Сергей Зенкин, ‹Священнокнижие› 3–4 (фрагменты о Гёне-Вронском)
3
«Бриколяжный» — или, если угодно, шарлатанский — способ выработки сакрального может применяться не только при производстве, но и при чтении, интерпретации текстов, и культура романтической эпохи опять-таки дает любопытные примеры этому. В работе о знаменитом утописте XIX века Шарле Фурье Ролан Барт отмечает установку этого автора на дешифровку мира, на прочтение его «иероглифов». При этом фактически Фурье заменяет эту дешифровку противоположной ей процедурой — членением и систематизацией:
Дешифровка отсылает к насыщенной глубине, к следам какой-то тайны. Членение же отсылает к пространству отношений, к какому- то распределению. У Фурье постулируется дешифровка, но, в общем, она имеет второстепенное значение [...]. Совсем иное дело и совсем иным значением обладает членение — или же систематизация (организация в систему)⁵⁰.
Намеченная Бартом оппозиция коррелирует с более традиционной оппозицией, о которой он не упоминает, — оппозицией сакрального/профанного. И тогда получается, что применяемые Фурье приемы письма направлены на профанацию, десакрализацию апокалиптических, сакральных по происхождению пророчеств. Вместо того чтобы высказывать раз и навсегда полученное им откровение о будущем, Фурье все время откладывает это, заменяет всякими предварительными текстами, в которых речь идет не о самой тайне, а о некоем еще не написанном сочинении, где она будет раскрыта⁵¹. Точно так же изобилующие у Фурье — как позднее и в проекте Книги Стефана Малларме — точные цифры, числовые расчеты при описаниях грядущего общественного устройства своей чрезмерно «технической» дотошностью заставляют вспоминать не столько о пророчестве, сколько о бухгалтерии (которой, как известно, и зарабатывал на жизнь Шарль Фурье). Барт усматривает в таких приемах особую, гедонистическую функцию — они приносят удовольствие, образуя не практическую, но по сути все же профанную языковую практику. Однако те же или примерно те же приемы могут служить для выражения и преодоления другого, более тревожного чувства, связанного с мистическим опытом. Эссе Барта о Фурье недаром было напечатано рядом с его другим критическим очерком, посвященным образцовому мистику и теоретику мистицизма — святому Игнатию Лойоле. Барт перенес центр критического внимания с содержания мистического или утопического дискурса на формы его письменного воплощения; это очень перспективный подход к творчеству многих авторов-идеологов, включая утопистов XIX века.
Одним из таких авторов был французский мыслитель польского происхождения Юзеф-Мария Гоене-Вронский⁵² (1776 или 1778 — 1853). В 1794 году он служил совсем юным артиллерийским офицером в польской армии Тадеуша Костюшко, затем — несколько неожиданный поворот — полковником в русской армии, пленившей его при подавлении восстания Костюшко⁵³; в 1797–1800 годах он учился в Германии, а с 1800 года и до смерти жил во Франции, зарабатывая уроками математики и пытаясь добиться признания Французским институтом своих исследований по высшей математике (по мнению специалистов, вполне серьезных и основательных)⁵⁴. Кроме чистой математики, он трактовал о многих других предметах: о теории небесных светил и морских приливов, о конструкции паровых машин и строительстве железных дорог (между прочим, он изобрел экипаж «на подвижных рельсах», то есть на гусеницах, — прототип танка, движущийся с помощью паровой машины). Но главный предмет его занятий был более высоким: 15 августа 1803 года (примерно в ту же пору, когда Шарль Фурье изобрел свою «индустриально-социетарную» систему) Вронскому открылся Абсолют⁵⁵, и затем до конца жизни он занимался разработкой основанной на этом открытии теории «мессианизма», или «параклетизма», излагая ее в многочисленных философских и политических сочинениях. Некоторые из этих сочинений он рассылал, публично или нет, монархам и политическим деятелям Европы: французскому императору Наполеону I, русским царям Александру І и Николаю I, королю французов Луи-Филиппу, вождю польской эмиграции князю Адаму Чарторыйскому, генералу Кавеньяку, подавившему в июне 1848 года восстание парижских рабочих, принцу-президенту, а затем императору Луи-Наполеону, папе римскому Льву Х и т.д., — стремясь просветить их об исторических судьбах мира. В других книгах он призывал создать школу, или «Антиномический союз» (Union Antinomienne), с целью изучения и применения Абсолюта в жизни. У Вронского нашлись более или менее верные ученики, его сочинениями интересовались современные мыслители-утописты⁵⁶ и писатели: так, Бальзак косвенно упоминает Вронского (не называя его имени) в своей повести «Поиски абсолюта»⁵⁷.
Современному исследователю философское наследие Вронского предстает беспорядочным нагромождением эзотерических текстов, которые постоянно пересекаются и повторяют друг друга, да еще и почти всегда снабжены всевозможными приложениями, дополнениями, предисловиями и послесловиями, сопроводительными письмами и подкрепляющими документами; одним словом; оно походит не столько на упорядоченные и завершенные произведения, сколько на собрание черновиков и случайных публикаций, переделываемых и поправляемых согласно нуждам момента. Когда в 1930-х годах почитатель Вронского (они у него все еще оставались!) французский мистик Франсис Варрен задумал собрать и издать философские сочинения мэтра, ему пришлось подвергнуть их довольно непочтительной обработке: извлечь из разнообразных текстов несколько сот фрагментов и расположить их в своем собственном порядке⁵⁸; тем самым он создал искусственный корпус текстов, сложенный из кусочков и не соответствующий ни одной из многочисленных публикаций, появившихся при жизни автора. Только ценой такого эдиционного насилия можно было придать мысли Вронского какую-либо систематичность.
Действительно, мысли Вронского не только хаотически и фрагментарно изложены, они еще и по сути нередко противоречат одна другой. Достаточно привести один пример этой непоследовательности — в данном случае не философской, а политической. Перейдя в юности из армии польских инсургентов на службу Российской империи, с которой он до тех пор воевал, Вронский впоследствии постоянно испытывал колебания и противоречия в попытках следовать этому выбору. В течение многих лет он, судя по публикациям, хранил абсолютную верность России, «единственному христианскому государству, где еще может какое-то время удерживаться постоянный политический порядок»⁵⁹. Он призывал славянские народы образовать союз под покровительством России, «дабы предохранить нравственный мир от гибели, которую ему приуготовляют революционные пропагаторы»⁶⁰. Поддержка славянской империи, противостоявшей западноевропейскому хаосу, вписывалась в панславистскую идеологию, приобретавшую популярность в самой России (в одном из сочинений Вронского цитируются стихи Хомякова)⁶¹, а риторика этих сочинений напоминает заказные публикации, распространявшиеся в Европе платными агентами царского правительства⁶². Никаких сведений о связи Вронского с этим правительством как будто нет, однако такие выступления не могли не поссорить его с националистической польской эмиграцией — в частности, с Адамом Мицкевичем, которого он к тому же обвинял в плагиате, в «краже» своих мистических идей⁶³. Вслед за тем, однако, Вронский вновь меняет политическую позицию: сохраняя панславистские устремления, но теперь уже враждебный русскому господству, он высказывается за образование «новой славянской империи на Востоке, под гегемоническим руководством Польши»⁶⁴, причем эта империя должна стать «теократией»⁶⁵. Можно предположить, что причиной этого последнего, незадолго до смерти, политического поворота Вронского были укрепление империи Наполеона III («славного избранника десятого декабря», как он именовал его в июне 1849 года, когда Луи-Наполеон был еще принцем-президентом)⁶⁶ и назревавший международный конфликт на Востоке, вскоре приведший к столкновению Франции и России в Крымской войне.
4
Как уже сказано, здесь не место подробно исследовать философское содержание трудов Вронского⁶⁷ [meh… — А.М.]. Для нашего сюжета важнее их форма — те жесты и приемы, которыми автор демонстрирует свою собственную бессвязность и непоследовательность, с помощью которых он эксплицирует и пытается объяснить незавершенность и приблизительность своих рассуждений. Моя задача, по примеру Барта, сфокусировать внимание на риторике этого автора, которая служит ему для сакрализации своих текстов, для намека на их инициатическую глубину, для создания «эффекта эзотеризма», эффекта сакрального.
Математик Вронский любил формулы и цифры. Правда, в отличие от Шарля Фурье, у него это не столько точные количественные показатели наподобие бухгалтерских, сколько абстрактные величины алгебры или номера (квази)логических пропозиций. В таких цифрах выражается не привязанность мысли к конкретно-исчислимому реальному референту — у Фурье это, скажем, столько-то разновидностей любви у людей, столько-то комнат в одном фаланстере, и т.д., — а, наоборот, ее стремление к обобщению и абстракции. Таковы, например, изощренные политологические формулы, которыми Вронский пытался наставлять принца Луи-Наполеона в государственном управлении: если, пишет он, обозначить как α и δ «степень анархии» и «степень деспотизма» в государстве, a m и n — влиятельность в этом государстве «партии национальной, или человеческого права» и «партии нравственной, или божественного права»; если, наконец, через ρ и r выразить отклонение первой «от истинной религии» и второй — «от истинной философии», то в результате «немедленно» получаются следующие формулы:
Будучи дополнены особым показателем — коэффициентом «правительственного влияния» на исход выборов, — эти формулы должны были убедить адресата брошюры Вронского, во-первых, в «опасностях, которым может подвергнуть государство всеобщее избирательное право», а во-вторых, в том, что правительство может «до некоторой степени изменять фундаментальные условия анархии и деспотизма, свободы и власти, существующие в конституционных, монархических и республиканских государствах»⁶⁸.
Понятно, что политическая алгебра Вронского практически неприменима: она должна объяснять реально существующие конфликты, но их параметры не поддаются измерению. А раз так, его формулы читаются на вторичном уровне: они коннотируют строгую и внушительную математическую абстракцию. Сходным образом Вронский применяет и порядковые номера; приведем в качестве примера один очень короткий фрагмент из математико-философских «законов», занимающих десятки и сотни страниц в его книгах:
Очевидно, что терминология и основные структуры системы Вронского берут начало в классической немецкой философии. Перед нами попытка создать диалектическую схему истории как самоосуществления Абсолюта, движущегося по пути все большей дифференциации и вновь обретающего свое единство в конце. Однако эта диалектика — двучленная, диалектика исключенного третьего, диалектика в смысле скорее Канта, чем Гегеля⁷⁰. Она основана на сохранении, а не на преодолении «антиномий»⁷¹. В отсутствие спонтанного саморазвития такая диалектика скорее дает все более и более детальную классификацию историко-философских «законов» и «фактов», вновь и вновь воспроизводя одну и ту же дихотомию на более глубоком уровне. Однако же эта классификация применяется не к пространственным или чисто логическим объектам, что обычно при классификационной деятельности, а к темпорально организованным провиденциальным «эпохам» в истории человечества. Таким образом, сложная бинарная структура, выстраиваемая Вронским, подобно псевдоалгебраическим формулам его политологии, служит для симулирования, точнее, для коннотирования абстрагирующей силы ума (математического или философского), якобы способной привести мир в движение.
Приведенный текст, при всех своих претензиях на научную точность, содержит и ряд других символических коннотаторов. В нем бросается в глаза повторение смутных, неопределяемых терминов, отсылающих к некоторой эсхатологической перспективе: «преображение», «сокровенная сущность», «окончательная идеальность», «история последних времен» и особенно «абсолют», настоящее слово-мана, которое, прибавляемое к другим, создает эффект возвышенности и мистической невыразимости. Благодаря таким выделенным шрифтами терминам, а также цифровым маркерам порядка, текст «закона» становится неоднородным: в нем выделяются сильные точки, акцентуированные наподобие божественных имен в церковнославянском языке, писавшихся сокращенно и обозначавшихся титлами. Все они отсылают к некоей сверхрациональной инстанции — это не «эффекты реальности», как в письме Фурье, а именно эффекты сакрального.
Итак, всеобщая история превращается у Вронского в новый, современный миф. То же самое происходит и с личной и текстуальной историей его жизни и творчества.
Выше уже сказано об огромном количестве «паратекстов»⁷² — предисловий, послесловий, дополнений, примечаний, — которыми всегда окружены тексты Вронского. Они редко выполняют объяснительную функцию; гораздо чаще смысл их в том, чтобы предупредить читателя о неполноте, недостаточности основного текста. Они представляют этот основной текст как первый несовершенный набросок настоящего изложения доктрины; отсюда пристрастие Вронского к всевозможным жанрам предваряющего сообщения. Его сочинения часто носят заголовок или подзаголовок «Введение», «Продром», «Проспект», «Пропедевтика», «Пролегомены» — все это приблизительные синонимы, обозначающие выделенную Бартом фигуру «контр-паралипсиса», бесконечного откладывания настоящего высказывания. Как и у Фурье, Малларме или Марселя Пруста, автор все время намеревается написать некую великую (сакральную) книгу, текущие же его тексты служат, в теологических терминах, профанно-апофатическими определениями этого (пока) невыразимого окончательного текста, а в терминах эстетики — надстраивающимися одна над другой рамками, в глубине которых неопределенно маячит будущее Великое творение.
Вместе с тем эти неокончательные тексты включены в особую (более или менее фиктивную) полемическую историю, переживаемую Вронским и его доктриной. В них выражается нетерпение автора, которого уже давно никак не выслушает и не поймет публика, и он пытается добиться ее внимания перформативными речевыми жестами — заголовками типа «Последний призыв...», «Сто решающих страниц...».
Возьмем один из таких текстов - короткий, но сложный по структуре: «Последний призыв к высшим людям всех стран, дабы положить конец бедственному революционному беспорядку в цивилизованном мире, и Особый призыв к французскому правительству; с приложением Научных предсказаний о политической будущности Европы»⁷³. В его громоздком заголовке выражена главная забота автора: он представляет себя как «научного» пророка будущего и предупреждает «высших людей всех стран» (фактически — правящих особ) о пагубных последствиях «бедственного революционного беспорядка». Однако по большей части этот текст посвящен изложению истории его усилий и попыток внушить правителям свои пророчества. По словам Вронского, уже в 1811 году он направил письмо Наполеону I об «учреждении философии во Франции»⁷⁴; император не прислушался к совету, и вскоре наступило его «бедственное и неизбежное падение»⁷⁵. В 1818–1819 годах, продолжает Вронский, он издавал периодический сборник «Сфинкс» со следующей целью:
...дабы умерить растущую необузданность обеих партий, мы выявили в вышеуказанной антиномии нашего рассудка таинственный принцип их яростного противоборства [...]. Тогда-то, чтоб сделать полезными для французского правительства эти первые откровения нашей судьбы, автор послал их Людовику XVIII [...]. Как легко можно понять, сие послание не имело никакого успеха...⁷⁶
Следующую попытку просвещения властей Вронский предпринял в 1832 году, вскоре после свержения легитимной монархии; он передал Тьеру, тогдашнему министру внутренних дел, новое письмо — опять безуспешно; и «спустя несколько лет наши бедственные предсказания вновь осуществились. — Это якобы несокрушимое правительство тоже рухнуло за один или два дня!»⁷⁷. После провозглашения Второй республики и «образцовой победы в июньские дни»⁷⁸, одержанной генералом Кавеньяком над восставшими парижскими пролетариями, Вронский, отнюдь не обескураженный неуспехом своих прежних попыток, бросает свой «последний призыв», на этот раз к принцу-президенту Луи-Наполеону, «славному избраннику десятого декабря»⁷⁹,
не упуская из виду, что необыкновенное и в некотором смысле чудесное появление Наполеона в политическом мире не может объясняться причинами, познанными нами...⁸⁰
Таким образом, беспрестанно подчеркивая «научный» характер своих «предсказаний»⁸¹, Вронский все время реализует другую сторону своего учения: это тайная доктрина, явленная ему в откровении через мистический опыт, и, передавая ее другим, он старается соблюдать ограничения, свойственные любому инициатическому знанию. В мае 1851 года он обращается с новым призывом к тому же адресату: «Тайное послание Его Превосходительству принцу Луи-Наполеону, президенту Французской республики, о судьбах Франции...» Любопытным образом за этим «тайным» текстом следует, по обычной методе Вронского, «Тайный постскриптум», который дезавуирует секретность всего предшествующего:
До сих пор данное Послание не содержало ничего тайного и в таком виде могло быть предано гласности, лишенное эпитета «тайное». — Но долг мой также предложить Вашему вниманию, Принц, некоторые важные соображения, которые, окажись они преданы гласности, могли бы стать причиной длительных и трудно исправимых несчастий⁸².
Итак, внутри «тайного» (но в итоге все же опубликованного!) политического сочинения заключается другое, еще более оккультное послание — своего рода святая святых. Структура текста, включающего в себя рассказ о его собственной предыстории и включенные одна в другую паратекстуальные рамки, призвана производить впечатление эзотерического знания.
Эффект таинственности достигается также за счет повторяющихся сообщений о недоступности книг, где излагалась тайна. Вронский почти всегда помещал в своих книгах и брошюрах список прежних публикаций, который заканчивался следующим примечанием:
За исключением трех последних, эти сочинения, образующие залог научности нашей абсолютной философии, или доктрины Мессианизма, более не существуют. — Они были уничтожены во Франции⁸³.
Судя по всему, речь идет об осуждении математических трудов Вронского Французским институтом в 1811 году, за которым якобы последовало уничтожение самого текста этих трудов. В действительности по крайней мере некоторые из них существуют и по сей день (так, в Национальной библиотеке Франции можно найти книги Вронского «Философия бесконечности», 1814, или «Телеологический закон случайности», 1833); но Вронский предпочитал считать их навсегда утраченными.
Наконец, структура текстов находит свое продолжение в их прагматике, подобно тому как внутренняя структура Книги Малларме впоследствии продолжалась в квазикоммерческой стратегии ее публичного чтения и издания. Сама жизнь философа становится источником сакрального, порой благодаря довольно двусмысленным приемам. В 1818 году состоялся нашумевший судебный процесс между Вронским и Пьер-Жоржем Арсоном — его учеником и меценатом, которому он обещал открыть Абсолют, а тот обязался выплатить за это сто тысяч (или, по другим документам, двести тысяч) франков золотом, каковая сумма была «предназначена для публикации сих абсолютных истин»⁸⁴. В дальнейшем контракт был расторгнут и стал поводом к юридической тяжбе. На суде Вронскому удалось посрамить своего противника, потребовав от него публично ответить, получил ли он от него — Да или Нет — заветное откровение Абсолюта. Арсон, по-видимому все еще находившийся под сильным влиянием своего духовного наставника⁸⁵, не решился ответить «нет», уклонился от ответа и в конечном счете выплатил часть исковой суммы. Казалось бы, результатом этой мистико-гротескной истории должна была стать профанация Абсолюта денежным спором и скандальным судебным разбирательством, которое еще и сопровождалось взаимным обменом обличительными брошюрами. Но в дальнейшем Вронский ничуть не стеснялся вспоминать о ней и приводить ее в доказательство силы Абсолюта, которым он якобы обладал. Действительно, ведь точное содержание этого Абсолюта так и осталось неразглашенным; обе стороны конфликта сохранили молчание о том, что именно представляет собой предмет их тяжбы, и этот обоюдно сберегаемый секрет подтверждал и укреплял таинственную ценность самого откровения, из-за которого они спорили.
Не приходится сомневаться, что Вронский искренне верил в свою теорию Абсолюта; тем не менее, представляя ее другим людям, он неизбежно использовал те же приемы, что и какой-нибудь циничный шарлатан. В отличие от романтических писателей, о которых говорилось выше, сакрализации подвергается у него не книга как конкретный, одновременно смысловой и материальный объект, даже не текст как абстрактный инвариант многих материально выраженных печатных экземпляров, а знание как еще более абстрактный (еще более аллографический) инвариант разных текстов; именно потому этих текстов много, и все они производны, неполноценны по сравнению с мистическим знанием. Подлинное, вполне адекватное воплощение знания возникнет по ту сторону этих текстов, в утопическом будущем, когда найдут разрешение все выстраиваемые философом мировые антиномии. В древней традиции, например в древнееврейской культуре, корпус сущностных текстов помещался, наоборот, в прошлом: то было исконное, изначальное словесное достояние общества, и важнейшим актом была его канонизация - резкое разделение словесной культуры на сакральную и профанную части, на неизменный канон (например, Тору) и изменяющиеся, вновь и вновь добавляющиеся комментарии к нему86. Деятельность Вронского, устремленная в будущее - к грядущему раскрытию истины и ее воплощению в утопической социально-политической системе, - представляет собой типичное порождение XIX века, «века прогресса».
Вронский был мистиком. Имел ли он свое откровение Абсолюта 15 августа 1803 года или когда-либо еще (на этот счет у нас есть лишь сведения из вторых рук), в своем творчестве он пытался выразить некий невыразимый по своей природе опыт87. Конфликт рационального дискурса и мистического опыта вызывал у него не эйфорию от игры знаками вроде той, которую Барт показал у Фурье, а, наоборот, тревогу и тенденцию к оккультации - и, парадоксальным образом, одновременно демонстрации - своего опыта. Такой двойной процесс, принимавший форму «предварительных» текстов, фигур утаивания, нарративизации самих усилий автора опубликовать пережитое им, - все это имело своим результатом множество подменных текстов по отношению к неосуществимому великому произведению. Они содержат в себе всевозможные коннотативные знаки сакрального (или Абсолюта, как предпочитал говорить Вронский) и являют собой своего рода герменевтический путь, процесс интерпретации и «перевода» первичного, данного в откровении смысла. Они заменяют этот смысл более или менее несовершенными отражениями, разменивают великий мистический Знак, по определению уникальный и универсальный, на множество частных и искусственных знаков сакрального. Тем самым Вронский вписывается в традицию мистической герменевтики, развивавшейся на всем протяжении XIX века, от немецких романтиков до мистиков-символистов. Его отличительная особенность, в дальнейшем вообще характерная для мистики новейших времен, состоит в том, что своим мистическим исканиям он пытался придать «научную» гарантию - вполне фантазматическую, но оригинальную и психологически действенную.
По словам современного критика, «в личности Вронского, как в личностях Гегеля или Сен-Симона, Конта или Маркса, есть нечто параноидальное»⁸⁸. Действительно, авторы подобных всеохватывающих учений умеют интегрировать в них все, что встречают, — даже то, что должно было бы опровергнуть теорию. Такая операция, порождающая «нефальсифицируемый», ненаучный дискурс, в котором не предусмотрено никаких возможностей проверки и опровержения, - известна в науке со времен проанализировавшего ее Жака Лакана. Действительно, для Вронского чудодейственным приемом священнословия, позволяющим поддерживать впечатление убедительности учения и при этом никогда не формулировать это учение прямо и ответственно, рискуя быть опровергнутым, служит серийность. В серии некий элемент, самый важный из всех, всегда остается отсутствующим, он словно бежит вдоль нити, на которую нанизаны другие элементы, и своим по определению неуловимым присутствием обеспечивает само существование серии. В этом смысле и манипуляции с цифрами, классификации и рассказы о собственном интеллектуальном пути - операции профанные и совершаемые с семиотическим материалом - в конечном итоге способны вырабатывать самое доподлинное сакральное. Вдоль используемых Вронским серий пробегает неуловимый ток, и его-то именно и требовалось выразить. Такие поиски Абсолюта мистиком-мономаном, который никогда не притязал быть писателем или поэтом, могут рассматриваться как своего рода «предроманное» письмо, литературный полуфабрикат, готовый к собственно повествовательной, литературной переработке. И хотя Бальзак и другие великие писатели — современники Вронского — не рассказали непосредственно его историю, эта история вполне могла служить литературным «мифом», повествовательным сюжетом, содержание которого заключается в самом процессе познания, в чтении и интерпретации сакральных знаков.
В другой работе я уже отмечал, что для «проявления», вывода наружу сакральных потенций утопического дискурса особенно благоприятным фактором служит рассказ⁸⁹. Примеры, рассмотренные в настоящей главе, подтверждают это наблюдение: утопические проекты Вронского обретали таинственно-пророческое значение постольку, поскольку включали в себя повествовательное измерение, хотя бы в виде рассказов о драматической истории их публикации и передачи другим. С другой стороны, у Шарля Нодье попытка художественной сакрализации книги оказалась успешнее, чем у Стефана Малларме: она не осталась чисто виртуальным проектом, а реализовалась, пусть и в порядке литературной игры, получив сложную, профессионально выстроенную повествовательную форму.
Слово, знак поддаются сакрализации, так же как и тело. Но в современной культуре, где ослаблена власть религиозных институций, сакрализация применяется не столько к отдельному знаку (его труднее изолировать, обставить сакрализующими ритуалами), сколько к более или менее целостному тексту, рассказывающему о чьей-то судьбе. Такое сакральное реально является не столько в мистической эпифании, сколько в форме социального по своей природе обмена (дарственного или даже «коммерческого», как в проекте Малларме) или жертвенной гибели («уничтожение» книг Вронского) — процесса, который разворачивается во времени и естественно поддается развертке в повествовательный сюжет. Предпосылкой сакрального семиозиса становится профанный диегезис.
Примечания
⁵⁰ Roland Barthes, «Sade, Fourier, Loyola» [1971], in: Roland Barthes, Œuvres complètes, t. II, Seuil, 1994, p. 1109–1110.
⁵¹ Барт называет такую фигуру «контр-паралипсисом» и в других работах характеризует ее как важнейший прием литературного письма, избегающего прямых и окончательных полаганий смысла и бесконечно откладывающего такое полагание.
⁵² Написание его имени варьировалось в разных книгах: J. Hoehne, Hoene-Wronski, Hoëné de Wronski, Hoëné Wronski и т. д. Ныне в Национальной библиотеке Франции хранится около 100 изданий его трудов (в основном небольших брошюр).
⁵³ По другим сведениям, Вронский до эмиграции из России несколько лет оставался в положении пленного.
⁵⁴ См.: В.В. Бобынин, Гоёне Вронский и его учение о философии математики, М., товарищество типографии А.И. Мамонтова, 1894. Как отмечает автор (с. 9), в своих научных трудах Вронский полемизировал с Лазаром Карно — знаменитым уже в те годы французским математиком и государственным деятелем; это могло быть причиной сдержанного приема, который встретили его труды во Французском институте.
⁵⁵ Насколько мне известно, эта точная дата не содержится ни в одном из печатных сочинений Вронского; она дошла до наших дней через традицию, переданная его учениками. Один из них — банкир Арсон, о котором еще будет речь ниже, — рассказывал, что его бывший учитель обещал ему «сообщить [ему] этот предмет всех [его] желаний и исследований; датой же он назначил 15 августа [1814 года?], как годовщину этого великого открытия» (Pierre-Georges Arson, Document pour l'histoire des grands fourbes qui ont figuré sur la terret ou Mémoire d'Arson (de Vlsle de Vaucluse) contre Hoëné Wronski, auteur de divers ouvrages sur les mathématiques, Didot, 1817–1818, p. 27).
⁵⁶ В таком качестве, как один из современных французских утопистов, он был упомянут Сент-Бёвом в статье о Балланше (Revue des Deux Mondes, 15 septembre 1834, t. 3, p. 686–715).
⁵⁷ «...И прочел Маргарите заметку, где говорилось о судебном процессе по поводу того, что один знаменитый польский математик продал секрет Абсолюта» (Оноре де Бальзак, Собрание сочинений в 10 тт., т. 10, М., Художественная литература, 1987, с. 482. Перевод Б.А. Грифцова). Об этом судебном процессе см. ниже.
⁵⁸ Подобная практика сама по себе применяется не так редко: например, Жорж Батай в 1945 году выпустил составленный им «Меморандум» — сборник избранных афоризмов высоко ценимого им Фридриха Ницше. Но ни в этом, ни в других аналогичных случаях речь не шла о текстах, вдохновленных Абсолютом.
⁵⁹ Wronski, Épître secrète à Son Altesse le prince Louis-Napoléon, président de la République française, sur les destinées de la France.., Metz, Dépôt général des ouvrages messianiques, mai 1851, p. 42.
⁶⁰ Wronski, Philosophie absolue de l’histoire, ou Genèse de l’humanité. Historiographie, ou science de l'histoire, Amyot, 1852, p. 284.
⁶¹ См.: Wronski, Document (secret) sur la révélation des destinées providentielles des nations slaves et des destinées actuelles de l'Europe.., Metz, au dépôt général des ouvrages messianiques, à la librairie de M. Alcan, 1851, p. 41.
⁶² См.: Вера Мильчина, Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы, СПб., Гиперион, 2004.
⁶³ См.: В.В. Бобынин, Гоёне Вронский и его учение о философии математики, с. 22, с выразительными цитатами из Вронского.
⁶⁴ Wronski, Secret politique de Napoléon, nouvelle édition, Amyot, 1853, p. 140.
⁶⁶ Wronski, Dernier appel aux hommes supérieurs de tous les pays pour mettre fin au sinistre désordre révolutionnaire du monde civilisé, Didot, 1849, p. 20.
⁶⁷ Попытки такого анализа можно найти в двух работах, опубликованных по-французски: Zigmunt Lubicz Zaleski, Attitudes et destinées. Faces et profiles d'écrivains polonais, Paris, Les Belles Lettres, 1932, p. 19–61; Philippe d’Arcy, Hoëné Wronski: une philosophie de la création, Paris, Seghers, 1970.
⁷⁰ Именно Канту был посвящен первый печатный труд Вронского: Wronski, Philosophie critique découverte par Kant, fondée sur le dernier principe du savoir, Marseille, E. Martin, an XI [1803]. В отличие от Вронского, теоретики сенсимонистской школы, также создававшие грандиозные псевдологические историософские выкладки, оперировали в них по преимуществу троичными, «гегельянскими» формулами (см.: С. Зенкин, Французский романтизм и идея культуры, с. 82).
⁷¹ Например, главная идея политической философии Вронского, как мы уже могли заметить, — поддержание антиномии двух принципов: «божественного права» и «человеческого права». Устранить эту антиномию можно уничтожением одного из двух членов — отсюда стремление Вронского отмежеваться как от левых, так и от крайне правых.
⁷² В смысле Жерара Женетта (см.: Gérard Genette, Seuils, Seuil, 1976).
⁷³ Wronski, Dernier appel aux hommes supérieurs de tous les pays pour mettre fin au sinistre désordre révolutionnaire du monde civilisé, et Appel spécial au gouvernement français; suivis de Prédictions scientifiques sur l'avenir politique de l'Europe, Paris, Didot, juin 1849.
⁸¹ Содержание самих этих «предсказаний», напечатанных после «Последнего призыва...» (с отдельной пагинацией), можно кратко резюмировать как политический апокалипсис современности: Вронский предвещает борьбу объединенных правительств против также объединенных народов, которая закончится лишь с явлением миру «новых истин», «абсолютных истин», которыми уже обладает сам пророк (с. 2). Еще одна любимая идея Вронского, уже упоминавшаяся выше, — это союз славянских народов Европы, в данном случае еще под эгидой России,
этой главнейшей и могущественнейшей славянской нации, чья нынешняя миссия, в ожидании третьего и окончательного объединения людей в «Абсолютный Союз», заключается в том, чтобы впредь и впредь хранить в мире, по непосредственному Божьему завету, священный огонь нравственного порядка (с. 1).
Ср. более подробную разработку тех же самых идей в «Историческом (тайном) документе об откровении провиденциальных судеб славянских наций...»: Вронский рассматривает здесь два варианта политической будущности Европы, в зависимости от того, чью сторону примут славянские нации в великом конфликте правительств и народов (Wronski, Document (secret) sur la révélation des destinées providentielles des nations slaves et des destinées actuelles de l'Europe..., p. 35 sq.).
⁸² Wronski, Épître secrète à Son Altesse le prince Louis-Napoléon, président de la République française, sur les destinées de la France.., p. 31. «Важные соображения», следующие затем, по-прежнему заключаются в прорицании борьбы с революцией; публикация же этих предсказаний, по Вронскому, могла бы привести к тому, что «народы, не имея уважения к правительствам, еще более расхрабрились бы в своем революционном увлечении...» (ibid., р. 32).
⁸³ Wronski, Épître à Son Altesse le prince Czartoryski sur les destinées de la Pologne et généralement sur les destinées des nations slaves, comme suite de la Réforme du savoir humain, Paris, Firmin-Didot, 1848, форзац. Тот же текст воспроизводится и во многих других изданиях сочинений Вронского.
⁸⁴ Wronski, Dernier appel aux hommes supérieurs.., p. 1.
⁸⁵ Если верить самому Вронскому, в 1811 году Арсон в письме рассказал ему свое мистическое видение, где его
обступали, в этом и в ином мире, причем на веки вечные, всевозможные адские Фурии; ужаснее всего, что они были вооружены абсолютом (то есть всемогуществом), или, вернее, они и были самим абсолютом (Творцом), который принял их облик. Осмелюсь ли сказать, дорогой учитель? Вы сами находились во главе их в облике Сатаны (единственно мыслимый облик для отверженного), во всеоружии собираясь отмстить мне... за совершенные мною преступления.
— Wronski, Conduite coupable et condamnation propre du nommé Arson, suivies de sa confession, Imp. de Doublet, mai 1818, p. 22.
⁸⁶ См.: Ян Ассман, Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности, М., Языки славянской культуры, 2004 [1992], гл. 5.
⁸⁷ В сочинениях Вронского не раз встречаются признания о всякого рода мистических событиях, которыми была отмечена его жизнь. Так, в 1812 году Вронский якобы на миг встретил на Монмартрском кладбище в Париже императора Наполеона, и эта встреча внушила ему мрачные предчувствия относительно русской кампании, которая вскоре началась. Через несколько месяцев он увидел во сне пожар Москвы в тот самый вечер, когда этот пожар действительно начался за тысячи лье от него (см. Wronski, Secret politique de Napoléon, p. 136-138).
⁸⁸ Philippe d'Arcy, op. cit., p. 77.
⁸⁹ См.: С. Зенкин, Французский романтизм и идея культуры, с. 94–102.