Период полураспада

…Зачем? Чтобы чувствовать себя живыми людьми? Теми самыми людьми, которые каждый день проваливают тест на эмпатию и сами все больше напоминают андроидов, чьи мечты сосредоточены по большей части на электроовцах последней модели? Ради совершенствования мира? Мир никогда не просил, чтобы его совершенствовали, да и кто готов озвучить критерий? Ради любви? Таблетка от одиночества делает кассу жуликоватым дельцам в костюмах купидонов, поэтому ее отпускают всем желающим без рецепта, умалчивая о привыкании и побочных эффектах. Ради свободы? Абсолютной свободой способен наслаждаться лишь раб. Ради равенства? Так уж устроена эволюция, что место слабых на обочине жизни, а несправедливость заложена в каждом атоме by design. Ради братства? Братство вместе с дружбой кончились не начавшись, когда мы решили, что каждый сам за себя в поисках места под солнцем. Ради ответов? Научиться бы сначала задавать правильные вопросы. Ради богатства? Ни за какую плату не отмотать назад и самого мелкого деления циферблата, не выплатить кредит невыполненных обещаний и не покрыть ренту несбывшихся надежд. Ради власти? Это всего лишь искусственная иллюзия превосходства, созданная, чтобы прикрыть безобразные шрамы собственной неполноценности. В конце концов, возможно, ради счастья? Но и сиюминутная полунаркотическая эйфория едва ли выглядит убедительным решением задачи без правильного ответа, которую всем рано или поздно подкидывает собственное «я».

Сегодня Сочельник, но на абсолютно черном выпуклом северном небе не видно ни единой звезды, и только дрейфующая луна в десять тысяч кандел оставляет за собой шлейф как на фотографии с длинной выдержкой.

Лежа навзничь у паперти одной из кирх Стокгольма, я смотрю в черную пустоту над головой и думаю о том, что если причина и существует, то находиться она должна где-то за гранью сложных моделей и словесных конструкций. Сквозь матрицу, состоящую сплошь из одних нулей, я вижу даже не человека – скорее размытый образ, который протягивает мне руку. Порой, чтобы подняться с земли, нужно встретить своего доброго самаритянина. Иногда стоит подать руку самому. Быть может, в этом и есть смысл?..

…В тот вечер я плавал близко ко дну. Бывают дни, когда, без особого на то повода, ноты начинают сыпаться со стана, слова отказываются рифмоваться, внутренний стержень разжижается до флэт уайт на миндальном молочке, а на смену мерному набату коллективного бессознательного приходит маниакальный шепот сознательного индивидуального. Это был тот самый день. Падение в мутный омут сначала даже освежает, пока не начинаешь захлебываться. В бесплодных попытках наложить один монохромный светофильтр на другой и получить наконец цветную картинку, еще больше проваливаешься в зыбучий песок безразличия, а все, что казалось важным и принципиальным, становится одинаково серым и безликим. Лишенный стимулов и порывов высокого порядка, превращаешься в животное, которое руководствуется только чистым инстинктом, в пустую обёртку от человека, вспоминая о призвании преобразовывать окружающую реальность и о способности к творчеству как о блеклом сне из далекого прошлого.

Весь вечер того Сочельника я провел, бесцельно шатаясь по совершенно пустынному, покрытому порошей городу, заглядывая в окна домов, в которых горел приглушенный свет гирлянд. Ощущая себя в точности как тот нищий мальчик у Федора Михалыча, я проходил мимо редких открытых ресторанчиков, заполненных до отказа шумными компаниями молодых людей, которые весело чокались бокалами, отмечая канун Рождества. В голове играл самый унылый блюз, старая пластинка безбожно заедала, и не было никакой надежды, что на стороне B записано что-то другое. Редкие такси, подмигивая фарами, неторопливо везли припозднившихся к праздничному столу горожан. На улице стоял крепкий мороз, но хотелось окунуться в ушат с ледяной водой. Нехитрый двигатель внутреннего равновесия еще можно было отогреть и завести с пинка, прокачав адреналин по венам, но где добыть хоть немного тепла в эти холода? Я плутал по городу и, до смерти замерзнув, зашел в одну из кирх перед началом вечерней предрождественской службы. В тепле, окруженный набожными пожилыми шведами, под чтение Евангелия у рождественской елки, я погрузился в свои мысли и опомнился, когда большинство прихожан уже начали покидать церковь. Выходя на улицу в числе последних, я поскользнулся и упал на спину, растянувшись как морская звезда. Не найдя в себе никакой мотивации для того, чтобы встать, я лежал в грязном снегу и рассуждал о вечных вопросах, пока надо мной не нависла фигура мужчины в темной сильно поношенной одежде, который что-то прокашлял и протянул мне руку. Когда я поднялся, он, услышав не «tack», а «thank ya», спросил откуда я. Я спросил откуда он. Так мы познакомились с Йованом. Он искал, где можно переночевать: две известные ему ночлежки уже были забиты до отказа, а церкви, которые в обычные дни по возможности предоставляют бездомным убежище на ночь, сегодня, по причине ночных служб, никого не принимали. Йован так же, как и я, зашел в кирху, чтобы согреться и продолжить свой путь. Я умирал с голоду и слово за слово предложил организовать импровизированный рождественский ужин, и он, не сразу поняв странную идею и немало удивившись, не стал отказываться. За неимением лучших вариантов, мы отправились в турецкую кебабную, в надежде, что турки не празднуют Рождество. За едой Йован рассказал на едва понятной смеси сербского с обрывками английских слов, как он оказался на улице. Человек среднего возраста, он родился и вырос в Боснии, которая в то время была еще частью бывшей Югославии. После войны, Йован, так же, как и многие боснийцы, страдая от нищеты, перебивался случайными копеечными заработками, а в конце нулевых, в поисках лучшей жизни, он приехал в Швецию и остался, со временем легализовавшись. До недавнего времени он был работником линии на небольшом предприятии по производству упаковки, но что-то пошло не так, фирма начала терпеть убытки, а Йована уволили. Новую работу найти не получалось, он начал выпивать, жилконтора быстро выселила его из муниципальной квартиры за долги. Йован оказался один на улице, без жилья и средств к существованию. С тех пор прошло полтора года, он говорит, что совсем бросил пить и продает на улице газету "Ситуация Стокгольм", чтобы как-то сводить концы с концами и надеется найти постоянную работу. Жизнь на улице в Стокгольме не сахар, особенно зимой. На весь город всего четыре или пять ночлежек, места в которых разыгрываются каждый день в специальную лотерею. Государство обещает, что ни один швед не будет ночевать на улице, но Йован не швед, а большинство мест выигрывают румыны и цыгане. Гражданства у него нет, необходимых документов для получения пособия тоже – история, старая как мир, хоть в нищей Боснии, хоть в благополучной Швеции. Когда мы встретились, Йован шел на другой конец города, в Юрсхольм: там находится приют, в котором еще можно было надеяться на свободную койку. Юрсхольм – богатый район, бездомных там почти нет. Городской транспорт в Сочельник ходит кое-как, поэтому даже зайцем на автобусе не доехать, приходится идти пешком.

За копной черных волос, многодневной щетиной и поседевшими нахмуренными бровями скрывалось добродушное лицо, а живые карие глаза сохранили еще тот самый огонек, свойственный людям с целью. Он совсем не был похож на грязного опустившегося пропойцу, обитающего под мостом, он старался выглядеть настолько аккуратно, насколько позволяли обстоятельства. В нем чувствовалась энергия борьбы, сила мужчины, повидавшего достаточно на своем веку, и тяга к жизни, пробивающаяся словно сорняк из трещины в асфальте. В этом человеке не было беспомощного смирения со своим положением, свойственного обычно бездомным, не было в нем и отчаяния, которое уродует душу и срывает людей в пропасть.

Тарелка с рождественским кебабом опустела - пришло время прощаться, но мне не хотелось уходить. Йован повторил «хвала много» тысячу раз, виновато посетовав, что ему совсем нечем мне отплатить, но и без всего этого было видно, как он благодарен. Мы тепло распрощались и направились каждый в свою сторону, чтобы больше не встретиться.

В мягком свете фонарей по безлюдным улицам пробегали тени, цепляясь за огни разноцветной иллюминации. Засунув околевшие руки в карманы и шаркая по промерзшему тротуару, я пытался сложить два плюс два, но получал удивительно странный результат. Как происходит так, что внутри четырехмерного кубика пересекаются траектории, которые никогда не должны были пересечься? Как случайный попутчик, которого видишь первый и последний раз в жизни, оставляет на тебе такую татуировку, которую и при желании потом не выйдет свести? Действительно, непостижимы судьбы и неисследимы пути. Но должен же быть какой-то смысл и в этой встрече, и во всем прочем? Подобно подъему на Синай, который состоит в преодолении себя, а не в получении откровения свыше, гораздо более важным кажется сам процесс поиска этого смысла. Конечный результат, неизбежно построенный на трухлявом фундаменте из свойственных нашей натуре логических ошибок, не несет в себе ничего, кроме приятного самообмана. Но и из древнего сундука с покрытыми нафталином истинами все еще можно извлечь что-то полезное, если взглянуть со стороны: например, что любая ценность – не абсолют, а отношение, и скорее переменная, чем константа. А «mea сulpa» - вряд ли тот девиз, который стоит гордо поднимать над головой на своих знаменах, что бы ни было.

Добравшись до гостиницы, я удобно устроился на диване под красиво украшенной елкой в теплом холле, пролистал последние новости, окропил горячим глинтвейном алтарь своей паршивой жизни и отправился спать.

А Йован… Хочется верить, что в то Рождество он не замерз на улице…