ради удержания власти капитализм готовит внутренние и внешние войны, т. е. периодические бойни человечества, ставящие все это человечество под угрозу гибели. Вот это самое человечество, которое каждый день скрипит перьями в конторе, а после этого бежит насладиться угаром буржуазных удовольствий - завтра, по возвращении в контору, найдет вывески о мобилизации и пойдет умирать и убивать, как безответная скотина. Он весь в руках его господина. Его господин не только может завтра выкинуть его на улицу, но может заставить его сделаться убийцей или подставить свой лоб под пулю или подвергнуться мучительной смерти от удушающих газов и т. д.

Об этом не думают, стараются забывать об этом и говорят: как же не защищать свою страну, как же не защищать моего маленького кусочка счастья от пролетария или иностранца, который придет его захватить. Вот что говорят эти несчастные люди. И когда вы видите, как такой мелкий буржуа крутит свои усы, сидя за бокалом шампанского, и как он снисходительно посматривает на вас, на русского варвара, который не понял смысла жизни, то страшная жалость закрадывается вам в душу. Ведь их много. Они и их дети- это большая часть человечества, и за ними идет ведь еще значительная часть рабочих. Чувствуешь нестерпимую жалость к этим людям, которые вертятся, как белка в колесе, пока их не пошлют убивать и умирать.

А наш господствующий класс - пролетариат, который не может жить без того, чтобы не освобождать вокруг себя людей, строить социалистическое новое общество, бороться с этой буржуазией. Поэтому от пролетариата идут совсем другие, горячие, магнитные токи; которые совершенно преобразовывают всю нашу этику на этих началах - на началах творческой борьбы и служения каждой отдельной личности целому. Конечно, при этом не должны быть забыты интересы и права отдельных личностей. Подчиняя свои интересы общим, поскольку это возможно, мы должны и физически, и умственно, и культурно всячески развертывать свою личность. Эта личность имеет право на счастье, на рост, и без счастья и роста отдельных личностей не может быть нормального строительства культуры. Но когда нас призывают к исполнению того или иного долга, когда приходит время отдать часть нашей этой высшей цели, то мы это делаем не только безропотно, но с радостью, потому что наша борьба за общее благо и есть подлинный строительный, творческий смысл человеческого бытия. Это так отличает нас от средних европейцев, что разница между нами и ими больше, чем между самими европейцами и обезьяной. Я даже не знаю, что лучше - европеец того типа, который я вам изобразил, или обезьяна? Обезьяна живет более нормальной, более согласованной с природой жизнью, а их жизнь ужасна при всех их отдельных достижениях.

Совершенно естественно, что товарищи-коммунисты других стран и все примыкающие к ним должны быть совершенно изъяты из этой общей характеристики. Они, конечно, принадлежат к нашему миру, но им в окружении приходится гораздо труднее, чем нам здесь.

Я не буду говорить о строительстве семьи, школы как низшей, средней, так и высшей: они слишком сложны и слишком важны, чтобы можно было говорить о них мимоходом так, как я говорил сегодня о контуре современного европейца. Сделаем выводы.

Мы будем строить свою культуру в большой зависимости от европейской; в ней есть хорошее, и мы это хорошее будем переносить к себе. Мы будем изучать европейскую культуру, чтобы знать ее достоинства и недостатки, ее силу и немощь, и потому еще, что нам «надо бороться с буржуазией и с извращениями, порожденными ее культурой. Но мы будем строить свою культуру, идя по совершенно новому пути. В нашу эстетику и этику мы введем нашу боевую программу; сущность нашей революции - марксизм, который освещает все до дна, как огромная светлая звезда.

Мы понимаем, почему многие омещанившиеся европейцы шарахаются, пятятся от нас, когда мы говорим, что их жизнь не стоит ломаного гроша, что она представляет собой ненужную и скучную канитель. Если бы они нашли в себе мужество посмотреть здоровым глазам на свою жизнь и увидеть в ней то, что видим мы, что оставалось бы им делать? Чтобы вступить на новый путь настоящей человеческой жизни и настоящего человеческого творчества, свободного от этих оков и от этого наваждения, они должны освободиться от буржуазии. Путь для этого один - революция. Это значит - нужно пройти через огонь, через страшную катастрофу. Разумеется, на это способен только тот, кому нечего терять, кроме своих оков. А кто оброс жирком на службе буржуазии, кто втянулся в цивилизованную обывательскую жизнь, которую я вам сейчас описал, тот, разумеется, рисковать этим мещанским благополучием не хочет. Он, наоборот, искривленными судорогой пальцами хватается за этот буржуазный берег, ополчается против пролетариата, ощеряется, как зверь, когда вы говорите о революции. Мы найдем поддержку только в пролетарских массах, в обездоленных массах и, может быть, среди примкнувших к нему благородных, умных людей из других классов. Все остальные закуплены буржуазией и идут за ней бесповоротно. Революция неизбежна благодаря росту пролетарского движения. О том, чтобы и мелкие буржуа переметнулись к пролетариату, побеспокоятся сами капиталисты. Они угостят их еще и кризисами и войнами и покажут, что себя обеспечить от всего этого можно только уничтожением капитализма. Но Европе предстоит пережить еще много мрачного, что для нас уже осталось в прошлом.

Мы беднее других стран и деньгами и культурным опытом, но мы имеем у себя здоровую атмосферу, мы имеем под ногами здоровую почву. Огромные трудности, перед нами стоящие, еще многих могут испугать, еще многих могут надломить. Но основную громаду руководимого пролетариатом трудового населения это, конечно, не испугает. Оно будет продолжать свой труд и радостно творить свою культуру, быстро обгоняя не столько в количественном отношении, сколько в отношении качественном то, что создала западноевропейская и американская буржуазия. Уже сейчас приезжает к нам бесконечное количество гостей, проявляется огромный интерес к тому, что у нас делается, словно люди хотят заглянуть в свой собственный завтрашний день; все чаще и чаще раздаются голоса в Америке и Европе, которые говорят: «Как ни беден СССР, но там делается подлинное дело человечества». С дальнейшим нашим ростом таких голосов - и одиночек и масс - будет еще больше. Часто из таких высоких оценок нашей деятельности заграничными людьми черпаешь мужество для собственной работы.

Отдельные прослойки и пролетариата и интеллигенции неясно понимают, что у нас происходит, но многие уже готовы целиком отвергнуть старое, вредное, тусклое, автоматически живущее среди них, и рады принять то новое, яркое, воодушевленное, что несем мы с собой.

По возвращении из Европы сюда к нам всякий раз замечаешь еще большую бедность нашей жизни по сравнению с .жизнью Европы, но сейчас же окунаешься в водоворот нашей целеустремленной работы, нашего строительства и сразу «опадаешь в другой мир. Вокруг тебя другие существа.

Величайшее счастье принадлежать «той части человечества, которая уже сейчас находится по ту сторону баррикады всему человечеству освободиться от всего старого, безжизненного, что его душит, и приступить к социалистическому строительству во всех странах мира.

Анатолий Луначарский

Ноябрь 1928

Классовая борьба в искусстве

Тема моей статьи настолько обширна, что я, конечно, смогу в ней только поставить некоторые, наиболее, по моему мнению, определяющие вехи.

Как теоретический вопрос о взаимоотношении классовой структуры общества и культуры его вообще, так и исторический вопрос (т. е. конкретный разбор отдельных культур с точки зрения их взаимоотношения с классовым строем того или другого конкретного общества) и злободневные вопросы (как в различных областях искусства должна проходить классовая борьба у нас) - все это проблемы, требующие весьма обстоятельного и широкого освещения путем обмена мнений, подчас полемического. Еще в течение долгого времени эти проблемы будут предметом обсуждений. Я не претендую в моей статье дать ни всеобъемлющей картины, ни сколько-нибудь окончательных выводов.

Прежде всего я хочу остановиться на общем вопросе: является ли действительно искусство классовым? Для нас, марксистов, в этом сомнения быть не может. Искусство является классовым. Но оно довольно определенно делится на разновидности, в которых классовый принцип отражается совершенно по-разному.

Литература и театр в его драматургической части соприкасаются с идейным содержанием данного общества с совершенной очевидностью. Можно пытаться в области литературы и театра отграничить публицистическое, злободневное искусство от якобы внеклассового, общечеловеческого (я еще к этому вернусь),-по нельзя отрицать того, что слово, которым пользуется литература, является выразителем мысли и оставляет предельную для человека четкость в определении содержания, которое при его посредстве передается публике, слушателю, читателю. Художественный образ, при словесном его выражении, является также очень четким, содержит огромное количество определителей, действующих непосредственно на умственные центры слушателей или читателей.

Никто, конечно, не отрицает в литературе музыкальных сторон или непосредственного, своеобразно живописного или скульптурного воздействия этого словесно выраженного образа на ваши чувства; никто не может отрицать значения, хотя бы в некоторой степени метафорически употребляемого, выражения об «архитектурности» литературных образов.

Все эти выражения подчеркивают зрительную, чувственную сторону воздействия литературы.

Никто не отрицает того, что в словесное искусство вводится очень много элементов не интеллектуального порядка, относящихся к собственно эстетическому миру человека, воспринимаемых не при помощи его разума, рассудка, а непосредственно, чувственно. Но все-таки почти всеми признается, что доминирующей в этом пользующемся словом искусстве, как в самом слове, является мысль.

Гораздо труднее говорить о классовом содержании искусства, в котором мысль не выражается словом - наиболее привычной и наиболее адекватной для мысли формой.

Современная передовая психология считает мысль аналогичной слову и считает, что внутреннее мышление есть, собственно говоря, внутренняя речь. Но некоторые художники недавнего прошлого говорили, что, наоборот, в человеческом слове никоим образом не возможно сколько-нибудь полно выразить то, что переживает человек внутри. Мы видим некоторое отвращение к слову даже у самих писателей. Например, знаменитое выражение Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» - показывает, что Тютчев мыслил особенным образом, что он придавал мысли некий привкус эмоционального характера, который даже в волшебной силе его слова все-таки полного выражения не находил.

Это представление о неадекватности разума и его инструментов с жизнью (которое ложится, например, в основу философии Бергсона) приводит к построению такого суждения, что искусства не словесные или, во всяком случае, пользующиеся словом только как сочетанием звуков, как музыкальным звучанием, что эти искусства, не имея ничего общего с мыслью, с идеологией, тем самым относятся к области социально неорганизуемой; тенденциозные, как обыкновенно выражаются, намерения в них проведены быть не могут, и эти искусства больше, чем литература, будто бы, застрахованы от проникновения в них суеты нынешнего дня и, следовательно, от заражения их классовой борьбой.

Однако среди этих искусств есть такие, которые приближаются к рациональному полюсу.

Образ является, как я уже сказал и как все знают, основой и для художника слова. Белинский говорил, что спецификум литературы, как искусства, отличается именно тем, что словом пользуются для создания образа; если словом пользоваться не через образ, а непосредственно через собственную речь, это будет уже как бы отход от художественной литературы, впадение в публицистику. А если образ является столь могущественной формой художественного выражения для литературы, то почему ему не играть такой же роли в пластике, т. е. в живописи, графике и т. д.?

Спенсер прав, когда говорит, что первоначальная письменная речь представляла собой рисунки и являлась соединением живописи и письменности. К нынешним буквам мы пришли через иероглифы, через отметки, зазубрины, символические значки, которые, с другой стороны, развернулись в графическое изобразительное искусство.

Живопись красноречива. Она может сторониться этого красноречия, она может оставаться в сфере только зрительных впечатлений, требовать, чтобы ее рассматривали только как совокупность линий, плоскостей и красок. Но что живопись может выражать мысль и этим очень сильно волновать зрителя - это несомненно. Это особенно ясно на примере иллюстративной графики. Вы чувствуете, как иллюстрации Бенуа поясняют и показывают те образы, которые дает Пушкин, стараясь оформить их так, чтобы они в виде графического произведения были возможно более доступны. Но и идущая вслед за текстом живопись может выражать очень точно определенные положения и быть насыщена социальным содержанием.

Труднее сделать это в области искусств движения (включая сюда и вокально-инструментальную музыку, и некоторые виды поэзии, и танец), потому что они дальше отстоят от мысли и от четко выраженного образа. Правда - есть такой музыкально-звуковой материал, который может считаться в некоторой степени натуралистическим - реалистическую выразительность могут иметь звукоподражания или такие, так сказать, шумовые сочетания подобных действительности звуковых элементов, из которых может возникать как бы слуховая картина мира. В эту сторону направлена, например, программная музыка. Однако, программная музыка, без соответствующей программы, может быть истолкована весьма различным образом. И в большинстве случаев догадаться среднему слушателю, что изображается, скажем, в той или другой поэме Берлиоза или Штрауса, если ему не будут даны определенные указания, - невозможно. Кое-что он уловит - будет различать печальные и радостные настроения и т. д.; иногда какое-нибудь указание внешне-подражательного характера, похоронный звон, например, ему немножко поможет- он будет шарить в этом направлении. Но ничего подобного по определенности живописи, а в особенности слову - не будет.

Конечно, музыка может сочетаться со словом, включая слово синтетически в свою чисто музыкальную ткань (романс, песня, оратория и даже целое музыкально-драматическое произведение). Но это уже другое дело, это позаимствование из другого искусства.

На этом основано такое построение: музыка и, отчасти, танец есть совершенно адекватное выражение чисто эмоциональной жизни; здесь никакой мысли нет, а если она есть, то это незаконная примесь; и говорить о классовой борьбе в области драматических искусств - это значит притягивать за волосы этот мир чистого искусства к идеологии. В зрительные искусства идеология может вмешаться скорей, но она только принижает чисто живописный момент. И да здравствует чистая живопись, которая не хочет, чтобы ее наполняли литературщиной, а, наоборот, тяготеет к музыкальному полюсу! Живопись должна быть зрительной музыкой, столь же далекой от литературного содержания, как чистая музыка.

В литературе тоже существуют такие тенденции. Верлен говорил: «De la musique avant tout», т. е. «прежде всего музыка», самое значительное в поэзии - это музыка. Предельным развитием литературы в музыкальную сторону является литература заумная, которая прямо заявляет, что мы страдаем от слишком большой близости к уму. Лучше брать простые сочетания речевых звуков, добиваясь этим эмоциональной выразительности, возможно более далекой от разума.

Это течение, направленное в сторону удаления искусства от идеологии, эта теория очень опасна и вытекает из интересов определенных классов в определенный период их развития. Так, например, буржуазия Франции, в то время когда она стремилась собрать вокруг себя все остальные классы для борьбы со старым феодальным режимом, требовала от художников выражения своих идей. Тогда все искусство держало курс на литературу, и сама литература наполнилась жизненным содержанием. Характерный для этого периода идеолог искусства - Дидро требовал социального содержания в искусстве. Но буржуазная свобода, после победы над феодализмом, оказалась правом для нее производить товары и выгодно продавать их, эксплуатируя рабочий класс и мелкую буржуазию, свободно, т. е. без феодальных ограничений; равенство оказалось формально-юридическим равенством экономически неравных членов общества; хищническое лицо буржуазии все яснее и яснее выступало из-под личины братства.

С тех пор как буржуазия начала отходить от своих первоначальных лозунгов, высокая тенденция в искусстве, где она сохранилась, стала принимать все более и более оппозиционный характер. Она кульминировала в таких поэтах, которые с величайшим негодованием отвергали существующий общественный строй и власть. Интеллигенция расслоилась. Часть ее пошла на службу к буржуазии. Но значительная часть интеллигенции не сдалась. После войны четырнадцатого года, в особенности в странах, которые потерпели поражение, например в Германии, характерным антибуржуазным движением интеллигенции был экспрессионизм. Правда, сейчас это течение отходит в прошлое.

Происходит мобилизация художественной интеллигенции на служение капиталу, а капиталу нужно такое искусство, которое отвлекало бы от серьезных задач. Курс буржуазии на новые войны для захвата рынков, на укрепление власти очень небольшой кучки миллионеров и миллиардеров--защищать трудно. Попытки изобразить капиталиста сверхчеловеком теперь не могут удаться. Буржуазия сама просит таких «адвокатов» не защищать ее идеологию. Слишком антипатичны гигантскому большинству людей сущность и планы капитала. От такой защиты делается только хуже. Лучше о них не упоминать вовсе. Буржуазия говорит художникам: «Вы согласны служить мне? Это очень хорошо. Но не изображайте меня героем, никто не поверит вам. Зарядитесь лучше настроением «прочь от разума». Французские дадаисты и сюрреалисты договариваются прямо до того, что искусство должно быть глупым, и чем оно глупее, тем выше, так как все дело его заключается в освобождении человека, хотя бы на некоторое время, от гнета разума. Вы видите в этих художественных группировках классическое выражение страха перед сколько-нибудь определенным содержанием в искусстве.

Сейчас искусство Запада ориентируется не столько на музыку, сколько на джаз-банд. В культурной музыке буржуа заподазривает известное социальное содержание, - и не напрасно, конечно. Кроме того, слишком разумна правильная конструкция - а вот ералаш в звуках, опьяняющий ощущением легкости жизни, отрывочные бойкие ритмы и веселые шумы, так же, как сильное освещение, фейерверк, танцы приводят человека, не без помощи алкоголя, в приподнятое настроение. Он празднует, отбросив все мысли, свой праздник жизни. А именно это буржуазии и нужно. Ей нужно, чтобы люди на нее работали, проливали кровь за нее, и при атом не жаловались. Добиться же этого можно именно созданием такой праздничной обстановки. Это возвращение к формуле, которую чрезвычайно точно отчеканил Метерлинк «Римляне говорили, что нужно народу давать хлеба и зрелищ; но чем меньше хлеба, тем больше нужно зрелищ». Нужно опасаться только, чтобы в эти зрелища и праздники не проникла мысль. И тот же Метерлинк понимал и говорил: «Такое искусство, искусство опьяняющее, усыпляющее, нужно для правящих классов».

И если сюрреалисты говорят, что искусство должно быть глупым, и изощряют свой ум в книгах, которые должны умно доказать, почему надо быть глупым, строят целую такую теорию, философскую систему, то это происходит не потому, что «время» оскудело идеями, а потому, что хозяин этих интеллигентов-художников - буржуазия - боится идей. Интеллигенты на службе у капитала пропагандируют «великую революцию - величайшую революцию, гораздо более радикальную, чем большевистская,- революцию против разума!»

Мы хорошо понимаем, что «революция против разума» со стороны буржуазии и буржуазной интеллигенции есть желание, чтобы эксплуатируемые помирились с нынешним классовым строем и не критиковали его.

Противоположные тенденции мы видим в классе поднимающемся, в классе с очень большим внутренним содержанием, который не только хочет объяснить всему человечеству, за что он борется, но хочет доказать, что его идеал есть высшее благо. Такой класс требует от искусства, чтобы оно ему помогло поднять сплоченность и мужество его рядов и склонило на его сторону колеблющиеся слои общества, воздействуя на человеческие чувства, настроения и определяя этим волю, а стало быть, и поведение людей. С этой точки зрения все должно быть притягиваемо к основным символам веры нового класса, к основной мысли его. В основу всего искусства должно быть положено этическое и эстетическое миросозерцание этого класса.

Но не отравляется ли искусство классовым содержанием? Является ли литературной ценностью роман, который написан для того, чтобы дать литературный тип басни - маленькой или большой, все равно, - если нравоучение: «Смысл басни сей» - составляет главнейшее его содержание?

Если даже мы обратимся к басне, то увидим, что она действует тем сильнее, чем сильнее ее художественная часть, т. е. чем более образно иллюстрирована она яркими примерами, которые действуют не только на разум, но и на воображение. Художественным можно назвать только такое произведение, которое, хотя и защищает какую угодно широкую или глубокую мысль, тем не менее выражает ее в образах, непосредственно волнующих чувства, воспринимающих это произведение.

На этом надо, конечно, настаивать. Всякая попытка, с точки зрения нового, хотя бы имеющего большое содержание, искусства заявить: «Лишь бы смысл был хорош, лишь бы классовая выдержанность являлась достаточной, а все остальное приложится» - является ударом по собственным ногам. Лучше простая проповедь, простая лекция, чем косноязычное искусство, которое само по себе никого не убеждает. Неумелая потуга воспользоваться художественным языком для пропаганды идеи может чрезвычайно скомпрометировать эту идею.

Правда, когда победивший класс, бывший до того угнетенным, только начинает учиться, то сначала форма произведений его художников не соответствует содержанию. Первые произведения представляют собой обычно несовершенные попытки. Но к этим попыткам нужно относиться с величайшим вниманием и симпатией. Старые классы издеваются над молодым искусством нового класса, говоря, что оно плохо потому, что и сам-то новый класс плох и идеи его плохи, что этот класс никогда не сможет создать своего искусства, так как искусство классовое будет всегда являться низким. Они выдвигают свое положение о внеклассовом и внеидейном искусстве.

Мы должны дать этой реакции самый серьезный отпор. Мы должны охранять детей нового искусства, потому что из них вырастут, как говорил Маркс, гиганты, которые превзойдут все то, что было создано до сих пор.

Если у нас есть молоденький баобаб, который может уместиться в цветочном горшке на окошке, и мы, зная, что это баобаб, будем восхищаться его чудесной величиной, то попадем в смешное положение. Но если кто скажет: наш баобаб простая, и притом маленькая травка, а у нас есть большой лопух, - то надо напомнить ему о том, что таков процесс роста. Старый лопух может быть больше ростка баобаба, но он останется лопухом всю свою жизнь, а баобаб сделается больше всех растений. Надо его только заботливо растить.

Мы заинтересованы в том, чтобы литература не теряла своей специфичности, т. с., будучи истинно-художественной, чрезвычайно сильно действовала бы непосредственно на чувства читателя, давала ему нужное пролетариату идейное содержание.

В нашей русской классической литературе мы имеем хорошие образцы, потому что русская литература и первой дворянской эпохи - эпохи Пушкина, и последней дворянской эпохи - эпохи Толстого, и демократическая народническая литература в эпоху своего высшего развития всегда создавала произведения идейные, и попытки отрицать эту идейность не могут увенчаться никаким успехом. Наша литература больше, чем какая-либо другая, как отмечал в своей блестящей работе В. Г. Короленко, является поразительным сочетанием величайшей, убедительной художественности с чрезвычайно глубоким социальным и этическим содержанием.

История выдвигает сейчас на первый план развивающуюся пролетарскую литературу, являющуюся выразительницей класса наиболее передового, с идеологией наиболее прогрессивной и в то же время больше всех общественных групп современности обладающего истинной свежестью чувств, настоящим глубоким и здоровым эмоциональным строем.

Художественность есть непременное условие для того, чтобы литературное произведение можно было назвать произведением искусства. Но нам важно, с другой стороны, чтобы не только литература, но и графика, живопись, пластика и т. д., не переставая быть высокохудожественно оформленными, не переставая нас эстетически радовать и чувственно волновать, также зажигали бы нас внутренним огнем настроений, воодушевляющих лучшую часть современного человечества. Это требование мы предъявляем и музыке.

Но может ли музыка, инструментальная, чистая музыка, к которой апеллируют такие люди, как Верлен в литературе, или некоторые импрессионисты и постимпрессионисты в живописи, именно как к искусству безыдейному, - может ли она быть выразителем классовых идей? Нет, классовые идеи через музыку, если не прибавить к ней излагающих идеи слов, выразить нельзя. Музыка - форма совершенно неподходящая для выражения идей. Но, кроме классовых идей, есть и классовые чувства или то, что можно назвать комбинацией классовых чувств, эмоциональным строем класса. Он очень различен у разных классов.

Класс, находящийся на кульминационном пункте своего развития и уже клонящийся к упадку, не имеет сильных жизненных корней и старается насладиться жизнью в утонченных формах - он в своих танцах и музыке выражает утонченные изящные чувства, он любит детали и мелкую фактуру, требующую пристального внимания и не сильно волнующую. Сильные страсти и стремления представляются грубыми в глазах такого класса. Пример - клавессинисты, французские композиторы конца XVII -начала XVIII века. Искусство такое имеет музейную ценность, как фарфоровые вещи, как художественно-ювелирные табакерки; но вы не можете, конечно, предложить пролетариату окружить себя такими табакерками и жить, скажем, среди мебели времен Павла I.

Угнетенная демократия имеет строй чувств, по преимуществу мрачный; он тем мрачнее, что она не видит исхода. Например, в крестьянской музыке преобладает минорная и пониженная настроенность. В песне ищут утешения, изливают в ней свою скорбь.

Буржуазия в период своего подъема создавала боевую, бодрую музыку (марсельеза, Бетховен, Вагнер до его мистического периода).

У пролетариата, мало подготовленного, по объективным историческим условиям, к развитию собственно музыкального искусства и еще не привлекшего окончательно на свою сторону художественную интеллигенцию, в процессе боев создавались уже бодрые мотивы, боевые песни, соответствующие настроениям, которые выдвигаются в этом классе на первый план.

Вот несколько примеров того, насколько в этом отношении может быть различным основной жизненный тонус, самочувствие. Разные классы в разные моменты своей жизни (подъем, кульминация, упадок) разно себя чувствуют. Самочувствие это основывается на невыраженных, может быть, в порядке ясного разумения и суждения взаимоотношениях субъекта и среды: преодолеет меня среда или я ее преодолею? Кроме того, диапазон этих чувств, а тем самым и всякого рода звуковых сочетаний и ритмов, для каждого отдельного человека очень широк. Жизнь человека всякого класса очень многообразна. Смешно было бы утверждать, что у пролетариата нет скорби, нет грусти, а только борьба и радостность. Но есть известные психологические эмоциональные доминанты, которые лучше воспринимаются данным классом потому, что соответствуют его основным переживаниям. В этом смысле можно сказать, что и музыка может быть классовой и что мы можем различать в прошлом и настоящем музыку, более или менее нам близкую. Существовали такие музыкальные лады, которые Платон пытался объявить вне закона в своей идеальной республике; наоборот, музыку простую и мужественную, которая содействовала выработке мужественного, устойчивого типа, он считал педагогически полезной.

Из приведенных мною общих теоретических размышлений относительно классовой сущности искусства видно, что теория внеклассовости искусства и внеразумности искусства есть тоже классовая теория. По существу говоря, классы борются между собой не только искусством, определившимся как идеологическое, искусство безыдейное тоже является оружием классовой борьбы. Если бы безыдейное искусство и утверждающая его теория могли восторжествовать в нашем Союзе, это было бы значительной победой буржуазии, это значило бы, что наше искусство выбито из рук пролетариата и направилось по буржуазному пути.

Пролетариат должен создать свое собственное искусство. Но значит ли это, что все искусство непролетарское ему враждебно? Узколобый, мелкий «марксист» иногда становится на такую точку зрения. В начале нашей революции он частенько скатывался к такой позиции: есть пролетарское искусство и есть искусство врагов пролетариата - буржуазное искусство; правда, может быть, есть еще искусство «ни то, ни се», но оно тем более заслуживает осуждения и подлежит искоренению. Не менее просто и радикально разрешали такие «теоретики» вопрос и в отношении формы: форма соответствует содержанию; раз будет новое содержание, должна быть и новая форма. Вывод: учиться у прошлого не нужно, нужно держать курс только на творчество пролетариата.

Одно время, в несколько ослабленной форме, эти взгляды были выражены в движении так называемой группы «На посту». Партия по этому поводу вынесла резолюцию, которая помогла многим напостовцам, теперь принадлежащим к ВОАППу, в значительной степени исправить свою линию.

Первый аргумент, говорящий против этой, глубочайшим образом неправильной теории, это то, что не только искусство, но вся культура, и наука, и техника - классовы. В Вавилоне и Египте миросозерцание отвечало одной из худших форм феодализма, а именно: глубокому, обожествляющему лицо монарха деспотизму с очень сильной, феодало-подобной бюрократией, опирающейся на духовенство. Массы рабов и даже некоторые высшие слои общества находились в весьма угнетенном состоянии. Несмотря на это, в то время создались многие основы миросозерцаний, которые живут до сих пор и, вероятно, проживут еще сотни лет. Начала исчисления, арифметика и даже в -некоторой степени алгебра, геометрия и всякого рода землемерие, наблюдения в области гидравлики, астрономии сохраняют еще свое значение; календарь у нас до сих пор вавилонский. Словом, мы унаследовали от той эпохи некоторое количество прочных и важных научных завоеваний. Анализ показывает, что в самом Вавилоне и Египте они были окружены целым рядом наслоений и предрассудков, делавших из них прекрасное оружие в руках правящей аристократии. Но вместе с тем в основе их были так хорошо ориентирующие идеи, так хорошо наблюденные и сформулированные результаты опытов, что они оказались живучими. Новые классы других обществ взяли эту здоровую часть и очистили ее от шлаков.

Но если прожили до наших дней достижения древних культур, то много важнее для нас то, что выработано культурой буржуазии старой, новой и современной. Буржуазия в период своей борьбы и расцвета достигала высочайших вершин. Только колоссальный подъем науки и техники, созданный промышленной буржуазией, делает возможным переход к социализму. Никто не оценил так высоко буржуазную науку и технику и никто не пропел ей таких восторженных дифирамбов, как Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте». Ленин выразил эту связь в своей знаменитой фразе: - по-настоящему, наша страна стала европеизироваться только после революции. Что значит «европеизироваться»? Европеизация значит восприятие благ буржуазной культуры, подтягивание страны к культурному уровню пока еще буржуазного Запада.

Само собой разумеется, Маркс и Энгельс не считали культуру буржуазии высшим и конечным пунктом в истории культуры человечества. Напротив, они считали буржуазный период, вместе со всеми предшествующими этапами, только предысторией человечества. Но они указывали на громадную подготовительную роль, которую сыграл неслыханный расцвет буржуазной техники для перехода общества на высшую, социалистическую ступень. Разумеется, и Ленин не хотел сказать, что мы будем строить у себя точный сколок с европейской культуры. Его слова значат, что в культурном достоянии Запада имеется колоссальное количество положительного, что может быть нами использовано. Ленин страшно боялся этих обуженных пролеткультовских и напостовских тенденций, которые гласили: нам не нужно учиться у старого, мы уже переросли его и т. д. В ответ на это он говорил: «Нужно учиться, учиться и еще раз учиться». Он говорил в своей лекции комсомолу: «Если вы не овладеете целиком старой культурой, вы не сможете построить новую».

Нам могут возразить: «Это относится к значительной части культуры; но только не к искусству». В известной степени такое возражение будет законно, потому что точная наука, техника преследуют совершенно объективные цели, и хорошая буржуазная машина останется хорошей машиной, пока мы не изобретем лучшую, и для нас; из хорошей винтовки буржуа может застрелить пролетария, но и пролетарий буржуа; в руках рабочего оружие, которое по происхождению своему буржуазно, приобретает другой классовый смысл. Это нельзя сказать об искусстве. Искусство, поскольку оно проникается в серьезной степени тенденциями чуждого нам класса, будет нам чуждо, будет действовать разлагающе. Оно нам неподходяще, как неподходяща нам чужая философия, чужая социология, чужая политическая экономия. Мы можем их изучать только для того, чтобы, борясь с породившими их классами, разбить, преодолеть и их идеологию. Действительно, искусство, проникнутое враждебным нам классовым содержанием или не имеющее никакого содержания и поэтому являющееся классово-враждебным самой этой своей бессодержательностью, должно быть изучаемо только для того, чтобы мы могли его преодолеть.

Но правда ли, что в искусстве прошлого мы имеем только враждебные нам устремления? Нет, это не так. Пролетариат является классом, своей классовой сущностью и своей особенной ролью в истории отличающимся от всех когда бы то ни было существовавших классов; но буржуазия тоже была в свое время передовым классом, она тоже поднимала знамя революции, тоже вела большую борьбу с отживающими господствующими классами. И в это время она создавала великое революционное искусство.

Буржуазия, еще не будучи классом господствующим, была уже материально достаточно мощной, чтобы создавать свою культуру. Поэтому, когда буржуазия произвела свою революцию, у нее было чрезвычайно отточенное культурное оружие, - настолько, что Ленин рекомендовал нам материализм великих буржуазных мыслителей XVIII столетия распространять сейчас, популяризировать его как замечательное достижение. Хотя этот механический материализм и является буржуазным, все же он был блестяще отточенным материалистическим оружием, направленным против господствующего класса. Мы обладаем еще лучшим оружием - нашим диалектическим материализмом, но этот диалектический материализм может быть вполне усвоен только после того, как мы усвоим блестящие формы полемики и популяризации, выработанные крупными мыслителями молодой буржуазии.

В области социологии пролетариат вооружен лучше всего - он имеет марксизм. Это позволило ему идти в этой отрасли науки впереди всех классов, несмотря на его угнетенность. Не то в области искусства. Троцкий в своей книге «Литература и революция» даже утверждал, что пролетарского искусства не только нет, но и не будет: пока пролетариат угнетен, он некультурен; после захвата власти он переживает период борьбы и отдает ей все свои силы; а потом, прежде чем пролетариат успеет создать свое искусство, образуется новый, бесклассовый мир, в котором не будет ни пролетариата, ни буржуазии. Правда, Троцкий тут же писал, что искусство нашей эпохи должно быть революционным. Но что может значить в наше время революционное, но не пролетарское искусство? Вряд ли Троцкий хотел этим сказать, что переходной эпохе суждено иметь литературу мелкобуржуазную. Если бы он поставил перед собой этот вопрос, то, несомненно, был бы вынужден сознаться в ошибочности своего утверждения. Действительно революционным может быть только искусство пролетарски-революционное. Это недоразумение основано на том, что выковать свое искусство пролетариату действительно очень трудно.

Но как же можно при таких условиях хотя бы на минуту отрицать необходимость учиться и со стороны формы, и во многом даже со стороны содержания у того исторического опыта, который проделан предшествующими классами?

Кроме того, эти классы добивались иногда и победы, В период роста и в тот период, когда победа одержана и власть данного класса прочна, он зажигался огнем большой, самоуверенной радости жизни и воплощал его в искусстве. Мы видели, как это с особенной силой проявилось в истории человечества два раза: в эпоху античной культуры (особенно IV и отчасти III века до так называемого «Рождества христова») и потом в XV-XVI столетиях на Юго-западе и отчасти во всей Западной Европе. Эти моменты - классицизм и ренессанс (т. е. возрождение этого же классицизма)-являются моментами наивысшего расцвета творческих сил классов эксплуататоров, но в то же время не ставших еще паразитическими, классов, еще выполняющих свою функцию организатора общественного производства и ведущих еще человечество вперед.

Такой класс, являющийся большой социологической силой, чувствующий себя авангардом человечества, создавал монументальные, гордые, полные радости жизни и самоутверждения произведения искусства. Этот тон является далеко не чуждым для нас; пролетариат, в дальнейшем своем утверждении, несомненно, даст ренессанс. Конечно, это будет новое предложение классики, но ведь и итальянский ренессанс был совсем не тем, чем было античное искусство. Наш город уже не похож на тогдашний полис, мы имеем другую индустриальную технику, другую социальную структуру - это очень сильно повлияет на тот ренессанс, который будет развиваться у нас по мере нашего продвижения к социализму. Но некоторый внутренний тонус этого торжественного и торжествующего самоутверждения человечности, этот высокий гуманизм, реалистический, чувственный, счастливый, несомненно, будет важной страницей, важной струей в нашем искусстве. Поэтому-то произведения античного искусства, как Маркс говорил и подчеркивал, являются нашими союзниками.

Из сказанного ясно, как мы должны проводить классовый принцип в искусстве.

Классовость заключается не в том, чтобы весь багаж другого класса отбросить и думать, что пролетариат есть, как некоторые анархисты учат, голый человек на голой земле: он все разрушил и все создаст сам. Нет, подобная точка зрения не свойственна пролетариату: он берет достижения искусства так же, как достижения науки и техники предыдущих эпох, стараясь их критически проверить. Но так как искусство есть идеология, рассчитанная на то, чтобы подкупить, повлиять на чувства в направлении, выгодном для класса, его создавшего, то здесь нужна особенная осторожность. Здесь критицизм и стремление выбрать только то, что нам подходит, поставить препоны к доступу (в особенности в колеблющуюся часть нашего населения) вредного для нас, является необходимым. Поэтому не только без большого выбора путем критики, но, я бы сказал, без отбора путем запретительной, и притом достаточно строгой и проницательной цензуры, мы здесь обойтись не можем. Мы получили наследство от классов, которые болели заразительными болезнями; среди одежд, доставшихся нам от этих классов, мы находим много тканей, которые нам нужны. Но они нуждаются в очень тщательной дезинфекции . Я указал на необходимость органов цензуры; но больше всего мы должны все-таки рассчитывать на нашу критику, которая должна быть сильной и, давая освещение произведениям враждебным или полувраждебным, создать иммунитет, дать ту правильность мышления, которая позволит не поддаться заразе.

Это есть подлинная классовая линия.

В буржуазном обществе - да, вероятно, так было и во всех других обществах до нас - молодежь вообще легко устремляется к отрицанию прошлого. Это совершенно естественно. Молодежь стремится занять место стариков. Тут действует небезызвестный принцип: «Уйди с этого места, чтобы я мог на него сесть».

Такие «тенденции» проявляются и у нас.

Это желание нового поколения, чтобы стариков поскорей черт побрал, приобретает в искусстве особенный характер. Пушкин давно умер, и на его место сесть нельзя; но можно сесть на его место в пантеоне литературы. Какой-нибудь самолюбивый молодой человек чувствует с большой силой и остротой обиду на то, что вот стоят бронзовые фигуры не его, Иванова, а других людей, из других поколений. Он хочет, чтобы его признали более высоким, чем они. А в буржуазном обществе (и у нас во многом, поскольку мы являемся в значительной степени мелкобуржуазной страной и имеем интеллигенцию индивидуалистического типа) во всех областях ведется карьеристическая борьба, и славу человек приобретает в борьбе с другими. Поэтому приемы и чувства, возникающие при этом, бывают хотя и не совсем благородными, но житейски вполне понятными. Такие юноши иногда (даже часто) заключают друг с другом союз, состоящий в том, что петух хвалит кукушку за то, что кукушка хвалит петуха, и оба они - и петух и кукушка - «гордо отрешаются от старого».

Правда, рядом с этими вихрастыми озорниками могут появиться послушные, тихие мальчики. Эти послушные, тихие мальчики отстаивают свое место и значение в искусстве, говоря: «Мы держимся за фалды фрака Пушкина, мы - хранители великой старой культуры и пишем, как самые послушные ученики, которые учатся на 5 с плюсом у этих учителей». Это молчалинское течение. Всегда рядом с Чацкими, которые готовы всегда и всех бранить, имеются и Молчаливы. Я предпочитаю вихрастых. Все-таки они стараются создать что-то новое. А те другие «признают только классиков», но все это старо, все это эпигонство, все это для нашего времени непригодно, и даже самые лучшие из них ничего не стоят. На этом пути простого подражания старине ничего нельзя найти. Такого рода отношение к старине обозначает застой. В революционное время такой застой есть прием мещанской интеллигенции, которая притаилась и молится: «Господи, может быть, буря пронесется». Оттуда и выходят такие Молчалины.

А в наших молодых рядах имеется задор, стремление поставить себя из положения ученика в положение «метра».

Мелкобуржуазные группы, хотя бы они внешне и принимали ту или иную окраску, от этого откажутся с величайшим трудом, потому что стремление, которое движет ими, это - стремление утвердить свою личность. Они эгоцентричны. И одним из средств к такому самоутверждению служит то, что они говорят, будто прошлое враждебно всему, что создает новое как формально, так и по содержанию. Когда у этих людей нового содержания не хватает, появляются такие чудовищные, ублюдочные построения, как те, например, которые развивали Брики иже с ним: «Художник - это мастер, который может все. Социальный заказ? Пожалуйста. Вам нужно написать плакат по поводу 7-часового рабочего дня?-есть».

Однако ясно, что понятие социального заказа, при допускаемой полной пассивности самого художника, который только делает то, что ему поручают, приводит к выводу, что те же художники были бы послушными исполнителями и при господстве буржуазии. Такая точка зрения как нельзя более приемлема для буржуазии. Социальный заказ ведь дает и она.

Я этим не хочу сказать, что это ублюдочное толкование отношения искусства к действительной жизни укоренилось у нас. Наоборот, по мере того как пролетарский социальный заказ проникал в ряды художников, он вводил действительно хотевших служить пролетарской революции в определенное русло. Я думаю, что если мы такого большого поэта, как Маяковский, спросили бы: «Что вы, искренне или неискренне пишете?»-то он глубоко обиделся бы.

Но, с точки зрения теории Брика, он должен был бы ответить: «Конечно, неискренне, ибо я художник - мастер, а художник искренним быть не может». Когда-то Брик говорил: «Нельзя от нарисованных колонн требовать, чтобы они были из настоящего мрамора», т. е. другими словами изображенные чувства не являются настоящими чувствами художника. Художник не смеет быть искренним, он всегда фальсифицирует, всегда подделывается. Такая самохарактеристика толкает к выводу, что это говорят люди примазавшиеся, которые хотя и «отвечают на социальный заказ рабочего класса», но у которых внутри не горит огонь революционных убеждений.

Маяковский во время задорного периода своего развития говорил на одном митинге: «Нам говорят, что искусство должно светить. Что это - лампа? Нам говорят, что искусство должно согревать. Что это - печка?» Искусство не печка и не лампа, но должно светить и согревать. На самом деле метафоры Маяковского были законны. Искусство должно действительно светить, согревать человечество, быть очагом новых сил.

Футуризм - это, конечно, только один из перекрестков на нашем пути. Художники этого лагеря вначале, еще до революции, руководились настроениями определенно мелкобуржуазными: «Мы прокладываем себе зубами и когтями место и в настоящей жизни, и в будущем литературном пантеоне, и всех будем сталкивать со своей дороги». Теперь это отброшено, и лучшие лефовские художники сделались действительно идейными. При этом условии урбанистические формы их искусства могут быть полезными в нашей главным образом крестьянской стране, которой очень недостает городской культуры.

Но пролетарские писатели стали на другую точку зрения. Возьмите то лучшее, что создала пролетарская литература в области беллетристического романа, который хозяйским глазом осматривает то, что происходит вокруг, и старается дать пролетариату и всей стране отчет о происшедших у нас процессах. Такие бесспорно глубоко художественные произведения, как «Разгром» Фадеева и «Тихий Дон» Шолохова, с очевидностью показывают, что авторы их учились у классиков.

Форма у Фадеева очень близка к Толстому, с известной примесью Чехова. Форма у Шолохова - насыщенная реалистическая форма, к которой поднимались многие наши классики, выражая большие бытовые явления.

Повредило это Шолохову и Фадееву? Конечно, нет, как не повредило это направление и всей пролетарской литературе.

Пролетарские писатели говорят: «Мы будем учиться у классиков, в особенности в отношении формальном. Содержание у нас другое. Вероятно, в конце концов под давлением нового содержания форма изменится и получится новая форма. Мы учимся и должны делать это лучшими из существующих способов, а не идя путем собственных, доморощенных выдумок, кустарных домыслов, которые могут только затруднить наш путь».

Несомненно, курс нашей пролетарской писательской молодежью взят правильный. Они не ставят себе задачу прославиться, кого-то оставить в тени и столкнуть. Это настоящие, подлинные пролетарские творцы.

Но, как я вам уже сказал, несколько лет тому назад среди пролетарских писателей была такая тенденция: только пролетарский писатель, только он может приниматься всерьез, нужно действовать так, как если бы он был гегемоном, надо ему передать бразды правления в литературе.

Тут, разумеется, было не проявление острого классового чутья, а искривление классовой линии. Был тут и карьеристический момент, потому что художественная молодежь, которая, может быть, является очень хорошей, передовой и даже партийной, несет в себе некоторую закваску интеллигентного мелкобуржуазного индивидуализма и вносит известные черты взаимной распри, далеко не всегда принципиальной. Мы видим, что и теперь пролетарские писатели образуют разные группы и друг друга костят, иногда в высшей степени несправедливо. Это уже не проявление хозяйского отношения, которое все ценит объективно, а борьба личностей и групп, неприличная в пролетарской среде, и которая объясняется тем, что писательская пролетарская группа еще не сделалась окончательно пролетарской. Вместе с абсолютным ростом (относительно доля ее из года в год во всех отраслях хозяйства падает) буржуазии у нас в стране, в период нэпа, мы видим нарастание враждебного нам классового настроения и опасность воздействия на партию, чтобы искривить ее политику вправо. При этом очень характерны известные попытки схватиться за Ленина, схватиться за решения партии не для того, чтобы их правильно провести в жизнь, а для того, чтобы отгородиться отдельными выхваченными из них фразами и положениями от жизни. Такие попытки, такие тенденции дают себя знать и на литературном фронте. Это явление, несомненно, социально опасно. За такими выступлениями надо зорко следить и всякий раз давать им отпор.

Но возможен и перегиб палки в другую сторону, - и не только возможен, он имеется в действительности. При повышении классовой борьбы получается рецидив обуженного пролеткультства, стремящегося доказать, что только стопроцентное партийно-выдержанное искусство для нас приемлемо. Нужно самым решительным образом протестовать и против этого.

Разумеется, мы находимся сейчас в другом положении, чем в 1925 году, когда были даны основные партийные директивы относительно политики в литературе (о них я скажу ниже). Мы переживаем момент обострения классовой борьбы. Сейчас у нас идет громадная и совершенно необходимая перестройка сельского хозяйства в деревне. Мы энергично поставили вопрос о социализации сельского хозяйства. Это означает, что мы сейчас идем в поход за действительно счастливое будущее середняка и бедняка, за то, чтобы вырвать будущее из рук кулацко-нэпманских элементов. Последние оказывают бешеное сопротивление, стараются препятствовать нашим хлебозаготовкам, чтобы использовать угрозу голодом как оружие против пролетариата. Вокруг этой основной борьбы идет ряд боев, в которых враг пользуется всеми средствами. Сейчас всякие интеллигентные и неинтеллигентные обыватели, которые показывали нам кукиш в кармане, прячась по темным углам, приободрились и начинают выступать с большим нахальством. Те идеологические группы, которые опираются на этого обывателя, художественные или научные, начинают кокетничать вновь и вновь со всякими формами и видами буржуазной идеологии и начинают повторять все свои старые лозунги - от тех, за которые не очень сильно можно ухватиться (они называются «лозунгами нейтралитета»), до явно контрреволюционных.

Наш классовый натиск должен быть усилен. Но значит ли это, что мы совсем должны сойти с тех позиций, которые указаны Лениным и партией? Значит ли это, что если некоторая часть интеллигенции проявляет антисоветские тенденции, то мы должны ударить по специалисту вообще, объявить, что интеллигенция перешла во враждебный лагерь? Если середняк колеблется, значит ли это, что мы должны оттолкнуть середняка и сказать, что это безнадежное дело повести основной массив крестьянства по нашему пути, и поставить на атом крест? Нет, это было бы левым уклоном, столь же опасным, как и правый уклон, который говорит: «Не пойти ли на компромисс? Не слишком ли страшно остро бороться с кулаком? Не задушит ли кулак наше движение голодом?»

Партия имеет совершенно четкую и строгую линию в политике. Но можно наделать ошибок в этом отношении в области культуры. Можем ли мы, например, сказать: так как стопроцентная коммунистическая литература важнее и лучше всего для страны, то остальная литература должна молчать, а так как она не хочет молчать добровольно, то нужно запретить ей разговаривать? Нет, это будет иметь отрицательный результат. Правда, так никто и не скажет, но всегда полезно выяснить неправильность той или иной позиции, доведя ее до крайних выводов. В действительности нам нужно, чтобы говорил и беспартийный пролетарий и крестьянин, чтобы говорила интеллигенция. Передвижения к нам или от нас в литературе, изменения относительного веса различных писательских группировок - все это превосходный показатель приливов и отливов, изменений позиций социальных групп и сил в стране. Буржуазии и кулаку мы не дадим возможности развивать свой яд. Прямо против нас направленную, контрреволюционную литературу мы пресекаем цензурой. Но трудовой интеллигенции и крестьянству мы должны дать возможность высказаться, и по этим высказываниям мы должны следить за теми процессами, которые в них происходят.

Величайшей ошибкой является такое суждение: «Пусть такой-то писатель подвинулся к нам, но не стал еще вполне нашим; очевидно, то, что он примешал к своим краскам немного красной, это мимикрия». Такой подход не дает нам возможности привлекать силы, которые и сами хотели бы идти к нам. Часто, если писатель написал (или театр поставил) хорошую вещь, а потом одну или две - похуже, то из этого делают вывод, что он «разлагается» и нужно прописать ему такую дозу общественного порицания, чтобы он больше на ноги стать не мог. Ленин говорил, что у нас должно быть товарищеское отношение к нашим работникам, что нельзя им ставить на каждом шагу преграды, что нужно облегчать их труд чрезвычайной симпатией и вниманием и отличать всякий их шаг вперед. А мы видим чаще такое отношение: «Ты сделал шаг вперед? Это потому, что ты боишься нас и перекрашиваешься. А вот теперь ты сделал полшага назад: это ясно доказывает, что у тебя нутро буржуазное. Мы всегда знали, что ты сволочь!»

Есть ли это классовая политика? Нет, я боюсь, что в таких рассуждениях чаще проглядывают интересы групп и лиц, а не класса.

Я не говорю, что все иногда очень суровые требования движутся известным молодым карьеризмом некоторых групп или лиц, которым хочется иметь более широкий путь для себя. Но все-таки это соображение играет известную роль, и нужно внимательно относиться к каждому случаю в отдельности, потому что здесь под видом борьбы с усилившейся классовой опасностью могут быть совершены колоссальные ошибки, от которых нас предостерегают Ленин и решение партии от 1925 года.

Я прочитаю те тезисы этой резолюции, которые имеют отношение к формам классовой борьбы в государстве, которое по большинству населения является мелкобуржуазным, но руководится литературой пролетариата.

Тезис 4. Как не прекращается у нас классовая борьба вообще, так точно она не прекращается и на литературном фронте. В классовом обществе нет и не может быть нейтрального искусства, хотя классовая природа искусства вообще, и литературы в частности, выражается в формах, бесконечно более разнообразных, чем, например, в политике.

Тезис 5. Однако было бы совершенно неправильно упускать из виду основной факт нашей общественной жизни, а именно: факт завоевания власти рабочим классом, наличие пролетарской литературы в стране.

Если до захвата власти пролетарская партия разжигала классовую борьбу и вела линию на взрыв всего общества, то в период пролетарской диктатуры перед партией пролетариата стоит вопрос о том, как ужиться с крестьянством и медленно переработать его; вопрос о том, как допустить известное сотрудничество с буржуазией и медленно вытеснять ее; вопрос о том, как поставить на службу революции техническую и всякую иную интеллигенцию и идеологически отвоевать ее у буржуазии.

Таким образом, хотя классовая борьба не прекращается, но она изменяет свою форму, ибо пролетариат до захвата власти стремится к разрушению данного общества, а в период своей диктатуры на первый план выдвигает мирноорганизаторскую работу.

Мирноорганизаторская работа? Но соответствует ли это нынешнему моменту? Сейчас борьба обострилась. Фраза о том, что мы должны допустить сотрудничество с буржуазией и медленно вытеснять ее, в некоторой степени потеряла свое содержание. Мы эту буржуазию из нашего производства и торговли вытеснили, мы даем последние и энергичные бои. В отношении крестьянства, больше чем когда бы. то ни было, нужно держать курс на борьбу с кулаком, поддержание наших добрых отношений с бедняцко-середняцким крестьянством. В отношении интеллигенции мы наблюдаем следующие процессы. Нет никакого сомнения, что правое ее крыло отдалилось от нас в связи с трудностями переживаемого момента. Но, с другой стороны, основная ее масса, как показывают многочисленные съезды (агрономов, научных работников), решительно вливает свои силы в общее русло социалистического строительства. Поэтому и отношение наше к интеллигенции сложно и дифференцировано. В общем прежняя директива ЦК, как отметил это недавно и т, Керженцев, остается верной.

Тезис 6. Пролетариат должен, сохраняя, укрепляя и все расширяя свое руководство, занимать соответствующую позицию и на целом ряде новых участков идеологического фронта. Процесс проникновения диалектического материализма в совершенно новые области (биологию, психологию, естественные науки вообще) уже начался. Завоевание позиций в области художественной литературы точно так же рано или поздно должно стать фактом.

Мы завоевали уже значительные позиции, в особенности в области литературы, где, пожалуй, пролетарская литература является доминирующей; она может уже в известной степени претендовать на это первое место и со стороны количественной, и со стороны качественной - по продаже в книжных магазинах она занимает первое место, и при самой суровой ее оценке мы должны сказать, что во всяком случае никакая другая группа не может претендовать на художественное соревнование с ней. В отношении симпатий читателя пролетарская литература сильно сдвинулась вперед. Все речи, которые произносились даже некоторыми членами партии о том, что пролетарская литература есть химера, что нужны десятки лет, чтобы она появилась,- сейчас просто прозвучали бы анахронизмом.

Тезис 7. Нужно помнить, однако, что эта задача бесконечно более сложная, чем другие задачи, решающиеся пролетариатом, ибо уже в пределах капиталистического общества рабочий класс мог подготовлять себя к победоносной революции, построить себе кадры бойцов и руководителей и выработать себе великолепное идеологическое оружие политической борьбы. Но он не мог разработать ни вопросов - естественнонаучных, ни технических, а равно он, класс культурно подавленный, не мог выработать своей художественной литературы, своей особой художественной формы, своего стиля. Если в руках у пролетариата уже теперь есть безошибочный критерий общественно-политического содержания любого литературного произведения, то у него еще нет таких же определенных ответов на все вопросы относительно художественной формы.

Как раз сейчас пролетарская культурная среда углубленно занимается вопросами художественной формы, ее взаимоотношением с содержанием и с классовой борьбой в стране и т. д. Вопросы формы поставлены очень реально, имеется целый ряд блестящих статей. Есть уже целые теоретическая и критическая библиотечки, где эти вопросы поставлены, - библиотечки очень ценные, хотя вопросы именно еще только поставлены, а не окончательно разрешены.

Тезис 9. Соотношение между различными группировками писателей по их социально-классовому или социально-групповому содержанию определяется нашей общей политикой!

Однако нужно иметь здесь в виду, что руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеалистическими ресурсами. Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию. Крестьянские писатели должны встречать дружественный прием и пользоваться нашей безуслрвной поддержкой. Задача состоит в том, чтобы переводить их растущие кадры на рельсы пролетарской идеологии, отнюдь, однако, не вытравливая из их творчества крестьянских литературно-художественных образов, которые и являются необходимой предпосылкой для влияния на крестьянство.

В области литературы пролетарское творчество может уже занять место, близкое к месту гегемона. В области театра сделано гораздо меньше.

Во многих театрах идут пьесы пролетарских писателей. Далеко не всегда эти пьесы - первоклассные; напротив, иногда они довольно слабы с драматургической стороны.

Непринятие пьес театрами дает иногда повод к разговорам о том, что эти театры сопротивляются проникновению в них пролетарских пьес. Большей частью это неверно, театры в общем идут навстречу требованиям пролетарского зрителя, но слабость самой драматургии не позволяет им создать себе достаточно обширный, остро современный и в то же время художественный репертуар. Приходится слышать и жалобы на цензуру, запрещающую иногда постановку пьес не только явно враждебных нам авторов, но более или менее близких попутчиков и даже пролетарских драматургов и коммунистов. Но дело в том, что, желая выразить пролетарские, революционные идеи, самый благожелательный автор может подчас впасть в фальшивый и прямо вредный тон. Даже принадлежность писателя к коммунистической партии и политическая выдержанность не служит гарантией полной выдержанности его творчества. Поэтому, не отрицая консерватизма и реакционности некоторых деятелей театра и даже целых театров, не отрицая отдельных ошибок репертуарных комитетов, из излишней подозрительности слишком сужающих рамки допустимых в художественном творчестве отклонений от программной ортодоксальности, главную причину недостаточности овладения нами театром надо видеть в слабости нашей драматургии.

Есть, конечно, положительные явления. Есть несколько коммунистов, которые пишут приемлемые и хорошие пьесы. Скажем, Билль-Белоцерковский пишет пьесы, хотя и полные структурных и литературных недостатков, неуклюжестей и т. п. и иногда не вполне верных по содержанию, но сам автор растет, и вместе с тем пьесы его уже сейчас приемлемы и производят большое впечатление на пролетарскую аудиторию. Растет Киршон. Последняя пьеса его «Город ветров» есть уже настоящее художественное достижение. Мы не можем претендовать на гегемонию в этой области на том основании, что у нас есть три-четыре драматурга, которые пишут неплохо.

В других искусствах мы еще слабее. Есть пролетарское ядро, которое в области живописи, в области пластических искусств работать только еще начинает - не более того. В музыке мы имеем лишь первые росточки, первые попытки определить, что такое музыка, соответствующая нашему времени, и какими путями надо к ней идти. Поэтому остается еще совершенно актуальным положение, что мы должны помочь пролетарским художникам в деле завоевания гегемонии на основе их дальнейшего художественного творчества. Методы административного нажима тут ни к чему не приведут. Только в области литературы пролетариат может в настоящее время с известным правом заявить о действительном преобладании в нашей стране.

Нужно предостеречь некоторых товарищей, в особенности писателей, художников, от почти физической, ожесточенной борьбы с художниками не нашего лагеря. Наша борьба имеет характер прежде всего привлечения к нам сил, характер борьбы за колеблющихся. Это не значит, что мы не должны пускать в ход резкую критику, - критика может быть резкой. Но она не должна травить и порочить писателя. Не нужно становиться на точку зрения вытеснения беспартийных элементов из искусства. Это один из видов спецеедства. Но большое проникновение в искусство непосредственных выразителей идеологии пролетариата не только законно, но и необходимо. Возможность выполнить это дает культурный рост рабочего класса. .

Мы поддерживаем известное количество старых художественных учреждений. Мы, конечно, должны это делать. Они нам нужны как источники понимания старой культуры, старых навыков, как проводники лучших сторон старого искусства. Эти учреждения проявляют большую жизненность. Нет, например, ни одного старого театра, который бы не пошел навстречу требованиям времени. Но бросается в глаза то, что наши новые и значительные движения в области театра - такие, как ленинградский ТРАМ, Театр революции, Мейерхольда, МГСПС и другие, нуждаются материально и получают чрезвычайно слабую финансовую поддержку. Объясняется это известной инерцией наркомфиновского аппарата. Каждый раз, когда мы требуем новые десятки или сотни тысяч на новые предприятия, нам говорят: «Год тяжелый, трудно больше дать; мы дадим то, что давали в прошлом году, и тем учреждениям, которым давали и раньше, а произвести новое перераспределение невозможно».

Я думаю, что Главискусство развернет большую общественную кампанию, чтобы изменить это довольно позорное положение наших новых театров. Правда, Ленин сказал мне в личной беседе, когда я его просил - «Дайте мне денег для поддержки наших экспериментальных театров, ибо эти театры новые и революционные», - «Пусть в течение голодного времени экспериментальные театры продержатся на известном энтузиазме. Совершенно необходимо приложить все усилия, чтобы не упали основные столпы нашей культуры, ибо этого нам пролетариат не простит». Ленин стоял на этой точке зрения, что мы должны позаботиться в первую очередь о том, чтобы не распались музеи, которые хранят громаднейшие ценности, чтобы не изголодались и не сбежали за границу большие специалисты. Он считал, что если мы подождем с тем, чтобы поставить на первый план экспериментирующую молодежь, - это будет меньшим грехом.

Но с тех пор прошло одиннадцать лет. Мы стали несравненно богаче, - ведь тогдашний бюджет был раз в десять меньше теперешнего! Сейчас эти (тогда действительно только начинающие экспериментировать) театры представляют собой очень интересные общественно-художественные явления. У нас есть наши собственные работники сцены, которые, если дать им материальные средства, в состоянии будут поднять на значительную высоту новые формы творчества. Мы их не поддерживаем. Здесь нужен резкий поворот.

На театральном совещании при Агитпропе ЦК партии мы говорили: поддерживать старые театры и толкать их все больше на новый путь - необходимо, но развивать новые театры - с совершенно революционной установкой, с молодыми труппами - еще более необходимо. Провести это в жизнь оказалось трудно. Может быть, это зависит отчасти от нашей неловкости, от нашего неумения. Мы должны от этого пятна на нашей художественной политике отделаться. Это, конечно, изъян. Нельзя сказать, чтобы изъяном было то, что Наркомпрос поддерживает старое искусство и дает возможность его деятелям постепенно эволюционировать в нашу сторону. Дискуссионные статьи, обвиняющие Наркомпрос в пассеизме, бьют мимо цели. Но верно то, что мы мало поддерживаем новые формы искусства. Голос нашей прессы должен быть учтен теми ведомствами и инстанциями, которые были глухи к повторным требованиям Наркомпроса дать средства на эти цели, в том числе на развитие искусства в деревне.

Резюмирую. Мы должны вести энергичную борьбу против устремления вправо, против плена у старых форм, устаревшего содержания и против формирования искусства, выражающего новую идеологию враждебных нам классов в искусстве беспредметном, бесстрастном и якобы бессодержательном, а на деле наполненном враждебным содержанием. Когда эти течения проявляются в форме контрреволюционной, они должны просто пресекаться, а формы более мягкие, менее выразительные, должны подвергаться суровой критике. Мы должны оказывать давление на тех, кто еще продолжает сидеть в бесте или идет только на минимальные уступки, думая ими откупиться, отделаться. Мы не применяем мер административного нажима. Но пусть не удивляются такие художники и художественные учреждения, если общественное мнение будет разоблачать их и бороться с ними.

Мы должны бороться за все большее приближение искусства к массам, за проникновение в мир деятелей искусства и его потребителей правильного понимания идейного, социально-содержательного искусства. Мы должны доказать, что социальное содержание не понижает, а повышает искусство и его значение. Наконец, рост пролетарской художественной продукции есть самое основное, важное явление, которому должны быть отданы наши силы и наше внимание. Надо, чтобы наша критика боролась со старомаляйством, с возжиганием лампад перед великими писателями прошлого и фырканьем на все новое. Только стареющие классы, седеющие брюзги думают, что их время было хорошо, а теперь все вообще иссякло. Эта оценка присуща представителям класса, осужденного историей.

Надо бороться с бессодержательностью и искусстве. Но этим вовсе не отрицается право на существование недостаточно содержательного, но веселого, трюкового искусства, оперетты и т. д. Мы не объявляем войну против вкусной пищи, хотя в ней ничего классового и идейно содержательного нет, не запрещаем есть конфеты и мороженое. Но если простое развлечение превращается в главную культурную потребность, тогда это очень скверно, тогда это становится величайшей опасностью. Говорящие: «Я хожу в кино или в театр, чтобы развлечься», заставляют думать, что эти люди очень устали. Тот, кто отдыха ищет в своеобразном, хотя бы и шумном сне, - это социально-больной человек, и людям, которые на эту точку зрения становятся, надо над этим задуматься, ибо новая растущая общественность сделает рано или поздно, в той или другой форме, свои выводы относительно их, - выводы не весьма приятные для них. Желание «провести время», отдохнуть на опустошенном мещанском искусстве есть показатель того, что идти в ногу со временем такие типы не могут. В ногу со временем идет тот, кто свое рабочее время отдает строительству социализма, а время своего отдыха - своему духовному росту.

Наконец, надо добиться того, чтобы наша беспартийная публика, сочувствующая нам, поняла, что действительно новое, действительно великое искусство будет появляться только в меру роста нашего социалистического строительства и в меру нашего приближения к тем целям, которые, являясь пролетарско-классовыми, в то же время являются и общечеловеческими.

Анатолий Луначарский

Февраль 1929

____________________________

Уважаемые читатели! Заносите в закладки и изучайте наши издания:

I. Общественно-политический журнал «Прорыв»

II. Газета «Прорывист»

Наши соцсети: Телеграмм, ОК, ВК, Дзен

Наш рутуб-канал "Научный централизм"