Обводный романс
Инга Павлова
В магазине «Диета» в девять утра,
кофе помешивая ложечкой из пластмассы,
наблюдаю в окошко, что жизнь пестра
и многообразна. В отдел «Колбасы»
очередь выглядела бы бодрей,
если б за прилавок поставить негра,
а не ту, с причёской как лук порей,
девушку, заглядывающую в недра
холодильника, будто в чужой конспект.
Хочется на улицу, где небо ало,
и течёт широ́ко Загородный проспект,
омывая берег Витебского вокзала…
Начиная с начала, не знаю, с чего начать.
Может, с пары туфель вон с той витрины?
Кланяюсь киоску «Союзпечать».
Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?..
Воробушек в горсти
и нежность утюга…
Любимая, прости,
но ты мне дорога.
Как видно из письма
с Обводных берегов,
запарилась весна
над таянием снегов…
Так хочется цвести
и нравится шмелю!
Любимая, прости,
я всё ещё люблю
кого-нибудь взахлёб,
до слёз, до хрипоты,
до неба и по гроб.
Любимая, но ты…
Апокалиптика
Квартетом виолончелистов
заполним дождь на два часа.
Колюча музыка, иглиста…
У нас другие небеса.
А ты внимаешь с интересом,
или скучаешь…
С коньяком,
смотри, несут двойной эспрессо
и сахар в узеньком таком
смешном пакетике. Так странно,
что мы на десять дней вперёд
всерьёз, как замки, строим планы…
И если календарь не врёт,
начало марта — середина
конца, и тает изнутри,
взгляни, дрейфующая льдина
за ужином с картошкой фри.
Канонерским туманом с кондитерским вкусом мазута
надышаться… Глазам не хватает смотреть…
Белым-белым пространством шагать, не меняя маршрута,
заблудиться во времени, слабую путая твердь
под ногами земную с осколками неба, и шире
развернуть горизонта бесцветный обойный рулон…
Снежным хрустом означить своё пребывание в мире,
где тебя не хватает, и этих твоих барселон...
Канонерским пейзажем по берегу Невского бара,
вдоль Морского канала у чёрной весенней воды,
где закатное зарево гаснет последним пожаром
в догорающий окнах, и тянутся птичьи следы…
От Марсова по Миллионной,
вдоль Эрмитажа, обогнув
Александрийскую колонну,
поймаем невскую волну,
свернем на Малую Морскую,
в кафе, где сыр, вино и мёд,
и мы отчаянно рискуем —
официантка не поймёт
такой заведомо английский
наш выбор — чай и молоко.
И, кажется, разгадка близко,
ан нет — разгадка далеко.
На марше марта первая победа.
Черненье снега — этакая блажь.
Оттаявший скелет велосипеда
не портит исторический пейзаж.
Чело наморщив, пасмурное небо
впускает чаек тявкать на манер
дурных болонок и на корку хлеба
пикировать. Мой северный модерн,
как лучшее что есть в архитектуре,
пленяет глаз. И радует язык
в кофейной чашке маленькая буря.
Даль горизонта, белая, на миг
застыла в бронзе верхнего регистра.
В порту растут нерусские суда.
Престиссимо, аллегро, очень быстро,
ещё быстрей верни меня сюда!
Ты — не любовная обуза,
не труд, а легкий материал
для стихотворческого груза,
и чай из маленьких пиал,
и кофе из кофейных чашек
в архипрокуренном кафе…
Пропасть не бойся, мой барашек —
ведь волки сами под шафе.
И от рассеянной хозяйки
уходят зайки налегке…
Ты только пазл из мозаики
и волосок на языке.
А дымка́ изрядно натянуло
в комнату от легкой сигареты,
городского уличного гула
и немного воздуха и света.
Я смотрю на лес пятиэтажек
сверху вниз, на ёлку телебашни.
И рисуют зимние пейзажи
в летнем небе вязью карандашной
облака. Из каждого киоска
льётся песня южная с нахальцей.
Затянулась белая полоска
от кольца на загорелом пальце.
31 июня
Обгорела по самой остов —
больно коже, куда ни дунь
Нынче солнца куда как вдосталь,
братец лето. Дружок июнь
незатейливый подарки
дарит словно на посошок:
оленёнка, беседку в парке
и черешневый черешок.
Как из дырявого пакета
тугая струйка молока,
всю ночь с дивана до паркета
стекала сонная рука,
впадая в пригоршню, теряя
границы русла. До светла
из круглосуточного рая
несли зелёного стекла
предметы за двойную плату
в карманах затрапезных брюк,
и в рамки лунного квадрата
прекрасно вписывался круг
знакомств. Комар благоговейно
слетал с лепного потолка.
К стакану мудрого портвейна
стекала сонная рука.
Мимо конуса телебашни,
против ветра, от солнца прочь…
И сегодня — уже вчерашний,
лёгкий вечер — путевка в ночь.
Кантемировский, Гренадёрский
и Литейный мост… Широка
в узком месте и гуще воска,
жалкий мусор несёт река.
Остывает гранит под пяткой.
Наступаю босой ногой,
оставляющей отпечатки
на асфальте, на тот, другой
левый берег Невы. Квадратны
окна, площади и дворы.
И нельзя перейти обратно.
И не спрятаться от жары.
Мужья всё норовят в друзья,
любовники спешат в мужья,
жизнь протекала как нельзя,
и птица гибла из ружья
на дне Обводного канала.
Всё это до сих пор канало,
пока не стало быть всерьёз.
Невечна венчанного брака
звезда — каприз или курьёз?
Пожитки — хлам и кот — собака
в углу Московского проспекта,
и безалаберного спектра
над Финским берегом дуга.
Раскинув нижнее бельё,
красотка задницей туга.
Улитка утлое жилье
несёт в смирительной рубашке.
Оставим прежние замашки,
забудем старые привычки,
накупим сладостей с получки,
расставим точки и кавычки,
причешем когти и колючки
и будем в шашни или шашки
на тихой набережной Пряжки.
Такой знакомый запах булок
с хлебозавода на Смоленской,
и Угловатый переулок,
готовый выкинуть коленце,
и саркофаг универмага,
над ним нависший исполински…
Как папиросная бумага
прозрачны Загородный, Клинский…
Я этим улицам (надолго ль?)
принадлежу каким-то боком.
Река широкая, как Волга,
видна Обводная из окон.
День по-осеннему холодный…
Новомосковский плоский мост,
и мой Обводный полноводный,
на горизонте в полный рост
храм Воскресения Христова —
потомок пряничных кремлей.
В кафешке кофею густого
нальют, и кажется теплей
в окне нелётная погода.
На ветках сушится бельё
последних листьев. Время года
занять уютное жильё
предполагает, из одежек
оставить плюшевый халат,
и в нём с букетом чайных ложек
ломать на кухне шоколад…
Эта местность заоконная
неприглядная, унылая…
На безликие с балконами
новостройки, краны, ЗИЛами
развороченную, с нервами
проводов наружу, улицу,
на ряды ларьков с шавермами
сонный кот лениво щурится.
У метро играет музыка,
продают грибы и варежки.
И выгуливают тузиков
нафталиновые бабушки.
Больничное
Рассеянно перекрестясь
на купола в окне маршрутки,
попутчик выпадает в грязь
на той же остановке жуткой,
где в грязь вываливаюсь я
в пальтишке допотопной кройки
и вдоль скелета недостройки,
похожая на воробья,
иду нахохлившись.
С плеча
сползает сумка. Час неровен
и равен суткам.
Дух врача,
взлохмаченного как Бетховен,
витает в воздухе глухом
и помогает тем, которым…
Скользя больничным коридором,
не буду думать о плохом.
Не для зимних фантазий
и прогулок пешком
коломяжские грязи
под нелепым снежком —
для ладони под курткой
и руки на плече.
Остановка маршрутки,
молодая мечеть,
и труба теплотрассы,
и бесхозный гараж —
невозможно прекрасен
коломяжский пейзаж
Плац Семёновского полка
помнит смотры, ученья, марши.
Задирая лапу, сердит Полкан
на буханку снега, который старше
января и скоро сойдет на нет,
обнажая спинки дощатых горок
и катка протёртый до дыр паркет,
со следами петель, кругов, восьмёрок…
До поры звезда украшает шпиль,
к Рождеству завянут шары на ёлке.
И наткнётся стрелкой на полный штиль,
за корму шагнувший будильник с полки.
До дна в излучине канала
промёрзла чёрная вода.
Такой зимы ещё не знала
Измайловская слобода.
Метёт и вьюжит в каждой роте,
уже засыпан до бровей
дорожный знак на повороте.
Снегоуборщик-муравей
увяз в сугробе, бедолага,
совсем не чувствует клешней.
И в темноте ещё страшней
громадина универмага…
Крещенская
Это странное время нельзя обозвать январём.
Непомерное бремя ложится в карман деревяшкой.
И понятно, что все мы когда-то умрём…
Но пока ещё хочет несчастной любви неваляшка.
Но пока ещё снег, и фонарь, как дамоклов топор,
всю-то ночь нависает над чудно чугунным затылком,
и Обводный вчерне, и зелёным горит светофор,
и немного спиртного (опять же в зелёной бутылке).
Потереться бы заново сонной щекой о ладонь,
потеряться бы заживо в райских садах Эрмитажа,
и на Марсовом кладбище, выдохнув адов огонь,
вдруг схватиться за сердце
и обнаружить пропажу.
Вдоль Ботанического сада,
по Гренадерскому мосту —
туда, где ждёт тебя награда,
где часовые на посту,
и ключик трется третьим в связке,
чужой диван прожжён насквозь...
Туда, где сказывают сказки
про то, как весело жилось
в былое время золотое.
А нынче… Нынче за версту
разит несбывшейся мечтою.
И по Литейному мосту —
туда, где ждёт тебя расплата:
вчерашний борщ зловеще ал,
и плюш любимого халата,
где так похож на сериал
день ото дня неотличимый...
Но где же, где они, ключи?
Так вот же, вот она — причина!
Торчи на улице, торчи…
По Елагину круги
нарезая, нарезая,
чистый замысел пурги
не нарушим. Тень косая
от фонарного столба
поперёк дорожки ляжет.
Лижет, лижет лёд со лба
снежный пёс. И куст наряжен
то ли бабою-ягой,
то ли ёлкой. Как туристы
смотрим — парк, и луг дугой,
и заснеженная пристань…
ч/б наивное немое
кино на белой простыне
зимы… Зима, зиме, зимою
не надышаться. Но вполне
напиться воздухом морозным,
согреться чаем изнутри
и разговором несерьёзным
в предновогоднем попурри
из ёлок и иллюминаций,
с кострами аутодафе
сравнимых. В маленьком кафе
что там подсыпано в Lavazza?
Перцева (или Перцова?)
дома серая громада
давит смутно и свинцово,
и пунцовая помада
губит бронзовые губы,
душит розовая жаба,
чудо-юдо сельдь под шубой
плющит сморщенные жабры.
Жажда подвигов — куда бы? —
гонит в тесные утробы
душных баров. Снежны бабы
и подушечны сугробы.
От безжизненного тела
пульса ровная кривая
прочь стремится оголтело
на шестнадцатом трамвае…
Натощак в гостинице скрипят кровати
Невелика нежность одеял на вате
Кривизна углов очевидна в дверном проёме
В головах бессонница стоит на стрёме
От простуды — лужа в нечаянной ложке
От печали — жидкость в стекле на ножке
На плите прилежно цветут кувшинки
Мотыльками к свету летят снежинки
Из-под зимней куртки торчит футболка
Так проходит жизнь в ожиданьи ёлки…
Как будто вырвана пружина
из неба — вьюжные ножи
стругают крестики снежинок…
Не равновесие держи,
а путь под натиском метели
по набережной вдоль зимы,
пока совсем не загустели
снега и в белые холмы
не превратились по колено,
«по ручку двери» и по грудь…
Смотри — из каменного плена
в Неве, как в градуснике ртуть,
вода стремится к той отметке,
где пациента не спасти.
Качают скрюченные ветки
не птиц — фонарики в горсти.
А в парке дева босонога,
скульптурна, бронзова, в упор
глядит на зимнюю дорогу
и Петропавловский собор.
серым северным утром
пультом тыкая в телек
так себе камасутра —
вылезать из постели
в затрапезном отеле
под шумок автобана
на столе иммортели —
так себе икебана
и от снежных тычинок
мокрый след на скамейке
так себе капучино
с пирамидкой чизкейка
в повстречавшейся первой
неприметной кафешке
так себе пара евро
и киношка на флэшке
заблудились в подкладке
прошлогодний одёжки
и от той шоколадки
только фантик и крошки…
Смотрю вокруг — мороз по коже
от подрастающих лолит…
Нет, не любовники моложе,
а я всё старше. Неолит
моих девических чудачеств —
как средство пыль пускать в очки.
Пора на пенсию, на дачу
растить стручки и кабачки.
Теряю навык превращений
волшебных — в бабочку, в цветок…
Пора у всех просить прощений.
Но лёгкий пробегает ток
по нервам по закону Ома,
и я одна на кухне дома,
ещё, ещё один глоток.
Со стен поддельный Модильяни
глядит на купленный заране
напиток в треснутом стакане
глазами криволиких дев.
Полушутя, полураздев,
ты изучаешь полулёжа
в настольной полутемноте
плеча оливковую кожу,
изгиб, волнующий до дрожи
и родинку на животе…
А надо,
чтобы опять запело, заболело, заныло…
сломалось что-то внутри…
Как мыло
выпрыгнуло на лёд
кафеля.
Ах как как мило! —
над открыткой всплеснуть руками
прошлогодней,
стерев налёт
пыли с томика Мураками…
Ночными улицами бредить,
бродить, и ты на полпути…
Обводный воздух на ночь вреден,
разбереди, разбереди
фонарь на лестнице в подъезде,
в проёме проходных дворов…
Придумай множество возмездий,
и будь опять со мной суров.
«Тепло ль тебе в овечьей шкуре?» —
спроси озябшую меня…
На кухне сядем и прикурим
от олимпийского огня.
Из колонок снова течёт Билл Эванс,
попадая в русло. Всегдашний левис
на тебе протёртый. И много надо ль,
чтоб в педаль, и в миг превратиться в падаль.
Но тебе всё это уже не страшно.
Нам с тобой не грезился рукопашный
бой, ведь мы протекали мирно.
Жизнь сводила нас то пунктирно,
а бывало — ровно, как в том кине.
Мы с тобой друг другу кем только не,
(это как восьмёрки в велосипеде —
бесполезно править), теперь — соседи.
Вдоль Олимпий, жалко, не нашу дочку
мы ведём за ручку. Какую бочку
пьём по счёту, скрипя матрасно,
восклицая хором, что жизнь прекрасна,
измеряя время в шагах и в литрах?
А когда всплывут на экране титры,
мы с тобой узнаем тогда едва ли,
кто из нас живучее, ты ли, я ли…
Вот он, собственно, дождь и джаз…
Вот он, собственно, блюз…
Ты уволен в заштат, в запас
без потери семейных уз.
Для «люблю», как губы сложить в бутон
помнишь? Много ль на свете инг?
Вот он, собственно, Эллингтон…
Вот он, собственно, свинг…
Несказанное счастье — просто в одно лицо,
ночью на кухне в пустой квартире,
сигарету прикуривать не тем концом…
Не с того конца часовые гири
отмеряют время, почём, почём
золотые нынче на вес минуты?
Оттолкнувшись взглядом, лечу мячом!
Высоко подбрасывают батуты…
