Повод
Вот стопка истлевших листов с арабской вязью на белом платке с тонким зеленым узором. Этот Коран всегда так выглядел. Мне даже не стыдно. Чуть-чуть неловко, что он так выбивается из повседневного быта модного бара, в котором мы сидим.
— Подруга, так ты не из Петербурга, что ли? — мой приятель улыбается и нарушает тишину.
Мусульманские священные тексты и петербургское гражданство — вещи, которые в обычных головах никак друг с другом не вяжутся. Я завожу свою старую пластинку о том, как моя семья еще в середине 00-х перебралась в Россию. Будто двадцать лет проживания в одном городе смогут меня оправдать. Это как притворяться еврейской девушкой. Искренне тебе поверят только такие же врунишки как ты. Моя пластинка слетает на фразе: «не знаю откуда у нас Коран», кажется, повторяю я ее несколько раз. Чтобы не отвлекаться от своих мыслей, зову приятеля выйти покурить. Пропускаю его вперед, а сама быстро прячу Коран обратно в сумку. Дымим. На улице тепло. Солнце еле-еле пробивается сквозь рыхлые облака. Но я щурюсь, а приятель достает темные очки. Он занимается восстановлением книг и общаюсь я с ним только из-за его друга — выпускника Классической гимназии. Так что семейный Коран — это всего лишь ненавязчивый повод зайти потом в гости на чай.
— Ну, знаешь… В последнее время, только Аллах прислушивается к моим молитвам. Вот и решила, что лучше держать Коран под рукой.
Приятель молчит. Купился, значит. Или хуже — он испугался. Объясняю ему, что шутка это. Успокаиваю его, что верю я только в деньги и в кофе по утрам. А в моем родном городе шутку про Аллаха тоже не поняли. Мальчик-официант тогда чуть не выронил поднос с белыми чашками и блюдцами. Для него я — вульгарная русская, которая зачем-то открыла свой рот. Но вот она я в Петербурге, в начале недели, в середине дня, потягиваю холодненькую ипу и пытаюсь понять: мне сделали комплимент или это была ксенофобия. А для выпускника гимназии я — вполне себе миленькая экзотика. Иногда он даже доверял мне роль соучастницы его сложного протеста против всего элитарного и приличного. Ну, еще бы.
Стою, улыбаюсь. Как же повезло, что моя семья предпочла Москве Петербург. Здесь хотя бы масштаб писькомерянья скромный. Спокойно могу и дальше бездельничать, никто не сочтет это неприличным. Приятель разглядывает меня.
— А какие должны быть? Ой, прости, прозвучало грубо. Вроде, это болотный оттенок.
У всех в семье карие, у нас с сестрой — зеленоватые. Почему так? И с волосами путаница. Мы кудрявые. Ни у кого в семье такого нет. Мы с сестрой вообще сорняки. В детстве часто слышала, что нас так называли. Но нами все и закончится, если хоть что-то было. Сестра считает, что было, и много: дом с двумя спальнями, большой комнатой с телевизором — в ней мы праздновали дни рождения и новый год, столовой с окном на молодую яблоню, вытянутой кухней с круглым столом с вечными следами муки и засохшего теста; двор с малиновыми кустами, огромной яблоней и молодой яблоней, двумя деревьями алычи, зарослями инжира, хурмой и маленьким курятником; еще двухэтажная мастерская, котельная, в которой бабушка превращала бледный сок в такое же бледное вино — никто его не пил, и летняя тахта, конечно. Когда других «русских» на нашей улице не осталось, пришлось обменять землю с домом на маленькую горку денег. Она оказалась такой крохотной, что хватило ее только на одну большую комнату в коммуналке. Зато живем в центре города. Напротив модного бара.
Мы с приятелем возвращаемся за свой столик. Разговор не идет, он залипает в смартфон, а я — в свои воспоминания. Если с Кораном что-то случится, то я не сильно-то расстроюсь. Он был важен для бабушки, но она уже три года как умерла. Мы с сестрой даже молитв не знаем. Коран стал бременем: продать — грех, выкинуть нельзя, продолжать дальше хранить странно как-то, ради чего? Возможно, чтобы он стал поводом для случайной пьянки на кухне, неловкого секса, а там как пойдет? Кто знает.
Приятель уходит, а я даже не замечаю. Все-таки не стоило мне выпивать — Коран так и лежит в моей сумке, значит, встречались мы зря. Как и воспоминания мои — зря. Вместе с вечерней прохладой в бар заплывает народ. Все пьют и шумят, никому нет до меня дела. Узнаю пару лиц — гимназисты, но подходить к ним и навязываться как-то неловко. Меня кто-то дергает.
— Давай домой, а? — это сестра.
— А у нас он есть? — язык меня подводит, я звучу как пьянь.
Она садится ко мне за стойку и заказывает себе ипу. Обычно, после знакомства, нас с сестрой всегда спрашивают, кто старше. Мы договорились отвечать, что не знаем, что никто в семье нам этого не рассказывал. И обычно, нам даже верили. Но то было давно, а сейчас сразу видно, кто кичится каждым своим успехом, а кто — нет. Мы молча пьем, на милую беседу мы уже давно не способны. Рассказать бы про Коран, но вряд ли эта история впечатлит мою сестру. Наверное, она фыркнет, что я только зря трачу время мальчиков. Ах, да. Коран-то все еще у меня. Я бы предпочла вернуть парочку игрушек из детства, чем беречь остатки книги, которую я даже прочитать не могу. Сестра быстро вливает в себя пиво, в этом мы похожи.
— Ну, пойдем? — и встает, она уже все решила.
— Подожди. Ты помнишь, у нас был такой… мягкий Пикачу.
Моя сестра отвечает как обычно:
— У тебя. Это я тебе его пожертвовала после похода к стоматологу.
— Ну, да. Раньше ты такой милой была.
И мне нечего ответить. Уже слишком поздно, пора в свой угол. Оплачиваю выпитое, сестра платит за себя сама. Из бара мы переходим тихую улицу и попадаем в свой дом. Ради этого фокуса все и было. Пока я ищу ключи, слышу вопрос:
Надо что-то такое ответить, чтобы сбить ее с толку. Если сейчас признаюсь, что мне тоскливо, то утром в меня это прилетит в какой-нибудь сложной тяжелой форме.
— Да не будет у нас детей. Ни у тебя. Ни у меня.
Проглатываю ком. Когда моя сестра уходит к себе, я в ботинках иду на кухню. Нет смысла бороться со шнурками: эта квартира — помойка, а кроме моей сестры и кошек, здесь никто не живет. В холодильнике меня ждут остатки водки с каким-то сладким вкусом. Уже с своей комнате я падаю на пыльный ковер и реву что есть силы. Может Аллах меня услышит.