Поля самосборки: Стартовые позиции - Почему протест слаб?

Нас мало?

В конце 2022 года в пересчёте с процентов в России было не менее 13 миллионов людей, которые в телефонном опросе смогли высказаться определённо против Путина. Не менее 19 миллионов — определённо против войны, не менее 38 миллионов — ретроспективно против начала войны. Не менее 23 миллионов могли заявить чужому человеку о несогласии с направлением развития России. Мало ли это? Если мало, то для чего мало?

Нет и большого энтузиазма псевдопатриотической общественности. Это видно по незначительному числу добровольцев (например, в начале первой мировой в Российской Империи в добровольцы записывались даже те, кто позже занял позицию против империалистической войны и участвовал в революциях, а сейчас это лишь маргинальные ультраправые авантюристы или наёмники) и по негативному восприятию мобилизации.

Если в условиях диктатуры и войны десятки миллионов людей готовы говорить незнакомым людям о своём несогласии — это что угодно, но точно не мало. Если несмотря на временное «ралли вокруг флага», агрессивную пропаганду и угрозу репрессий десятки миллионов жителей России не готовы скрывать своё несогласие (пусть и в частном порядке) — значит, нас действительно очень много.

При этом, в 2022 году более или менее организованное антивоенное движение России в сумме составляло несколько десятков тысяч человек. Организаций и инициатив — несколько десятков. Да, это бесценный опыт горизонтальных взаимодействий и начало гражданского сопротивления, но явно не соответствует масштабу общественного недовольства.

Уличные антивоенные акции протеста в 2022 собирали до нескольких тысяч человек в крупных городах и до нескольких десятков-сотен в небольших. По данным ОВД-инфо, за 2022 год произошло более 19,5 тысяч задержаний за антивоенную позицию. В это число входят задержания и за многочисленные одиночные пикеты, которые слабо поддаются подсчёту. Но ясно, что масштаб уличных протестов даже меньше, чем в 2021, 2017-2018 или 2011-2012. Чем меньше масштаб, тем больше издержки и риски для тех граждан, которые выходят. И тем сильнее это демотивирует. Страшно выходить — мало выходит — высокий риск — ещё страшнее выходить: классический порочный круг.

В первую неделю мобилизации — с 21 по 28 сентября — в соцсетях появилось около 290 тысяч негативных постов. Позитивных было куда меньше — около 16 тысяч. При крайне негативной реакции в целом озвучить позицию даже в формате «слактивизма» решилось менее 0,3% пользователей соцсетей. Петицию против мобилизации за несколько месяцев подписали 450 тысяч человек, против войны почти за год — 1,2 миллиона. То есть до единственного клика по кнопке дозрело число людей, составляющее максимум 5% от антивоенно настроенной общественности.

Уличной агитацией в 2022 году, по нашим оценкам, занималось около 20 тысяч человек (например, у молодёжного демократического движения «Весна» — на начало 2023 года одной из крупнейших организаций с антивоенной позицией — около 6 тысяч). По 4-5 выходов в среднем на человека. То есть более половины активных участников наносили граффити, клеили листовки и стикеры, проводили другие визуальные акции реже, чем раз в два месяца. Всего несколько тысяч активистов делали это на постоянной основе.

Примерно такие же соотношения наблюдаются и в радикальном крыле — на десятки тысяч радикалов приходятся десятки акций прямого действия.

Количественный КПД протеста в 2022 (реальные участники регулярной активности относительно потенциальных) — менее 0,1%. Люди, которые участвовали несмотря ни на что — большие молодцы, это не подлежит сомнению. Но 99,9% самых политизированных, однозначно настроенных против путинской паразитической кунсткамеры и безумной войны, потенциально готовых действовать, необходимых в гражданском сопротивлении 5 миллионов человек — не участвовали почти никак, если не считать споров с оппонентами из окружения (да и то лишь в первые пару месяцев) и одноразового «интернет-активизма».

О чём это говорит?

1) Потенциальные участники сопротивления практически полностью деморализованы, демотивированы и дезорганизованы. Вместо условного батальона у нас действует 1 человек. Если падение режима — это строительство 30 домов, то нужно 100 строительных бригад, а у нас работает 1 единственный строитель. Он расчищает место для фундамента, но сам не верит в успех — это деятельность подвижничества и отчаяния. Разве мы можем в таких условиях рассчитывать на гражданское неповиновение десятков миллионов недовольных или серьёзную трансформацию мнений аполитичных или сомневающихся масс?

2) Активное сопротивление может численно вырасти на три порядка — в тысячу раз; и увеличить суммарную активность в 10 тысяч и более раз. Это не вопрос взглядов. Только мотивации и организации.

3) Если при развёрнутой на полную катушку госпропаганде и микроскопическом выхлопе полезного действия недовольства у нас есть десятки миллионов несогласных, значит, широкая систематическая работа радикально повлияет на восприятие происходящего среди всех слоёв населенияи может запуститьнеобратимый процесс распада режима.

Порой кажется — и власти выгодно, чтобы продолжало казаться — будто источник слабости протеста в том, что общественные взгляды не на нашей стороне. Это не так. Взгляды, тем более когда речь про общественное мнение — вещь растяжимая и динамичная. Проблема протеста не в «неправильном народе», а в том, что недовольство самых политически вовлечённых слоёв — а это миллионы человек — не конвертируется в коллективные действия.

Возьмём, к примеру, небольшой город перед анонсированным протестным митингом. Человек выходит на главную улицу, бродит по ней в ожидании назначенного времени. И не видит никакого митинга — только праздно гуляющих прохожих. Скорее всего, он уйдёт в твёрдом убеждении, что он единственный несогласный в городе, а «народ не вышел», потому что некому выходить, так как все зомбированы или запуганы. Вот только половина из тех праздно гуляющих — думали то же самое. И митинга не было не потому, что никто не пришёл, а потому, что не было точки кристаллизации, активного ядра из пары десятков человек, которые бы встали первыми и дали сигнал остальным сотням и тысячам. Это пример того, как видимость может расходиться с реальностью. И того, насколько важны сигналы, которые мы можем подавать друг другу.

Разгром гражданского общества и оппозиции, заказные посадки и политические убийства, цензура и закрытие СМИ — всё это само по себе не объясняет слабости и пассивности движения. Ведь и при более репрессивных режимах и по менее значимым причинам происходили массовые протесты, до которых нам очень далеко. Пресловутый «менталитет» тоже ничего не объясняет, так как общества с близкими ценностями (согласно WVS) — российское, украинское, белорусское, сербское — имеют совершенно разную социальную динамику.

Два источника слабости

Многие сходятся на том, что в современной России атомизированное общество. «Уж если характеризовать российское общество на основании совокупности данных, то оно атомизировано, с низким уровнем доверия, достаточно пассивно, в целом конформно», —свидетельствует Екатерина Шульман. «Будем говорить честно: мир в принципе до сих пор довольно сильно атомизирован. Просто Россия в этой ситуации — это радикальный случай. Америка, допустим, тоже атомизирована и нестабильна, но там хотя бы есть структуры, которые пока еще составляют противовес и сохраняют солидарность. А Россия — это выжженное поле», —подтверждает Григорий Юдин. Реальную ситуацию путинской России Борис Кагарлицкий характеризует «тотальной общественной пассивностью, неспособностью людей к гражданской самоорганизации, социальной атомизацией и катастрофическими разрывами между успешными «интегрированными в рынок» группами и всеми остальными».

В чём же первопричины социальной разобщённости, низкого уровня доверия и слабой способности к самоорганизации? Ведь всё это характерно для большей части общества вне зависимости от взглядов и социально-демографических характеристик.

Нас и наших оппонентов объединяет кое-что кроме гражданства. Нечто, что мы обычно не осознаём или недооцениваем реальное значение этого. Нечто, имеющее разные выражения, воплощающиеся в зависимости от взглядов или социальной среды.

Это нечто — авторитарное мышление. Мыслительная привычка, которая предшествует обдумыванию, рассуждению и принятию решений.

Вот его симптомы (Eszter Nova, 2019):

– Агрессия по отношению к проигравшим (обвинение жертвы);

– Авторитарная агрессия (нападение на тех, кто слабее);

– Дисфункциональная лояльность (Стокгольмский синдром);

– Ориентация на выживание (предпочтение безопасности свободе);

– Условная мораль и цинизм (рационализация «это невозможно» вместо «я даже не пытаюсь»);

– Разрушение горизонтальных связей (распространение недоверия в обществе).

У сторонников режима, очевидно, присутствуют все шесть симптомов. У противников, в основном, — последние три.

Авторитарное — несвободное — мышление связано с антидемократическими и антисоциальными импульсами, предрассудками, и способствует формированию соответствующих взглядов: подчинение сильному лидеру, одобрение иерархических структур, соответствие традициям и социальным условностям, агрессия в отношении групп, которые эти условности нарушают.

Даже среди людей антиавторитарных взглядов в России широко распространены проявления такого мышления — «нам нужен лидер», «ничего сделать уже невозможно», «никому нельзя доверять», «это слишком опасно», «так всегда было и будет» и т.д. Рассуждения и действия очень многих людей подвержены искажениям в сторону иерархичности, статичности и деполитизации.

Откуда это берётся?

Страх и выученная беспомощность, ощущение беспомощности перед лицом угроз — корневые причины авторитарного мышления и всех его психологических, социальных и политических следствий. Они во многом и определяют нашу удручающую социальную динамику.

Страх — это не только собственно страх, но и тревога, беспокойство, ужас, неуверенность в будущем и т.п. Быстрый лавинообразный страх или слабая, но продолжительная тревога, или длительно воздействующий стресс, неопределённость, неуверенность, разочарование — всё это усиливает авторитарные установки.

Страх, тревогу, неуверенность людей на протяжении десятилетий формировали как реальные события и их интерпретации (застои и стагнации, распад СССР, экономические кризисы, угроза терроризма, внеполитическая напряжённость и войны), так и нарративы пропаганды, разжигающие необоснованные страхи (перед сменой власти, пятой колонной, иностранными агентами, западными русофобами, нетрадиционными ценностями, мировыми сатанистами, боевыми комарами с генетическим оружием, ЛГБТ, компьютерными играми). И пропаганда страха в другую сторону — запугивание репрессиями, наказанием за любую активную гражданскую позицию. Периферийный кумовской капитализм с высоким уровнем неравенства, ограниченными социальными лифтами и сомнительными перспективами — подпитывает тревожность. Сложившийся авторитарный режим целенаправленно раскручивает страхи и питается ими. Вспомним, что общественная оценка положения дел в стране улучшалась после каждого шокового события — начиная со взрывов домов в сентябре 1999. Вот так это и работает.

Выученную беспомощность сформировали долгие годы, на протяжении которых нас лишали возможностей политического участия. Выборы быстро перестали быть свободными, а протесты не были достаточно массовыми и, что важнее, систематическими и разнообразными. Власть принципиально не шла на уступки после крупных политических выступлений, но «наказывала» за активность. Всё это раз за разом формировало чувство гражданской беспомощности, подпитывая распад связей, недоверие, цинизм, неверие в возможность что-либо изменить, внутреннюю эмиграцию.

Сочетание факторов — исторических событий, экономических условий, государственной пропаганды, репрессий, безуспешного протеста, — породило такой страх и такую беспомощность, которые теперь влияют на мышление большинства жителей России. Искалеченное чувство самоуважения заставляет одних людей поддерживать насилие над собой и окружающими, а других — оправдывать бездействие.

Главное, что нужно понять:

– мы все попали в западню авторитарного мышления;

– эта западня создана конкретнымиусловиями, другие условия могут её разрушить;

– ощущаемая беспомощность и бездействие миллионов — не свойство людей, а сцепка условий, которую можно и нужно разорвать.

Эта проблема даёт о себе знать на всех следующих уровнях.

Например, люди боятся участвовать в коллективных действиях. Но что значит «боятся»? Неявно предполагается, что основа страха рациональна — ведь любого действительно могут отправить в колонию за неудачный репост, подбросить наркотики или пытать током в отделении, выбивая признание. Но в наших авторитарных условиях страх предшествует пугающим мыслям и выводам, а не наоборот.

Страх меняет восприятие и неприятие риска (Lerner and Keltner, 2000, 2001; Cohn et al., 2015). Это касается и риска репрессий. Действительно, «у страха глаза велики»: в автократиях под воздействием этой эмоции люди склонны преувеличивать вероятность личного ущерба от противодействия режиму. Так что общественная пассивность диктуется, в числе прочего, не объективными, а искажёнными оценками риска репрессий. Ещё интереснее, что и неверная оценка личного риска — не самый важный фактор. Важнее то, что люди преувеличивают степень страха других людей и неготовность их к сопротивлению.

Многие сограждане не считают перемены возможными. Ведь если не считать их возможными, то можно ничего не делать — такое циничное самоуспокоение. При этом они полагают наивным и отвергают любое стремление что-либо изменить. Это способ самооправдания — изображать из себя компетентных и сильных, несмотря на моральную капитуляцию.

Да, в стрессовых, тревожных, неконтролируемых и непредсказуемых условиях человек склонен искать опоры во внешних силах, которые снимут с него тяжесть выбора и ответственности. Но что из этого следует?

1. Несвободные паттерны мышления и поведения объясняют массовое бездействие, деполитизацию и атомизацию.

2. Этот факт не может быть оправданием для бездействия. Наоборот — появляется понимание того, что объективных и сущностных причин сидеть сложа руки нет. Есть лишь ситуация, которую можно трансформировать. Мысли и дела никогда не подчиняются страху и беспомощности полностью. Это частично, условно и временно. Раздвинуть границы возможного и изменить динамику общественных процессов — посильная задача.

3. Если мы понимаем, что в авторитарной ситуации могут возникать соответствующие мыслительные привычки — нужно не только освободить ход своих мыслей от их сковывающего давления, но и предложить коллективные стратегии противодействия им.

Режим работы

Деструктивные состояния и эмоции подрывают коллективные действия, потому что не осознаются и не вызывают адекватного систематического ответа. Их сила относительна — они выполняют дожимающую роль, являясь финальным аккордом стабилизации и консервации.

Что же они дожимают? Режим работы социальных взаимодействий, который и без того инертен. Например, если люди не выходят на массовые протесты, то вероятнее, что и не будут выходить. Самое интересное, что это не свойство самих людей, а именно состояние социальных взаимодействий, в котором они находятся.

Большинство людей принимает решение об участии или неучастии в протестах на основании социальных сигналов о том, что политический режим непопулярен, что участие может быть массовым. Эти сигналы меняют соотношение потенциальных выгод и рисков в лучшую сторону. Предыдущие массовые протесты — сильный сигнал. Возрастающие в численности массовые акции — сильнейший.

Когда протестов нет или если они малочисленны — это тоже сигнал, но обратный: что риски высоки, выгоды маловероятны, и, следовательно, участие в протесте нецелесообразно. Таким образом, при одинаковом потенциале протеста реальные действия (или бездействия) многих людей могут радикально отличаться. Неполнота информации, которая не позволяет гражданам узнать о готовности других граждан к коллективным действиям, консервирует пассивность — при любом режиме, в любой стране и в любое время. Но в авторитарных режимах намного сильнее.

Чтобы в результате «информационного каскада» произошёл переход от пассивности к активности, нужны соответствующие условия. Как минимум:

– плотные социальные сети, передающие сигналы о непопулярности режима и готовности действовать;

– СМИ, показывающие реальные масштабы возникающих протестов;

– ядро протеста, которое запустило бы информационный каскад вне зависимости от предшествующих сигналов.

Социальные связи критически важны — поэтому диктатуры сеют тотальное недоверие. Информация критически важна — поэтому диктатуры лишают людей свободы слова. Организованность критически важна — поэтому диктатуры запрещают движения и сажают лидеров.

В России середины 2023 года:

– слабые социальные связи, дефицит горизонтальных взаимодействий; высокая атомизация и аполитичность;

– дефицит свободных СМИ — количества, разнообразия и, главное, охвата жителей уже имеющимися проектами;

– крайний дефицит организованности — небольшое число действующих оппозиционных структур и крайне низкое число регулярных участников.

Такие условия не способствуют переходу к активным коллективным действиям любого рода — ни к массовом протестам, ни к профсоюзной борьбе, ни к устойчивому гражданскому сопротивлению, ни, тем более, к масштабным революционным процессам. В то же время эти условия — результат отсутствия перечисленного. Всё взаимообусловлено.

А значит, есть две новости: хорошая и плохая. Плохая в том, что замкнутый цикл социального гомеостаза чрезвычайно трудно сдвинуть с его траектории. Хорошая — в том, что его можно разомкнуть.

Поделитесь с друзьями и подпишитесь на телеграм-канал @samosborka