КАК НАУЧИТЬ ДЕТЕЙ ДРУЖИТЬ И МЫСЛИТЬ С ПОМОЩЬЮ ДЕТСКИХ ПЛОЩАДОК

В издательстве Strelka Press вышла работа американского социолога и философа Ричарда Сеннета «Мастер». На примерах из архитектуры, социологии и даже музыки Сеннет показывает, что объединяет мастеров времён античности и эры автоматизированного производства. Одна из таких черт, по мнению Сеннета, — неоднозначность. Публикуем отрывок из книги о плюсах послевоенных детских площадок, расположенных по соседству с рюмочными и не ограниченных заборами, и о том, как джазовая импровизация помогла ньюйоркцам превратить обычное крыльцо дома в мини-парк.

НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ

Всякий умелый писатель обращается с неоднозначностью как с очень хорошим вином — то есть экономно. Оборванные сюжетные линии и непроясненные мотивации героя можно использовать как выразительные приемы, при условии, что мы не станем ими злоупотреблять.

В городском планировании мы тоже можем решительно предусмотреть неоднозначность, создав такие пространства, где люди не понимают, куда попали, места, где человек чувствует себя потерянным. Пример такого пространства — лабиринт.

Запланированная неоднозначность становится более ценной, если проектировщик хочет превратить недолгую потерю ориентации в полезный урок, привить навык обращения с неоднозначностью.

Наглядный пример такой заранее продуманной обучающей неоднозначности представляет нам Амстердам — здесь в городскую ткань были внедрены активные краевые зоны особого типа.

Сразу после Второй мировой войны архитектор Альдо ван Эйк начал заполнять пустые пространства Амстердама игровыми площадками — он помещал их на замусоренных задних дворах, на пятачках посреди круговых перекрестков, в заброшенных углах и по краям улиц. Он вычищал мусор и выравнивал территорию; иногда его помощники раскрашивали стены соседних зданий: архитектор лично проектировал оборудование площадок, песочницы и бассейны-лягушатники. В отличие от школьных игровых площадок эти уличные микропарки предназначались и для взрослых: либо в них ставили удобные скамейки, либо они размещались поблизости от кафе и баров, так что, отправив ребёнка на площадку, взрослый человек мог быстренько пропустить рюмку, чтобы успокоить нервы. К середине 1970-х ван Эйк построил множество игровых площадок такого рода; историк градостроительства Лиан Лефевр насчитала их несколько сотен, поскольку другие города Голландии последовали примеру Амстердама. К сожалению, уцелели из них немногие.

Эти тихие заводи архитектор создавал для того, чтобы научить детей предчувствовать неоднозначные переходы в городском пространстве и справляться с ними. Так, малыши, попадавшие в 1948 году на игровую площадку на Хендрикплантсун, забавлялись в песочницах, ничем чётко не отделённых от газона. Отсутствие резкой границы между песком и травой было умышленным: маленьким детям предоставлялась возможность самостоятельно разгадать тактильные отличия соседствующих поверхностей. Рядом с песочницами были оборудованы лазалки для детей постарше и скамьи для взрослых. Переход от первых шагов к лазанью архитектор представил в виде ряда камней разной высоты, однако камни стояли не по порядку, словно лестница, — это был своего рода лес ступеней, в котором каждый ребёнок соразмерял камни с собственным ростом.

Отсутствие пространственной чёткости снова бросало человеку вызов: края были отчётливо видны, но ими не проводилось жесткого разграничения. Осваиваясь в таких условиях, ребёнок должен был развивать в себе критическое мышление.

Ван Эйк интуитивно догадался, что такая пространственная неоднозначность ещё и побуждает детей к более активному общению; малыши стали помогать друг другу ползать и делать неуверенные шажки. Эту же мысль он развил при планировании парка на Бюскенбласерстрат. Он возник на пустом месте на углу двух улиц, где мимо постоянно проносились автомобили. Песочницу на этот раз чётко ограничили и убрали подальше от проезжей части, но то место, где дети лазали, не было столь надёжно защищено. Чтобы уберечь себя и других, там требовались совместные действия: следить за машинами, постоянно окликать друг друга — даже по замыслу это был шумный парк. И если, играя возле этих трубчатых конструкций, детям приходилось предупреждать друг друга о приближении автомобиля, им тем более нужно было выработать правила использования самого игрового оборудования. Словно анатом со своим скальпелем, ван Эйк предпочитал игровое оборудование простой формы, которое само по себе не даёт подсказок, как им пользоваться. А поскольку на Бюскенбласерстрат едва хватало места для перебрасывания мячом, детям пришлось изобрести свои правила игры, которые позволяли им забавляться, не рискуя попасть под машину.

Архитектор, таким образом, сформировал это пространство, используя самые простые и отчётливые элементы, которые поощряли в детях навык предвосхищать опасность и справляться с ней; он не пытался уберечь их, изолируя от рисков.

Самый амбициозный проект ван Эйка — площадка на Ван-Бутзеларстрат. Это тоже было заброшенное прежде пространство на углу в плотно застроенном районе Амстердама, и здесь архитектор опять-таки разместил камни разной высоты и конструкции из труб. На этот раз он, однако, попытался включить в общий замысел здания на одной стороне улицы и магазины на другой — рискованная идея, поскольку поток транспорта между ними иногда становится довольно интенсивным. Более того, по вечерам этим участком завладевали подростки, которые болтались на улице в надежде, что случится что-то интересное, — в то время как рассевшиеся на скамейках взрослые искренне надеялись, что ничего такого не произойдёт.

Самое интересное в парке на Ван-Бутзеларстрат — как дети, подростки и взрослые научились совместному пользованию пространством. Архитектор оставил им тактичные подсказки в самом проекте: скамейки расставлены так, чтобы родители могли следить за малышами, играющими на краю проезжей части. Когда строительство закончилось, подростки оккупировали тротуар на другой стороне улицы; присевшие отдохнуть покупатели часто приглядывали за детьми, играющими поблизости от машин, но не вмешивались в их дела, а спешащие покупатели носились из магазина в магазин, вторгаясь по пути на территорию игровой площадки. В этом общественном пространстве люди больше взаимодействовали физически, чем общались вербально; тем не менее оно не оставалось нейтральным или безразличным, притягивая и старых, и молодых со всего района.

Таким образом, перед нами проекты, которые вполне конкретно решали задачу создания активной краевой зоны, проницаемой мембраны. Ван Эйк нашёл простые и ясные способы обучать посетителей своих площадок — и юных, и немолодых — предвосхищать неоднозначность на стыке и управлять ею. Разумеется, тут таится парадокс. Ван Эйк тщательно продумал визуальную сторону этой задачи, его логику никак не назовёшь нечёткой в общепринятом смысле слова. Кроме того, дети, которые учились обращаться с предусмотренной в его дизайне неоднозначностью, в итоге устанавливали правила сами для себя. Эти площадки предлагали иную концепцию защищённости, противоречащую привычным инструкциям по технике безопасности большинства современных парков, которые сковывают и изолируют детей.

Этот практический приём в проектировании общественных пространств можно сравнить с «дядюшкиной логикой» в рецептах Элизабет Дэвид — а конкретнее с эллипсисом <…>. Как и в литературе, лучшим способом добиться этого эффекта в дизайне остается модернистский принцип «чем меньше, тем больше»: для успешного применения неоднозначности её создателю следует не забывать об экономии. Неоднозначность и экономия — казалось бы, странное сочетание, однако они займут свои места в широком наборе навыков мастерства, если мы рассмотрим неоднозначность как особый пример применения минимальной силы. Ван Эйк был очень осмотрителен в выборе точек, где размывались края его площадок; таким размытым краям он противопоставлял отчётливую, резко определённую границу между площадкой и подходами к близлежащим зданиям. <…>

Великим оппонентом ван Эйка был Ле Корбюзье в своей роли градостроителя, а не архитектора отдельных зданий. Ле Корбюзье ненавидел уличную жизнь, считал её в лучшем случае суетой, а в худшем — иррациональной сумятицей на уровне первого этажа.

Его «План Вуазен», разработанный в 1920-х годах для квартала Маре, выметал с парижских улиц всех людей, оставляя лишь артерии и вены как стерильное пространство для транспортных потоков. Ван Эйк определял различие между собой и Ле Корбюзье через сравнение задачи создать место с задачей создать пространство. Об этом он пишет в своём замечательном эссе «Как ни важны пространство и время, место и ситуация важнее». Если Ле Корбюзье видел единственное назначение улицы в движении транспорта, то ван Эйк обнаруживал там сферу, где человек изучает город. Размещая скамьи и столбики, выбирая высоту камней-ступеней или отказываясь жёстко разграничивать песок, траву и воду, он создавал инструменты для такого изучения, выстраивая настоящую школу неоднозначности.

ИМПРОВИЗАЦИЯ. СТУПЕНИ

Кварталы Нижнего Ист-Сайда в Нью-Йорке — пример того, как люди могут освоиться с неоднозначностью даже без помощи обучающей среды в духе ван Эйка. Здания в этой бедной части Нью-Йорка приобрели единообразный облик в результате трёх волн законодательства о наёмном жилье (1867, 1879 и 1901 годов). Задачей всех этих нормативных актов было обеспечить плотно застроенные бедняцкие кварталы светом и свежим воздухом, но недавние иммигранты не слишком-то обращали внимание на благие начинания властей.

Высокое крыльцо каждого здания (чаще всего из бурого песчаника) предназначалось для удобного входа и выхода, но арендаторы скоро начали использовать ступени вместо лавочек, а боковые стенки превратили в прилавки для продажи какого-то добра; здесь же развешивали сушиться бельё.

Из транзитной зоны крыльцо превратилось в обжитое публичное пространство. Люди задерживались здесь надолго, сплетничая или торгуя; вокруг крыльца сложилась уличная жизнь, облегчавшая стеснённые условия внутри зданий.

Для архитектора Бернарда Рудофски именно такое крыльцо оказалось источником вдохновения. В книге «Архитектура без архитекторов» он доказывал, что чаще всего города строятся импровизированно, а не следуя формальному плану, и исследовал механизмы этого процесса. Здание пристраивалось к зданию, улица продолжалась улицей, их формы адаптировались в ходе расширения к условиям того или иного участка; так развивались и плотные центры вроде Каира, и города с обширной периферией вроде Мехико.

Импровизация — ремесло пользователя. Она опирается на метаморфозы формотипа во времени. В микросреде нью-йоркского съёмного жилья от квартала к кварталу Нижнего Ист-Сайда можно было наблюдать небольшие изменения в раскладке товаров на прилавках или в распределении белья на верёвках. Влияло на вариации в формотипе и этническое разнообразие этих кварталов. Это заметно и ныне: на улицах, где преобладают выходцы из Азии, стулья у входов обращены к проезжей части, а в старых итальянских кварталах повернуты под прямым углом, поскольку люди хотят видеть соседей, сидящих на крыльце дома справа или слева.

Было бы неверно охарактеризовать обустройство этих территорий как спонтанное, если слово «спонтанный» мы понимаем как бездумную случайность. Импровизация означает здесь эксперимент и наблюдение за своим телом в соотнесённости с крыльцом.

Арендаторы ведут себя подобно джазовым музыкантам — в своей импровизации они следуют неким правилам.

Материальная реальность улицы представляет собой исходные данные, как даны каждому джазмену мелодия и гармонические ряды, зафиксированные в пиратской книжице (пиратской, поскольку большинство песен опубликованы там в нарушение авторского права). Хорошая джазовая импровизация соблюдает законы экономии; вариации строятся вокруг некоего исследуемого элемента, в противном случае они утратили бы фокус; гармонические переходы определяются тем, что им предшествовало. Самое главное, джазовый музыкант вынужден отбирать для импровизации на своём инструменте такие элементы, на которые сможет откликнуться тот, кто играет на другом инструменте. Удачная импровизация не может быть звуковым эквивалентом визуального лабиринта.

Всё это верно и применительно к импровизации в использовании уличного пространства. На сохранивших свою культурную среду улицах Нижнего Ист-Сайда мы видим букинистов, которые собираются группками, но при этом товар каждого отличается от товара соседа, как вариации одной музыкальной темы. Разносчики, использующие ступени как прилавки, оставляют покупателям возможность свободно перемещаться от крыльца к крыльцу. Натягивая верёвку с бельём между домами, жители стараются не загораживать основные окна. Со стороны всё это может показаться пестрым беспорядком, но на самом деле обитателям удаётся сымпровизировать уличный уклад в целостной и при этом экономной форме. Рудофски считал, что такой скрытый порядок и является механизмом развития типичного поселения бедняков и что именно труд, затраченный на импровизацию этого уклада, порождает у них привязанность к своему месту обитания, в то время как всяческие проекты «реновации», хотя и могут обеспечить более чистые улицы, аккуратные дома и большие магазины, не оставляют местным жителям возможности как-то запечатлеть в пространстве своё присутствие.

Импровизация случается не только на улице, но и в мастерской, в офисе, в лаборатории. Как и в джазе, такие виды импровизации тоже требуют навыков, и эти навыки поддаются развитию и совершенствованию. Способность к предвидению можно развить; люди способны научиться лучше обращаться с границами и краями; они могут стать более внимательными при отборе тех элементов, которые стоит варьировать.