Что-то давно забытое
Своему ученику я рассказал бы про первое упражнение, которое Том Спэнбауэр задавал молодым писателям на своих курсах: "Опишите что-то давно забытое". Чак Паланик. На затравку.
Мои воспоминания о Москве начинаются с подъезда. С облупившейся, ощетинившейся отошедшими от стен хрупкими острыми краями сине-зеленой слоеной краски, открывающей белые шершавые прорехи, со стертых серых ступенек и сетки ромбиками между деревянными перилами с остатками лака. И с подъема пешком на пятый этаж. Я смутно помню, что этому предшествовали долгие сборы, ссоры мамы с отцом, поезд, еда на маленьком, покрытом вечно соскальзывающей скатертью, столике, которая казалась гораздо вкуснее домашней, хотя была именно домашней, ритмичный звон ложечек о граненые стаканы в подстаканниках. Вся эта мелкая суета не то, чтобы даже помнится мне, скорее, я просто знаю, что так было, потому что так должно было быть. Но детальные воспоминания начинаются в моей памяти с подъезда. Мне было пять и мы приехали в гости к семье маминой сестры.
В подъезде был запах. Это был не просто запах, как бывает, когда кто-то только что покурил на лестничной клетке или вынес мусор, оставленный с вечера за дверью, или мальчишки подожгли селитру у порога престарелого маразматика. Это был Запах. Он был неотделим от подъезда. Он начинался уже со второго этажа и усиливался с каждой ступенькой. Густой едкий кислый запах. Поднимаясь, я дышала все осторожнее. Экономила свежий воздух, оставшийся в легких. Я вдыхала этот запах через нос маленькими порциями. Через рот, несмотря на то, что вонь чувствовалась меньше, я дышать боялась - думала, что это сожжет меня изнутри.
Как только мы протиснулись в узкий темный коридор квартиры наших московских родственников, я поняла: вот он - Запах. Он был здесь в своей максимальной концентрации, почти физически ощутимый, он обволакивал кожу, волосы, забивался в мельчайшие поры тела, собирался в маленькие капельки жидкости в уголках глаз. Из дальнего конца освещенного светом боковых комнат коридора на меня смотрели глаза нескольких разного размера и цвета кошек.
Что ж, кошки, так кошки. Мне было пять, я же говорила? Я быстро привыкла. Обшарпанная старая московская квартира оказалась для меня, никогда не выходившей за пределы двора барачного типа дома на окраине провинциального города, пещерой с сокровищами. Бусы, крупные пластиковые серьги, кусочки коралла, кладовка (понятия не имела, что бывают специальные комнаты для сокровищ) - целый новый мир.
Следующее воспоминание - раннее утро. Мама пытается поднять нас с братом, чтобы успеть пробежаться по заранее продуманному плану посещения достопримечательностей. В этот момент я поняла, что отпуск - это не отдых.
Знаете, я пыталась составить цельную историю из этого кусочка воспоминаний. Но, думаю, это не честно, раз уж в моей голове это разбросанный пазл, в котором не хватает деталей. Поэтому расскажу, как помню - по частям.
У меня была двоюродная сестра. На самом деле она все еще есть. Жива. Правда, на счет здоровья не поручусь. Последний раз мы общались больше двадцати лет назад. Такие дела.
Разница у нас с сестрой - лет семь-восемь, и тогда она казалась мне практически взрослой. Я жила в ее комнате. Помню пианино. Огромный загадочный предмет. Массивный динозавр, случайно забредший в тесную квартирку, впавший в долгий летаргический сон и покрывшийся неровной корчинево-лаковой пылью с наростами всевозможных баночек и флакончиков советского производства. У сестры была шизофрения. Такие дела.
У моего дяди в 1988ом году был компьютер. Роботрон 1415. Под диктовку я написала на нем калькулятор. Эта магия поразила меня куда больше пиксельных самолетиков, сносящих пиксельный Нью-Йорк по нажатию клавиши.
Моя тетя представлялась мне существом не вполне материальным. Реальность моего родного города рождала и формировала людей совсем иного качества - таких, в материальности которых ты точно никогда не усомнишься, людей с прочными плотными телами, стекающими грязной лужицей волосами, в блеклых одинаковых плащах или куртках, умеющих выбрать кило свинины на рынке и позвать гуляющих за три квартала детей из распахнутого в душное лето окна.
Так вот тетя состояла совершенно из других элементарных частиц. Она была очень худенькой блондинкой с беспорядочно вьющимися волосами, отчего была похожа на белый одуванчик, через который ты смотришь на солнце. Про рост мне судить сложно: для детей все взрослые - великаны. Но сейчас мне кажется, что она была невысокой. Может потому, что до сих пор часть меня хочет походить на нее.
Она носила джинсы и цветастые тонкие блузки, много бижутерии и красила ногти в красный цвет. Еще она курила и говорила потрясающе низким хриплым голосом. Совсем как актриса черно-белого голливудского кино.
А еще она водила меня к себе на работу. Мои родители ни до, ни после такого не делали. Для маленькой девочки оказаться в центре внимания взрослых было точно покруче всяких там музеев.
А еще она называла меня дюймовочкой. Мои родители этого тоже не делали. Странно, но все мои самые теплые воспоминания сосредоточены именно на этой женщине. Кстати, она была алкоголичкой. Я не говорила? Такие дела. Но тогда я этого не понимала. А может и понимала, но моя память просто стерла это, чтобы не портить картинку, как она стерла то, как я ходила в туалет те полтора месяца, которые была прикована к кровати из-за перелома позвоночника в семь лет. Но мы ведь не об этом.
Это еще один мифический персонаж моего детства. В моей памяти он похож на Виктора Цоя, только черты лица потоньше. Надо сказать, что о них обоих я знаю очень мало. У мамы был какой-то незакрытый гештальт по поводу несправедливого распределения внимания родителей, так что сестру она ненавидела. Не так, чтобы напоказ, но вполне на грани понимания окружающими, включая детей дошкольного возраста. Так вот, дядя был инструктором по вождению. В еще не почившем в те времена совке эта профессия была престижной, так как машины могла себе позволить в основном элита, и нередко оплачивалась качественным контрабандным алкоголем в дополнение к номенклатурной зарплате. На этом дядя и спился. И тетя. Такие дела.
Что ж, так как у этого текста нет ни сюжета, ни цели, ни морали, но закончить-то чем-то надо, добавляю кусочек пазла про себя.
Я помню себя девочкой, постоянно ходившей на носочках (сейчас это связывают с проблемами в развитии, а тогда было просто мило), которая была невидимкой для всех, кроме тети. Я помню, как купалась в ванной, которой у нас тогда еще не было. И, знаете, если повернуть душ к потолку, то из него сыпятся настоящие жемчужины. Еще тетя покупала консервированные сосиски. Кто-то вообще слышал про такое? Никогда в жизни больше ничего подобного не видела. А еще у меня были маленькие резиновые туфельки. Такие отлитые ажурные балетки. Ни у кого таких не было. Кажется, мне подарила их тетя.
Мой брат, когда мы уезжали, украл у дяди швейцарский перочинный нож. Каким-то образом я забрала его себе и хранила долгие годы. Но теперь понятия не имею, где он. А дядя с тетей уже умерли от алкоголизма. Такие дела.