История обо мне
Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это – доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?
Ты едешь по шоссе на белой Daewoo Nexia. Машина явно знавала лучшие времена: ржавчина на кузове, салон засален и прокурен. Но старушка вполне на ходу. Она нравится тебе. Не техническими характеристиками, а вашим долгим совместным жизненным опытом и знакомыми скрипами всех чертовых запчастей, в которых разбираются только владельцы такой вот рухляди. Она пережила твой брак и нескольких женщин после. Ты смотришь на цифры на приборной панели. Восемьдесят девять километров в час. Пятьдесят три - до точки, отмеченной на навигаторе. Восемь и два — средний расход. Сорок девять до цели. Девяносто три километра в час. Тридцать семь минут до конца маршрута. Тебе нравится включать навигатор даже на хорошо знакомых маршрутах — это дает тебе чувство контроля. Девяносто семь километров в час. Двенадцать минут до конца маршрута. Ты забиваешь голову цифрами, чтобы не думать, делишь время на маленькие отрезки, которые ты еще способен пережить, не вдавливая педаль в пол.
Ты останавливаешься, глушишь двигатель, открываешь дверь и выходишь на дорогу, не заботясь о том, чтобы включить сигналку. Ты идешь по подъездной дорожке к дому. Прибитая дождем пыль мягко ложится под потертые тканевые кроссовки. В твоём кармане маленький складной нож, пробка от бутылки вина (австрийский рислинг пятнадцатого года) и смятый чек из придорожной забегаловки. В рюкзаке моток красной шелковой веревки. Пальцы твоей правой руки нашаривают в кармане и сжимают пробку.
Ты хочешь кого-то убить. Ты чувствуешь себя легко и свободно потому, что принял решение. Потому, что знаешь, что делать. Потому, что сделаешь то, что должен. Твоя футболка пропиталась потом, лямки рюкзака натерли плечи, губы сжаты в тонкой ухмылке. Ты знаешь.
Ты убийца. Я узнаю это через восемь минут. Потому что через восемь минут ты убьешь меня. И это я сделаю тебя им. Я пишу эту историю. И ты в моей власти.
Итак, через восемь минут ты пришел в себя рядом с трупом. Ты все еще стягиваешь его шею красной шелковой плетеной веревкой, той, что была в твоем рюкзаке. Твое колено на груди трупа. Это женщина. Она красива, стройна. Ее светлые волосы коротко острижены, чуть рыжеватые корни уже отрасли, выдавая старания парикмахера. На лице немного косметики. И она, очевидно, и есть труп. Она — это я. Ты не видишь, но я улыбаюсь. Моя улыбка скошена на одну сторону, как бывает, когда ты замечаешь, как кто-то попал впросак, и не можешь удержаться от злорадства.
На правом запястье трупа тонкая длинная царапина с капелькой свернувшейся крови и кожаный браслет в два оборота с серебряными подвесками. Я упоминаю эту делать, потому что прямо сейчас ты, не отрываясь смотришь на него. На запястье. На браслет. На подвеску в форме маленького самолетика.
Именно в этот момент ты понимаешь, что я умерла. И расслабляешься. Только сейчас ты осознаешь, что уже какое-то время задерживал дыхание. Ты делаешь вдох и опускаешь плечи, отпускаешь веревку, мимоходом отмечая глубокий след плетения на шее, делаешь выдох, убираешь колено с груди.
Знаешь, это ведь потом я все вспомнила. А тогда я чувствовала себя, как будто-то только проснулась и пытаюсь уловить остатки ускользающего сна — мучительного, липкого кошмара. Но я точно поняла, что случилось — я мертва. Никаких сомнений.
Как ты сюда попал? Как я сюда попала? Что случилось?
Я вглядываюсь в тебя, потому что понимаю — история моей смерти там, в твоих глазах, в твоей памяти. Твой взгляд остекленел. Ты механически наматываешь веревку на полусжатую ладонь. Кажется, ты полный псих. Не думаю, что мое убийство доставило тебе удовольствие. Возможно, ты вообще не понимаешь, что сделал. Но я-то, как оказалась рядом с подобным типом? Какого черта я с тобой забыла? Какого черта?
Ты прячешь веревку в рюкзак и, не оглядываясь, не пытаясь замести следы, выходишь из дома, оставив дверь распахнутой, и возвращаешься к машине. Я иду за тобой, потому что знаю только твоё лицо. Я не чувствую страха или ненависти, я просто хочу понять, что произошло.
Мои мысли останавливаются на одном вопросе: почему ты не прячешь тело?
Резкий свет в глаза ослепляет меня.
Лечь на землю! Руки за голову!
Я бросаюсь на прелые осенние листья прежде, чем понимаю, что это тебе. Тебе нужно лечь на землю и завести руки за голову. Ты делаешь это, не сопротивляясь. Тебе зачитывают дежурную мантру про использование сказанного и сажают в полицейскую машину, заботливо пригнув голову.
Минутой позже я, оказавшись на заднем сиденье между тобой и полицейским, перевариваю услышанное. Тебе предъявили обвинение в убийстве. Поначалу меня это не удивило — ты же убил меня. Но это произошло только что! Полицейские не заходили в дом. Они не могли знать. Значит ты убил кого-то еще?
В полицейском участке тебе предъявляют обвинение в убийстве двух женщин. И они нашли меня. Они называют меня по имени. Я знаю, что оно мое, потому что оно колко отзывается в кончиках моих пальцев. Значит ты — серийный маньяк. И снова я спрашиваю себя, как оказалась рядом с тобой, рядом с маньяком?
Я сажусь на колени к допрашивающему тебя полицейскому. Мне кажется это забавным. Удивительно, что меня все еще нисколько не пугает ни ситуация, ни факт моей смерти. Между нами небольшой металлический стол, плотно покрытый мелкими царапинами. На тебе наручники, серая застиранная роба, в области подмышек влажные пятна. Твой взгляд точно как тогда, когда ты понял, что я мертва. Я не вижу в тебе ни радости, ни возбуждения, ни интереса. Странный ты все же маньяк. Я думаю, ты сам вроде как уже мертв. Что-то есть в тебе такое — отсутствие страха, прямо как у меня. Как ты до этого дошел?
Кажется, я начинаю испытывать что-то вроде стокгольмского синдрома. Странно, что я не помню своей жизни, но помню такие термины, как стокгольмский синдром. На минуту я начинаю перебирать в голове разные слова и фразы. Стараюсь припомнить что-то посложнее. Катаю их во рту, как разноцветные карамельки: эмпатия, мотивация, пирамида Маслоу, шоколадный фондан, стейк рибай, молочный улун, Совиньон Блан, синдром дефицита внимания, посттравматический синдром, странгуляционная борозда. Нет, последнее уже говорит полицейский. Это про меня. Я улавливаю, что веревка была затянута очень сильно. Длина странгуляционной борозды составила всего десять сантиметров. Я инстинктивно дотрагиваюсь до своей шеи.
Во время допроса ты молчишь. Не соглашаешься, не защищаешься. В буквальном смысле не произносишь ни слова. В комнату приносят пачку фотографий, которые ложатся на стол, как игральные карты в пасьянсе. Ты смотришь сквозь них. Тебе предлагают адвоката, но ты не реагируешь.
Я встаю и рассматриваю снимки. На верхних - я. Мой взгляд скользит мимо - вряд ли там я найду что-то новое. Это представление я видела из первого ряда. Дальше — другая девушка. Следователь достает из рассыпанной по столу пачки снимок крупным планом. По фото можно понять только, что это девушка и у нее темные длинные волосы, закрученные в тугие естественные кудри. Лицо покрыто землей, в которой копошатся жирные дождевые черви и какие-то мерзкие белые личинки.
Этот снимок как будто приводит в действие заржавевшие механизмы внутри тебя. Твои руки начинают мелко дрожать. Вот — одна взметнулась к лицу, потом вцепилась в волосы, потом вторая. Видно, как старательно ты пытаешься не смотреть на снимок. На секунду ты низко опускаешь голову и обхватываешь руками шею, потом выпрямляешься, замираешь и переводишь взгляд на фото. По твоему лицу проходит видимая судорога.
Твой голос звучит так, словно говорить тебе не приходилось уже долгое время: скрипучий и какой-то шершавый. От неожиданности следователь, кажется, теряет концентрацию. Пару секунд он молчит, потом задает вопрос:
— Мы нашли ее в вашем дворе. Это вы ее убили?
— А ее? — Палец с грязным обкусанным ногтем упирается в мое лицо на столе. — Ее мы нашли в доме, откуда вы выходили, когда вас арестовали.
Я совсем не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму. Я просто хочу знать, что произошло. Я силюсь вспомнить.
Огромные выщербленные бетонные ступени перед входом в детскую поликлинику. Я упираюсь в них руками, переступая всеми четырьмя непослушными конечностями. Я лилипут в стране великанов. Подбегает мама на легких каблучках, подхватывает меня на руки. Ее блузка пахнет смесью духов, пота и дешевого стирального порошка. Мне полтора года.
Дом. Наш дом был построен по типу барака — одно здание на четырех хозяев. У каждого свой вход и огород. В огороде нестройные грядки с пережжёнными огурцами, помидорами с черными пятнами и разномастной зеленью, туалет на улице, перед крыльцом — заключенная в бетон яблоня. Дед пилит нам с братом городки из ручки от лопаты. Я отчаянно хочу в туалет, но не иду. Я застываю на месте и сдерживаю физиологические порывы. Напряжение спадает, и я бегу к брату в огород. Мне три.
Надо же. У меня был брат. И дед. А еще отец, который однажды вечером вернулся с привязанной вдоль велосипеда огромной рыбиной. Я смутно помню, что он много пил. Про мать, кроме каблуков и запаха, мне не удается вспомнить ничего.
Обшарпанная белая дверь, которую пора подновить. Запах краски. Я не могу вдохнуть. У меня бы, наверно, началась паника, понимай я, что происходит. Но я не понимаю. Я просто не могу вдохнуть. Мама выгоняет меня из дома. Задыхающегося ребенка. За порог. Я пролетаю четыре бетонные ступеньки, шаркаю красными резиновыми сапогами с маленькими слониками по бокам. Делаю вдох. Он дается мне со скрежетом ржавого железа, со скрипом ключа, который не был в замке два года, но я делаю этот вдох. Дальше — легче. Я делаю еще вдох и смотрю на медленно закрывающуюся передо мной дверь. Я одна. У меня аллергическая астма. Мне четыре.
То, что у меня высокий болевой порог, я поняла еще в детстве. Я не знала названия, но чувствовала. Там, где людям больно, я испытываю легкий дискомфорт. И немного — удовольствие. У меня в руках ножницы и провод от включенной в розетку лампы. Я не помню, как перерезала провод. Следующий кадр в моей голове — почерневшие ладони. Мама сказала, что ножницы оплавились, а я спаслась, благодаря господу. Может и так. Мне было пять.
На подготовке дети учат буквы. Это кажется элементарно просто, когда вам тридцать и когда перед вами ребенок, который не может вспомнить, что такое мягкий знак. В моем отце это поднимало настоящие волны гнева. Тупая маленькая сука. Его основным воспитательным методом был ремень. А моей броней — внешний страх и реакция матери. Тогда я поняла, что можно управлять людьми. Людьми, которые старше и больше тебя. Мне было шесть.
В первом классе я сломала позвоночник. Просто упала на мокром паркете спортивного зала. Я забыла кроссовки и пошла на физкультуру в босоножках. Полтора месяца пролежала на больничной койке, не вставая. Медсестры приносили мне еду и утку по расписанию. Два раза пришла учительница физкультуры, принесла шоколадки в коричневых обертках. Однажды приехала тетя. У меня еще и тетя была! Родители приходили каждый день, но я помню это только как факт. Сами посещения стерлись из памяти. Я разучилась ходить. На самом деле просто атрофировались мышцы, но мне казалось, что я потеряла сам навык, забыла, как правильно переставлять ноги и перемещать тело по горизонтали. Настоящий подвиг — дойти от палаты до туалета.
Потом мне делали корсет. Меня без объяснений и подготовки отвели в холодное, с окнами из толстого ячеистого стекла, местами разбитого, ничем не защищенное от зимних холодов помещение. Меня раздели и подвесили на матерчатых петлях, продетых подмышками. Корсет должен жестко держать позвоночник. Его делают из гипса по фигуре. Чтобы получить слепок, тебя обмазывают холодным раствором, который должен застыть на твоем теле. Меня обмазывают. Мне жутко холодно, я вишу на петлях над каким-то подобием туалета. Может это и был туалет. Мне страшно. Мне очень страшно. Я считаю про себя. Делю время на измеримые отрезки. Один, два, три, четыре... тридцать шесть... девяносто восемь, девяносто девять, сто. Загибаю палец. Один, два, три, четыре... Мне было семь.
В нашем дворе затеяли стройку. Никто точно не знал, что это будет. Ходили слухи про бассейн, школу и спортивный зал. Но ничего не вышло. Выкопали котлован, который очень быстро начал заполняться грунтовыми водами. Зимой вода замерзла в идеально гладкий лед. Попробуй найти развлечение лучше для ребенка, за которым не присматривают родители. С водой из земли выходил воздух, образовывая причудливые ходы под толщами льда. Мы с другими детьми пробивали сверху входы и выходы в этом лабиринте и, не зная страха, преодолевали с десяток метров ползком под толщей спрессованной воды. Сейчас, при воспоминании об этом у меня замирает сердце. Мне было девять.
Я взяла велосипед отца. Темно-синий, местами со ржавчиной. С маленькой кожаной сумочкой на раме, в которой хранились отвертки и гаечные ключи. Он был мне велик, и я часто ездила под рамой. Но в тот день я поняла, что хоть и не достаю до сиденья, могу перекинуть ногу через горизонтальную перекладину. На мне было розовое платье с сетчатым подолом. Я не помню деталей, не помню, как выглядел верх платья. Я ехала по территории своей школы. Были летние каникулы. На газоне были посажены ноготки. Нет, ноготки — это такие оранжевые цветочки. А там были коричневые маленькие кустики. Не помню названия. Осенью их всегда выкапывали и выбрасывали в уродливые компостные кучи.
Я съехала с бордюра, седло велосипеда больно ударило меня под зад. У меня не было сомнений. Я уже ломала позвоночник. Это оно, я знала точно. Чувство дежавю без вариантов. Я сломала копчик.
Я никому не сказала. Если вам кажется, что вы понимаете, что умещается в этой фразе, то идите на хер. Мне было больно. Мне было невероятно больно. По утрам я надеялась, что никто не увидит моих слез в то время, как я встаю, пытаясь сохранить прямое положение спины. При этом я понимала, что происходит, и что надо было сделать, и вероятные последствия. Надо было сказать родителям. Надо было лечь в больницу. Растянуться на петлях на плоской кровати и ждать ужина и утку. Мне было тринадцать.
Я поехала в лагерь в последний год, который допускали правила — в четырнадцать. Раньше родителям такая мысль, видимо, не приходила в голову. Это было в первый и последний раз. Мой багаж составляли книжки по школьной программе, бежевые джинсы в пятнах, потертый свитер и пара футболок, вышедших из моды два года назад — целая вечность для подростка. Но через пару дней я поняла правила: главное — вписаться. Я начала курить, краситься и одалживать шмотки у более продвинутых девчонок. И мальчики, конечно. Взятые взаймы туфли на широком каблуке и платформе, затянутые в короткую джинсовую юбку узкие бедра, черная прозрачная кружевная блузка, темная помада, черный лак и длинные русые волосы, немного с рыжиной. Гадкий утенок задвигает книги под кровать и шагом от бедра идет на дискотеку. Тогда я поняла, что нравится окружающим — это приятно.
Впервые я подумала о том, что я манипулятор (именно в такой терминологии), когда соврала парню, который мне нравился. Мы учились вместе на первом курсе института. Он был красавчик. Лучший в моем окружении. Белая рубашка, кожаная жилетка. Но ему понравилась моя подруга. Сука. Он ведь даже не был ей нужен. Но я интуитивно знала, что делать. Он провожал меня, я расплакалась, сказала, что она от меня отдалилась. Да насрать на нее! Тупая сука. Как он на это повелся? Это был мой крючок. Я знала, никуда он не денется. Я буду рядом в тот момент, когда она его бросит. Я — чуткая, чувственная, ничего не требующая. Все так, как нужно. Это был эксперимент, мы недолго продержались вместе.
Я всегда любила читать книги. Они давали мне вторую жизнь. И я всегда хотела писать. Но сейчас, когда я пытаюсь вспомнить, воспроизвести в памяти последовательность событий жизни, я не понимаю, как они это делают. Писатели. Как они пишут? Это же очень больно. Ты как будто вытягиваешь жилы из себя, вены режешь вдоль ржавым канцелярским ножом. Как? Это же невозможно пережить без боли, без въедливой, зубной, непроходящей боли. Самая сильная боль в жизни — воспоминания, с которыми невозможно смириться.
Я получила новую работу. Предыдущая была скучна до скрежета в зубах. Эта — обещает перспективы. Молодой коллектив, драйв, новые знания, видимый результат. Босс лет на пять старше меня. В первый же день выходит со мной на балкон покурить. Мне нравится это внимание. Я вижу подтекст, но позволяю ситуации развиваться. Он приглашает меня вечером погулять — я делаю вид, что все в рамках рабочих отношений, новый сотрудник просто общается с начальником. Я знаю —он женат, но меня это устраивает.
Короткая джинсовая юбка, черный топ с глубоким вырезом, босоножки на танкетке со стразами и шнуровкой вверх по ноге. Пошло? В саму точку. То, что нужно. То, что работало с подростками, вполне работает и со взрослыми состоявшимися мужчинами. Нет, я не готова зайти далеко. В тот момент, когда его рука оказывается на моей груди, я делаю непонимающее выражение лица и что-то бормочу про жену и онбординг молодого специалиста. Но мосты не сжигаю, конечно. Мне двадцать три. Через месяц я встаю во главе проекта.
Я переехала в твой квартал три месяца назад — в конце июля. Сменила обшарпанную съемную квартирку с мышами и тараканами, где до меня умер дед, на небольшой миленький домик в пригороде. Десяток коробок с книгами, две — с невзрачной одеждой, грубый сотрудник транспортной компании, опрокинувший горшок с монстерой. И белая Daewoo Nexia на твоей подъездной дорожке. Я было подумала, что у меня в соседях классическая нудная семейка с детишками, если бы не нестриженый газон. Такие всегда стригут газон.
Я увидела тебя, как только ты вышел из машины. Сердце мое кольнуло. Не тогда. Сейчас. Я что-то узнала? Я узнала тебя? Мы встречались? Поссорились? Настолько, что ты убил меня? Я должна понять. Воспоминания, как давно забытый кошмар. Даются трудно, с какой-то особенно мучительной болью, похожей на медленное движение наждачной бумаги по коже.
Я отвлекаюсь и смотрю на тебя. Кажется, я немного выпала из реальности и пропустила завершение допроса. Мы в обшарпанной серой камере. Две койки, унитаз за низенькой полуоткрытой загородкой, исцарапанные стены со следами попыток закрасить особенно пострадавшие участки. Мы вдвоем. Я сажусь на пол рядом с изголовьем и запускаю руку тебе в волосы. Она проходит, не ощущая препятствий. Но мне и не нужно чувствовать. Все в моей голове. Твои волосы жесткие густые и колкие. И пахнут едким хозяйственным мылом. Я провожу кончиками пальцев по твоему лицу, по маленьким морщинкам в уголках глаз, по длинной дуге переносицы, по короткой слегка седой щетине, по потрескавшимся губам. Я не знаю, но чувствую, что не впервые вижу тебя так близко. И день моей смерти тут ни при чем. Мне очень спокойно сейчас. Я кладу голову рядом с твоим плечом, закрываю глаза и начинаю петь колыбельную.
Ты понравился мне сразу. Высокий, лет сорока с небольшим, черные с едва заметной проседью волосы, красивая улыбка, белые ровные зубы. Ты, надо признать, не был красавцем в классическом понимании, но что-то меня зацепило. Что-то было такое… Карабин… Альпинистский карабин на твоем запястье. На красной шелковой веревке. Импровизированный браслет, за который на пару секунд зацепился мой взгляд. Я знала, что ты не купил его в магазине. Такие веревки в магазине продают по три метра. В специализированном магазине. А карабины — в другом, в обычном спортивном, в отделе альпинистского снаряжения. Откуда я это знаю?
Справа от меня жила милая маленькая старушка. Она постоянно заходила то за сахаром, то за яйцами. Все отдавала исправно, несмотря на мои протесты. Иногда мы вместе пили чай с коньяком. Старушка восполняла недостаток общения, а я получала очередную порцию сведений о соседях.
Слева - семейка алкоголиков с восьмилетней дочкой. Старушка донесла, что мамаша сделала несколько абортов до того, как родить ребенка. Малышка вышла не супер — шизофрения. Такие дела.
Она открыла дверь, картинно потянулась и босиком переступила порог. Растянутая мужская серая футболка едва прикрывала кружевные черные трусики. Сука. Футболка была вся в пятнах краски. Краска была и в длинных, завитых в тугие естественные кудри черных волосах. Прямо разворот порно-журнала. Сука. Я никогда не была так красива. Моя старушка рассказала, что это “вроде как твоя жена” — не расписаны, но давно живете вместе. Вы — что-то вроде современных хиппи — творческие люди со своими правилами. Она — художница, ты — программист. И ваши стоны частенько слышны по всей округе.
Она оказалась очень мила. Такая сельская принцесса Диана в рваных джинсах. Сука. Сука. Заносила выпечку моей старушке, брала к себе дочь алкоголиков, мне принесла яблочный тарт-татен и какой-то невнятный кусок картона с морем и чайками. Мы выпили травяного чаю под непрекращающийся щебет про дом, сад, мужа и картинные галереи, в которых она планирует выставляться. Нудная тупая сука.
Уже почти утро, ты спишь, а я, сидя у твоего изголовья, пытаюсь восстановить в себе чувства к ней. Очевидно, я ее ненавидела. И причиной был ты. Тут все ясно. Но мне почему-то очень хочется вспомнить сами чувства. По какой-то причине они важны для меня, как детские сокровища в шкатулке. Это было что-то огромное — больше меня самой. Мне казалось, что моя ненависть физически ощутима, что она заполняла комнату, когда мы с ней сидели и мило болтали о ее тупом хобби. Я надеялась, что вот сейчас она захлебнется, задохнется в этой ненависти, в этой густой маслянистой злости. Не осуждайте меня за то, в чем не разбираетесь. Ненависть ничем не хуже любви. Она тоже может оправдывать существование.
Она много говорила о тебе, и я начала составлять твой портрет. Собирала его, как пазл. Только детальки мне приходилось то брать из открытой ладони, то выпрашивать хитростью, то воровать. Я стала одержима этим увлечением.
Я поняла, что ты отдаешь больше, чем получаешь. Кажется, у тебя была огромная потребность заботится о ком-то, и ты не нашел ничего лучше, как подобрать эту бессмысленную суку. Ты любил дарить ей подарки. Но если тебе казалось, что ей приходится тяжело, ты неизменно заказывал букет красных роз на длинных стеблях с доставкой на дом.
Ты любил прикосновения, любил, когда ее пальцы в краске касались твоего лица, любил свои футболки на ней, любил, когда она готовила тебе завтраки. Ты вообще, как я поняла, очень ценил бытовые мелочи. Но еще ты любил контроль. Хотя нет. Ты его не любил. Это было чертой твоего характера, от которой ты не мог отделаться. У тебя всегда должен быть план. Она жаловалась на излишнюю суету и твою невозможность расслабиться, а я представляла, как за волосы держу ее голову под водой. Неблагодарная сука.
Но со временем я поняла, что контроль в некоторых сферах жизни доставляет тебе удовольствие. Тебе нравится управлять ситуацией через личные связи — ты почти всегда знаешь кого-то, кто может решить любую проблему. И секс, конечно. Я помню, как меня привлек браслет из красного шелкового шнурка с карабином на твоем запястье. Она говорила и об этом. И о том, что ты постоянно оставляешь дверцы шкафчиков открытыми, но умудряешься не биться о них, и, конечно, бьются другие.
Я собирала и берегла свои сокровища — черты твоей личности.
А потом она пропала. Просто однажды ты вернулся и не нашел ее дома. Ты опросил соседей, вызвал полицию, но никто ничего не знал и не мог помочь.
Шли дни. Ты просто сходил с ума. Перестал мыться, борода стабильно отмеряла календарь, одна и та же футболка каждый день явно намекала на отсутствие стирки.
Я всегда полагала, что мужчины должны принимать решения. Что это их врожденная способность. Качество, которого женщины лишены на генетическом уровне. Каким же дерьмом забивают нам голову в детстве. Мужчины не более способные принимать решения, чем женщины. Они не уверены в себе, полны комплексов и сомнений. В общем... Они обычные люди.
Я приходила. Стучала в дверь, предлагала помощь. Даже нашла рецепт долбанного яблочного тарт-татена, но печь не стала — слишком сложно. Приготовила стейк с печеным картофелем, купила две бутылки Пино Нуар и отправилась выразить соболезнования.
Я знала, что делаю. Как всегда. Я выслушала все твои сопливые воспоминания, сомнения и страхи, подливая тебе вина в бокал. Густого красного вина с ароматами выделанной кожи и вяленой вишни.
Оказывается, вы не всегда были хиппи. Вы познакомились на работе — в большом суетном офисе большой компании. Она занималась наймом и однажды наняла тебя.
Потом ее уволили из-за какого-то конфликта на работе. Она долго не могла найти работу. Забивала время готовкой, домашними делами и детективами. Потом были тренинги личностного роста, курсы по фотографии, йога и, наконец, живопись.
Я не хотела ничего знать об этом, но понимала, что так нужно. Самое сложное в общении с людьми то, что им нельзя говорить правду. Ты хотел, чтобы я разделила ее с тобой. Такой своеобразный секс втроем.
На следующее утро я проснулась в твоей постели. Боже! У тебя пропала жена, а ты занимался со мной сексом. Голова гудела, но чувство победы наполняло меня каким-то томительным возбуждением. Мне хотелось еще, но я не стала тебя будить. Не сегодня. Я быстро оделась и вернулась к себе. Я хотела этого, но ведь это не моя жена неизвестно где. Ты точно псих. У тебя есть какая-то тайна. Может это ты ее убил? Почему меня это не волнует? Ладно, сегодня я получила, что хотела, и мне нужно смыть с себя последствия.
Я стою на мраморном полу в душе. Голова опущена, глаза открыты. Горячая вода приятно греет кожу. Я смотрю, как капли дробно падают с моего лица то на мраморную скамейку, то на пол. Мне хочется, чтобы они всегда попадали на скамейку, а не на пол, но двигаться не хочется. Еще я смотрю, как делится кружок света в лужице воды. Он то двоится, то троится. Это гипнотизирует. Что-то есть в этом воспоминании. Какое-то чувство дежавю. Хоть это и не происходит со мной сейчас, но кажется, что это уже было. Не сам душ, конечно, а то чувство уверенности в себе, которое я тогда испытала. Как будто весь мир принадлежит мне.
Мне наскучила твоя чертова душная серая камера. Прошло, наверное, уже несколько дней с тех пор, как тебя арестовали. Ты механически ходишь на допросы, в столовую и, кажется, в душевую, вгоняя меня в тоску. Мне трудно сосредоточиться на времени. Оно сейчас течет для меня иначе. Я пробовала выбраться наружу, но что-то не пускает меня. Кажется, я привязана к тебе. Впрочем, меня это не слишком беспокоит. Воспоминания увлекают и затягивают меня, как детективный сериал. Они даются мне все легче.
Через пару дней я нашла у себя на кухне подвеску на браслет в виде самолетика. У меня был кожаный браслет с такими подвесками — удачный трюк маркетологов, заставляющий девушек коллекционировать украшения. Но мне это нравилось. Периодически я покупала себе очередную — у меня были перламутровый шарик, шарик со звездочкой, елочка с зелеными стразами вместо игрушек, еж, жираф, панда, рыбка, космонавт, обнимающиеся мишки, сова, цветы разной формы, но точно не было самолетика. Что ж, теперь есть. Я достала браслет из шкатулки, повесила самолетик, закрутила два раза вокруг запястья кожаный шнурок и защелкнула застежку.
Мы провели с тобой еще пару ночей. Тебя, видимо, не слишком мучила потеря или совесть. Или это такой мужской способ справляться. Я не знаю, но мне было все равно. А потом ты разбудил меня, тряся за плечи. Ты навалился на меня всем весом и орал что-то. Мне потребовалось время, чтобы понять. Ты спрашивал, откуда у меня ЭТО? Я автоматически протянула руку к тумбочке рядом с кроватью, нащупала деревянную статуэтку с рыбами и черепахами и ударила тебя по голове. Мне потребовалось секунд тридцать, чтобы сгрести шмотки, скатиться по лестнице, перепрыгивая ступени и вылететь на улицу. Рассвет еще только занимался, так что никто не заметил меня в чем мать родила, прикрывающийся охапкой смятой одежды.
Что ж. Кажется, моя история подходит к своему финалу. Что я чувствую, когда поняла правду? Облегчение. Я не хотела получить тебя. Я просто поступала согласно своей природе. А ты — никто. Не убийца, и уж тем более не маньяк. Ты — жертва. Еще одна моя жертва.
Вы даже не представляете, как это может быть легко — убить человека.
Знаете, может я показалась вам бедным ребенком — переломы позвоночника, отец бьет, пристает начальник. Представьте, как я смотрю на вас и улыбаюсь, немного приоткрыв губы. Вы ничего обо мне не знаете. Это моя история.
Если вы боитесь сойти с ума, значит вы уже сошли. До смерти я была полным психом. Что я умела, так это манипулировать, притворяться и заметать следы. С детства. Убийство не стало для меня ни следующим шагом, ни откровением. Просто способ устранить проблему.
Я убила твою чертову жену не из-за тебя. Из-за кошки. Обычной паршивой рыжей кошки, каких много у каждой дворовой мусорки.
Эта сука каждый божий день носила ей еду в блюдечке. Вонючие ошметки вашего семейного ужина. Я терпеть этого не могла. Сейчас я говорю об этом спокойно. Но тогда я, не отрываясь, смотрела в кухонное окно и водила широким ножом по запястью, представляя, как однажды вскрою им чертову кошку.
И однажды мне пришло в голову, что я действительно могу вскрыть ее. Не кошку. Твою жену.
Все прошло очень буднично. Я даже была разочарована. Результат не стоил всех прошлых мучений перед кухонным окном. Она постучала в мою дверь вечером во вторник. Ты уехал к родителям, а она не придумала ничего лучше, как предложить провести вечер вместе со мной. Принесла вино, хлеб, сыр и оливки. Предложила посмотреть какой-то старый фильм с Одри Хэпберн. Строила из себя утонченную натуру, сука. Я пригласила ее на кухню, взяла тот длинный широкий нож, которым нарезала свежий хлеб по утрам, развернулась и со всей силы всадила ей его куда-то в живот. На самом деле я точно не знаю, куда. Пятно крови на растянутой белой футболке в неизменных пятнах краски расплылось так сильно, что место определить было сложно.
Не было ни страха, ни сомнений. Я точно знала, что сделала. И что нужно делать дальше — спасибо куче пересмотренных детективов и триллеров. Я натянула резиновые перчатки и шапочку для душа на волосы, разрезала большой черный мешок для мусора (чтобы не оставлять отпечатков, первый мешок из рулона я отбросила в сторону), перетащила на него тело, густо полила отбеливателем (мне казалось, что так нужно, чтобы уничтожить следы моего ДНК), накрыла другим разрезанным мешком и плотно обмотала скотчем. Сверток я оттащила к входной двери и занялась уборкой.
Я всегда любила тщательно убираться. Для меня это было чем-то вроде медитации. Тем более, нужно было как-то убить время до момента, когда соседние дома затихнут, погрузившись в сон. Швы напольной плитки, фасады кухни, ножки и нижняя часть стола, пол под холодильником - я не пропустила ничего, в этом я была уверена. Свою одежду я сожгла в принесенном со двора алюминиевом ведре. Было что-то завораживающее в разведении костра посреди собственного дома.
Она наверняка врала подругам про свой вес. Тащить ее было сложно. Но я достала кусок линолеума из подвала и использовала его, чтобы облегчить себе задачу.
Я закопала ее на соседнем дворе. Там, где жила пара алкоголиков, которые не обращают внимания на заросли за домом.
Стоп. Это не правда. Это была моя первая мысль. Но потом я вспомнила о тебе. Нет. Я закопаю этот труп на твоем дворе.
В углу была сложена стопка досок. Я разобрала их, выкопала под ними яму (лопату я нашла в твоем гараже), потом закопала труп.
Я читала про такое в книжках. Со страниц кажется, что это не так уж трудно. У меня ушла почти вся ночь. Могила получилась неглубокой, к счастью, доски прикрыли огрехи моей работы.
Я вернулась в дом. Мне нужно смыть с себя все это.
Я стою на мраморном полу в душе. Голова опущена, глаза открыты. Горячая вода приятно греет кожу. Я смотрю, как капли дробно падают с моего лица то на мраморную скамейку, то на пол. Мне хочется, чтобы они всегда попадали на скамейку, а не на пол, но двигаться не хочется. Еще я смотрю, как делится кружок света в лужице воды. Он то двоится, то троится. Это гипнотизирует. Вот оно - то воспоминание и то чувство. Здесь я испытала его впервые - весь мир принадлежит мне.
Вот и все. А потом ты пришел ко мне. Как ты узнал, что это я? Чертов самолетик, конечно. Это был ее самолетик. Браслета на ней не было, я бы заметила. Может подвеска была в кармане ее джинсов или на тонкой цепочке на шее, не знаю. Но не стоит тут рассуждать о промашках. Я же псих. Конечно, я этого хотела. Я хотела, чтобы ты понял. Но хотела, чтобы эта удавка закрутилась вокруг твоей шеи.
Ты спросишь, какой во всем этом смысл? Абсолютно никакого. Жизнь - отстой. Нам достаётся не то, что мы заслужили, а что попало. Добро пожаловать в наш дерьмовый мир.
Что стало в итоге с тобой и со мной? Ты получил пожизненное за два убийства, а я растворяюсь где-то в нирване и перестаю осознавать происходящее, что, впрочем, не слишком отличается от моей земной жизни.