Январь. Помни о море
Утром сбегала финальную длительную перед предстоящим ровно через неделю забегом. Зарядка в 25 километров перед тем, как отправиться в офис, – могу, умею, практикую.
На этом официально закончилась zhest'. Сделали с тренером очень интенсивный блок, попытавшись за короткое время поднять форму и даже вывести ее на какой-то уровень. Для любителей статистики. В ноябре-декабре побегала по 60 км в неделю, позабегала в горку, поделала фартлеки, длительные 20-25, работы по 200/400/600… А с последней недели прошлого года началась пахота, которая вот только сегодня подошла к концу. Почти 500 километров объема – больше, чем набегала прошлым августом перед марафоном в Шымкенте. Сдвоенные тренировки, длиннющие работы, когда приезжаешь в манеж в 6:30 и все равно опаздываешь в офис к 10. Что-то было впервые – темповая 15 км и длительная 35. В общем, тренер мой гениален: даже не знала, что он так умеет, и мне очень интересно, что получится в итоге.
В целом ощущение готовности стартовать присутствует - неоднократно от Серёжи прилетало «Оксана-молодец». Кажется, что готова лучше, чем перед последним моим марафоном, но хуже, чем перед Франкфуртом или Казанью, когда поставила два последних личника. Однако на начало года меня все более чем устраивает, грех жаловаться. Даже немного досадно оставлять это все в Израиле, где будет жарко, солено и под ногами грунт, а не асфальт. Но тренер сделал все, чтобы я на этом старте не страдала. Осталась одна короткая скоростная для тонуса, несколько кроссов. И главное - успеть выспаться и отдохнуть.
Пока бегала, думала о фатуме. Вернее, о смерти. Знаете, у меня есть ничем не объяснимое убеждение, что моя смерть приходит за мной, но я все время где-то бегу, и она уходит к кому-то другому, махнув рукой. Мол, ладно, успеется еще. Я в своей голове объединяю события, совершенно, казалось бы, не связанные между собой. Ну, скажем, во время длительной меня сбивает машина задним ходом на переходе, который я перехожу на зеленый свет. Я отделываюсь легким сотрясением, а через несколько месяцев Лену, жену Димы Тарасова, на дорожке в Лужниках так же во время пробежки, но уже насмерть сбивает «Газель», двигаясь… задним ходом. Я лезу на Арарат, а вскоре на той же высоте погибают туристы на Эльбрусе. Я лечу из Катманду в Луклу, рассказывая, как это опасно – летать в Непале, - через пару месяцев здесь происходит одна из крупнейших авиакатастроф. Меня снова сбивает машина, а через неделю умирает Вадик.
Вадика похоронили только вчера. Сердечный приступ, как-то связанный с гриппом. Его смерть выбивается из общей череды подразумеваемых мной совпадений обстоятельств, – поэтому, кажется, все-таки это была его собственная смерть. Да и вообще столь скоропостижный уход 34-летнего парня выбивается из общепринятой картины мира, в которой мы живем по возможности счастливо, умирая, ну, хотя бы не раньше 60. Он должен был жить дальше.
В церкви я смотрю на невесту Вадика, которая стала его вдовой, не успев побывать женой. Тоненькая, светлая, убитая горем девочка обнимает маму Вадика. У нас нет значимых общих воспоминаний, его смерть не стала моим личным горем. Но она отчасти и моя. Лет пятнадцать назад мы жили в общежитии на «Студенческой» и были однокурсниками. Я помню его худощавым брюнетом с красивыми, чуть раскосыми глазами, с которым мы то и дело встречались на общей кухне и на парах в университете. Вадик был остроумным, да и просто умным и смешно шутил в компании своих приятелей – таких же моих однокурсников, которые вчера один за другим преклоняли колено перед гробом, в котором, утопая в цветах, лежал Вадик. Его смерть стала шоком для всех нас, таких же 34-, почти уже 35-летних.
«Оксанка, миллион лет тебя не видел», - тепло обнимает меня Кирилл, моя универская любовь. О, как я страдала по нему на первых двух курсах, давая списывать все подряд, только чтобы он меня заметил. Кирилл обородел, обзавелся женой и, кажется, даже ребенком. «Да, на встречу выпускников я так ни разу и не дошла», грустно улыбаюсь я. «А Вадик, вот, нас собрал». Парни закуривают на улице в пересменке между отпеванием и кладбищем. «Мы теперь так и будем видеться - все чаще и чаще», отвечает мне тот, кого я помню в дурацких клетчатых шортах и с гитарой.
Мы стали совсем взрослые. У нас семьи, дети, ипотеки, серьезные работы и проблемы уже серьезные, не то, что сессия какая-нибудь. Когда хоронила папу, мне было 26. Тогда я поняла, что можно за одно мгновенье стать на десяток лет старше. Саша, мой друг, который любил поезда, ушел так рано, что ему всегда будет 23. Он не стал взрослеть.
Мне на следующей неделе 35. Уже вовсю приходят смс-ки от магазинов косметики и салонов красоты - напоминают, если вдруг забыла. Нет, я в общем-то в ладу со своим возрастом. Иногда даже теряюсь, когда меня спрашивают, сколько мне лет. Вспоминаю не сразу. Да и, честно говоря, не ощущаю разницы, как чувствовала себя, скажем, в 30 и сейчас. По фотографиям, конечно, вижу, что меняюсь, но вернуться в свои 20 или 25 я бы не хотела. Нынешние мои экзистенциальные терзания нравятся мне гораздо больше. Однако не могу сказать, что характерная деньрожденческая (да еще и юбилейная) тоска меня полностью обошла. Тут вот стала все чаще, буквально каждый день, находить у себя новые седые волосы. Для человека, который до сих пор живет со своим натуральным цветом волос, это стало для меня будто бы финальным предупреждением: «Вот, теперь точно все. Делай быстрее, что ты там хотела успеть сделать с молодостью и красотой». Я, конечно, знала, что это когда-нибудь случится, но разве ж можно быть к этому готовой? Мой парикмахер просил не приходить, когда я начну краситься. Говорит, краски на меня не напасешься.
Мысли о смерти приходят все чаще. Я закончила книгу. Мне хотелось скорее отправить в редакцию финальную версию, скорее согласовать обложку, анонс и утрясти все прочие детали, чтобы «если что», все осталось таким, каким я это задумала, а не в режиме правок. «Забираем?», спрашивает издательство. Точка. Вдох. Отправить. «Забирайте». Выдох. Все, больше ничего исправить нельзя. Как нельзя и пережить набело жизнь.
Мысли о смерти не пугают. Мысли о смерти заставляют хотеть жить. Творить всякие безумства – бегать, прыгать, целоваться, смеяться, танцевать, совершать ошибки … Потому что она все равно найдет меня, как бы быстро я ни старалась бежать. Но это не значит, что не нужно стараться.
«Вадик тут в прошлом году решил прогуляться по теплотрассе. В Туле», Олег вспоминает историю, пока мы топчемся у церкви в общей тоске. Ребята, явно знакомые с тем, что будет дальше, тихо посмеиваются. Живые навсегда, мы будем продолжаться.
Нет смерти, папа. Смерти тупо нет.
Есть Андерсен. Есть жёлтые два тома.
Есть дом в котором ты всегда есть дома.
И мамин борщ. И тихий ход планет.
Нет смерти, папа. Дядин самогон
А дяди нету - к столу гостинец дядин
С того свету. Ах, дядя... Сколь же был душевен он..
Вот томик Андерсена, папа. Твоё кресло.
В нём ты сидишь, читаешь сказку мне,
А мне диковинно и страшно и чудесно.
Вот плачут ангелы, рукою Траугота
Вот тролль. Вот Герда. (Герда ждёт чего-то).
Играет девочка. И тень от господина
Растёт и ширится. А сам уж господин
Скукожился. Вот смертная година.
Он про*бал. Он болен. Он один.
Но, я не про*бал! О, папа! Я прорвался!
Провинциальный мальчик, свинопас!
Я героин курил. С принцессой целовался.
И даже с балериной было один раз.
Мне приходилось констатировать в больнице
Смерть адмирала. И на кафельном полу
Лежал он будто с ленточкой в петлице
Готовый к встрече с Жуковым в аду.
Не помню где. В урановых степях....
Я видел смерть. Я видел, если честно.
И томик Андерсена был в её руках.
Не выбросить из сказки ни принцессу, ни свинопаса,
Клауса с мешком. Но смерти тупо нет,