Никита Немцев. детский садик, или философская минутка ч.3
Я надел штору, стал Наполеон и сошёл с ума.
По крепкому дубаку, сквозь ледяную пустыню, усеянную, впрочем, скорбными бетонными лачугами, МАТУШКА ПОВЕЛА меня во всё то же заведение (в кармане верный чёрный щенок Тристан). Против обыкновения ходить пешком через мост, под коим проживает целое сообщество железнодорожных троллей, мы отправились на дивно мордастом транспортном средстве, чьё имя напоминает соседа, любителя бутылки (ПАЗик). Тайком облачённый в штору (цветов французского флага) под обыкновенной мальчишеской одеждой и пуховым камзолом, я ехал торжественный, точно бы на парад, ведь мне уступили место самого КОНТРОЛЁРА. Со всеусердием я болтал ногами, ибо до пола не доставал, покуда автобус дребезжал словно конь, задохшийся на решительном марафоне.
– А МЕСТО ЗАНЯЛ КАК ГЕНЕРАЛ. ЗА ПРОЕЗД ПЕРЕДАЁМ!
Дотронувшись ладонью до покрытого арктическими льдами стекла, можно было протопить окно в невиданный новый мир (иные даже ваяли крохотные шедевры искусства ногтём), а в этом портале – подавленные собственной заунывностью домики, снег, вихляющий искрами, духи играют над мостом, а там и небо в фиолетовых звёздах, заворожённое собственною непомерностью.
Но что ж! Пришла пора и мне проститься с уютом, в валенках, вздыхающих и шмыгающих попутчиков этой суровой сибирской жизни – с их теплом. Вновь кутаясь Амундсеном, мы спустились вниз по ступенькам навстречу воле и приключениям. Мимо детского городка с железной паутиной злорадствующего тарантула – мимо кручи, подпирающей бок гастронома, – мимо утлой парковки рыжебоких КАМАЗов – мимо фонтана, по краю которого можно пройти ловким канатаходцем, – прямиком в скорбную юдоль для всех провинившихся родиться в этот непостоянный, яростный мир, исполненный каждодневных тайн, с коими нам суждено гарцевать до самого гроба.
Проследовав мимо цветочного забора и весьма неравнодушного сторожа в уютной каморке, мы очутились в самой настоящей саванне: по сторонам бегали жирафы, резвясь с тиграми и бегемотами, уносясь в дали рыжего горизонта, где вечная игра сменяется…
– СНИМАЙ КОЛГОТКИ, ПЕТЯ, ДАВАЙ.
Проделав обыкновенный туалет арестанта, я распростился с любезной моей МАТУШКОЙ и, минуя въедливые лица СУДАРЫНЬ ГУВЕРНАНТОК, проследовал в сиятельную залу о синих столах, где наконец обнаружил свою Наполеону накидку, надеясь, по меньшей мере, на восторги Властительницы Моих Пылающих Сновидений – милой и невероятной Дульсинеи со Взлётки (впрочем, место обитания моей обворожительный Анастасии оставалось для меня в тайне). Однако – что за конфуз! – Повелительницы нигде не было. Желая направить свой ратный дух на какой-нибудь подвиг, достойный Рыцарствующего Странника, я направился к самой опасной горе, коя весьма и весьма кстати случилась поблизости.
Карабкаясь по зубоскальствующим камням, вглядываясь в хмурые вершины пиков, озираясь на буйно скачущую реку позади – в бледнеющем просторе, – я ни на секунду не прекращал мысли о моей незабвенной Анастасии, в уме своём непрестанно прикладываясь губами к её сияющему образу. Наконец, минуя перипетии взлётов и спусков промеж суровых сосен, я очутился на вершине, открытый всем несметным ветрам, глядя на чугунную цепь скал вдалеке. Мысли в горах имеют свойство меняться, становиться более резкими, ясными, не обременёнными всевозможными…
Тут впору было бы ожидать шайку разбойников, водимую насупленным атаманом Леонидом, – однако, опустив взгляд до ближайшей опушки, я увидел, что это не кто иной, как Кирилл, в самом несчастном одеянии, какое только можно помыслить, с насмешливым проигрывателем шарманок, зажатом в руке.
– Я? Совершаю обыкновенный свой утренний моцион, – ответствовал я. – А вы чем столь любезно изволите заниматься?
– прицени, какую кассету я у пахана надыбал.
И нажал большим пальцем на некую потайную кнопку, разнося гнусавый голос на всё ущелье:
Но как выйдем – гадом буду я! –
Мы ещё, браток, с тобой, внатуре,
Не вынеся столь низменного безобразия, я тут же спрыгнул с своего камня и замахал рукою в накидке.
– Что вы над собою делаете, мой любезный! Зачем же так портить слух с младых ногтей? Ведь есть же Моцарт, Маллер, Шуберт, Стравинский.
– Откуда эти кургузые понятия, мой милостивый сударь? Вы, верно, не до конца познали дух и свободу, раз так говорите… Воля – вот что главное: воля духа, прежде всего!.. Вы ведь можете быть благородным разбойником?
– это типа как вор в законе? – Он ухмыльнулся: не без некоторой, сказать, лукавости.
Я взял его за руку, и мы стали благородные разбойники: скрываясь по непробудным лесам, мы подстерегали проходящих путников и дерзновенно нападали с кинжалами, блестящими точно Дамаск (Тристан же помогал нам в охоте). Впрочем, наш брат крестьянин нас вовсе не интересовал, стерегли мы лишь жестоковыйных богачей, контрабандистов и целовальников. Иной раз зажигали пламенный костёр из бычков и упаковок из-под чипсов, а иной случались и стычки с бранчливыми разбойниками, принципов куда как менее доблестных, чем наши, – но всякий, всякий раз мы ловко скрывались, прежде чем воспитательские РУКИ настигнут нас.
XI
И вот однажды, спускаясь вдоль шумящей, в буйных голубых волнах, реки, мы пытались обойти конвой стражников, как тут, прямо на камне, узрели неземную и неподлунную красавицу, склонившую свою головку, словно кавказская царица. Она полоскала свои пяточки в этой нежной лазоревой воде, взор её был подобен луне, задумчиво прищурившейся из-за гор, в невесомой же ручке своей, она мяла пластилин, сиявший точно фантик на искристом снегу. Я тотчас узнал милую мою Анастасию со Взлётки и бросился ниц к её ногам – затем встал на колено и, всё в той же Наполеоновой хламиде, смело взял её за руку:
– Царица моего измученного сердца! Прошу, умоляю, не будьте ко мне жестоки, выслушайте мой пылания.
– Ах ладно, ах это пусть, – но лишь одно, одно слово вы обязаны выслушать… Это слово, из-за которого осыпаются скалы и убивают братьев, проигрываются в кости царства и народы, из-за него стреляются и лишаются сна, пищи, это слово, перед которым не способна устоять ни одна планета, ни кузнечик, ни царь, ни бесчувственный камень, это слово – бывшее прежде всех слов, без которого ничто не начало бы быть, но которое, тем не менее, совершенно неведомо, неизъяснимо, не… не… Вы ведь понимаете, о чём я, вы понимаете, о, Анастасия?
Я вгляделся в веснушчатое её личико (даже теперь оно славило солнце, в эту лютую зиму!), в эти горные озера её глаз, в эти сыпучие джунгли кудрявой шевелюры, непостижимой как звёзды, как листик, как дрожь платка… Держа её за руку, мимо скользнувшей мысли: Кирилл же ведь смотрит – я уставился в этот взрыв восторга и решился с духом.
– Настя!.. ты… Ты мне нравишься.
Она отпрянула, точно лань. Приоткрыла было уголки губ:
– Но только… Я видел вас с Леонидом тогда, за мультиками, и… Я не желаю поносить своего неприятеля, но если я вдруг каким-нибудь образом имею счастье надеяться на взаимность, то я бы желал, чтобы за ручки держались только мы с тобой.
И откинув алую порфиру на плечо, точно пролетающий над великолепием Империи орёл, я подхватил её, словно амфору, и вознёс на дерево: из-под юбочки скользнули смешные трусы в зелёный горошек, но я поспешно отвёл целомудренный взгляд и трижды прочёл про себя Pater noster, исто целуя край её платья.
Метнув резкий взгляд, я тотчас же узрел шайку Лёниных головорезов и их вожака, пошатывающегося как из кабака. Весьма неумная и даже вовсе оскорбительная его физиономия враз погубила весь аромат момента.
– Любезный, не соблаговолите ли вы пояснить, что именно будоражит ваше возмущенье? – произнёс я с всевозможным тактом.
– ты чё настюху за ручку держишь? – И расплылся в беззубой каторжной улыбке. – на лохматый сейф заришься?
– Видите ли, поскольку чувство моё достигает до самых небес и звёзды ему благоволят, да ещё до некоторой степени – как я только что к своему несметному счастью выяснил – чувство это взаимно, в соединении двух сердец таким лёгким и нежным образом я не нахожу ничего предосудительного.
Но что слова, что их тонкие ниточки этому смуглому, навыкате, лицу, исполненному бесчинств, с затылком, бритым на сугубо арестантский манер (ко всему прочему – от газировки он был, кажется, пьян). С известной долей тревоги, я приметил, что публика побросала игрушки: эти расслабленные, свирепые, несмышлённые и нахмуренные лица, в которых бегал самый неумолимый интерес к грядущему, – обступили нас. Анастасия же – моя Владычица – сидела на дереве и качала ножкой.
Внезапно и вдруг, ко мне приблизился некто в рыжей жилетке – и несмотря на то, что мы не были с ним знакомы совершенно (разве что взглядом пересеклись в гардеробной), сердечно заверил меня:
– если замес начнётся – я с вами.
Леонид же, успевший приложиться к фляжке с «колой» (да не раз), посторонил его:
– ты чё вообще забыл на нашем садике, салабон?
– Позвольте, мой любезный! Слов оскорбления я не потерплю.
– а если я мудя с крюком тебе оторву и на грудь нассу – это ты потерпишь?
Я осмотрел его хамскую беззубую физиономию (молочные выпали), и не без некоторого труда изыскал слова, которые были бы ему внятны:
– А ты кто по масти, господин хороший?
– честный урка. с петухами дел не имею.
– А кто пропетушился тогда с Бэтменом?
– На то, что, кажется, кое-кто не выбрал вилку…
Орангутаний гул прокатился по публике: в нём сочеталась причудливая смесь одобрения, осуждения и зависти.
– я тебе сейчас в рот суну! – воскликнул Леонид вне себя.
– а вот этим, падло! – И кулачонко свой предлагает, словно бы неоспоримый аргумент.
Расслышав финальные слова, публика сомкнулась аттическим кольцом и перегородила проходы мягкими игрушками и коробками: среди зрителей я разглядел и Блатного странника, но тут – в порыве безудержной ярости Леонид разодрал свои одежды. Приспешники подали ему серое полотенце, в кое он обернулся – с пивным животом, точно кабан; я же отстегнул свой алый плащ, отставил Тристана и – взглянул на Анастасию. Её курносое личико волнительно тянулось сверху, точно с трибуны, к нашему ристалищу. Моя милая, ненаглядная моя Дульсинея со Взлётки!.. В глазах её (не смотреть, не смотреть на трусишки!) стояло нечто настолько манительное, настолько волшебное, за что не жалко отдать ни Бэтмена, ни своей жизни.
Вдруг – должно быть, это была шарманка Кирилла – раздалась мелодия, знакомая по игровой приставке, в кою я игрывал у русых близнецов, детей МАТУШКИНОЙ подруги: ритм был мне великолепно знаком – ту-ту-ту-ту, ту-ру-ту-ту-ту-ту – это была мелодия Mortal Kombat.
Попирая идеалы Французской революции, Леонид облил голову «Кока-колой», завопил точно безобразный кабан и принялся наносить неистовые удары по горизонтали, отнюдь не смущаясь тем фактом, что я с лёгкостью уворачивался от лютой его атаки. Перехватив инициативу, я провернулся под его рюкою и нанёс ровно шестнадцать безжалостных ударов в его жирное пузо со вздувшимся пупком.
– За маму! За папу! За Настю! – кричал я, едва поспевая за собственными ударами.
Противник был податлив и пьян газировкой, так что мне ничего не оставалось (словно он же просил), как безжалостно повалить Леонида и лупить по физиономии, беспомощно расплывшейся в улыбке не то постояльца дома для умственно отсталых, не то Гаутамы Будды.
Тут что-то остановило меня. Музыки не было: космическая тишина. Я оглянулся – Настя и Блатной странник, умолкнув, смотрели на меня… Я не знаю, не понимаю, каким именно был этот взгляд, но только… – в это мгновение на ристалище вышли Леонидовы соратники с удушающими скакалками, убийственными карандашами, зубодробительными погремушками – и двинулись в мою сторону неминуемо.
Именно с таким криком, а не иным – мой Благословенный Незнакомец, которого я знал лишь только четыре минуты и пятнадцать секунд, – с медленно летящим кулаком ворвался между мною и зане́сшим погремушку уголовником, сминая его щёку в анисовую лепёшку. Я выхватил из-под ног кубик лего, дабы утяжелить кулак, и врезал карапузу со скакалкой. Блатной же странник сцепился в неистовой схватке с карандашным воителем.
– шуууухер! – раздалось вдруг до того убедительно, что в одночасье никого совершенно – кроме поваленного Леонида, меня и Блатного странника – не осталось в помине. Лишь Анастасия восседала на трибуне и её вящая ножка.
– Как ваше самочувствие? – Наклонился я к поверженному.
– глохни тварь! плашект уколотый!
– Ты уж сильно-то не трясись, Малой. – Подошёл Блатной странник. – На особо тяжкие тут не тянет: максимум, фингал. Давай лучше оттащим его за диван – оклемается.
Мы отволокли измождённое тело (весьма охотно сменившее протесты на храп) и с тщанием осмотрели ковёр: ничто кроме раскиданных игрушек не свидетельствовало о брани. Тогда же я вновь посмотрел на Анастасию, но не понял её взгляда… Она смотрела на меня точно индийская корова, лишённая дара речи.
И дружеские руки уволокли меня дальше от НАСТУПАЮШИХ несметно НОГ – дальше от Владычицы Моей Души извивов.
XII
– ТУТ ДЕНЬГИ, ТАМ ДЕНЬГИ. ЕЩЁ НА УТРЕННИК ЭТОТ СРАНЫЙ!
– ЭТО ОДИН И ТОТ ЖЕ РАЗГОВОР! НИЧЕГО НЕ МЕНЯЕТСЯ!
Ещё допрежде всех прочитанных книг, я смутно подозревал, что жизнь в браке не иначе как тщательно замаскированный ад. Но тем вечером, когда я штудировал этические сочинения Гёте, а где-то на периферии моего внимания МАТЬ с ветряным звуком ЗАМАХНУЛАСЬ на ОТЦА, а ТОТ – (я успел обернуться) – до хруста СХВАТИЛ ЕЁ за ЗАПЯСТЬЕ, весь как бы гневом РЫЧА, всем ТЕЛОМ – я не вынес, я подлетел, я обхватил ЕГО за НОГУ (пожалуй, во мне играли сомнения насчёт давешней расправы над Леонидом, но и уважения к предку у меня было многим более):
– Батюшка! Умоляю, будь любезен прекратить изуверства!
– Я МИЛИЦИЮ ВЫЗОВУ! Я БУДУ КРИЧАТЬ!
– Батюшка, прекратите немедленно, сей же час! – И исполненный немощи аргументов, я укусил.
– С-СУКА! – Меня ОТШВЫРНУЛО. – ДА Я ТЕБЯ В КАДЕТСКИЙ КОРПУС ОТДАМ!! В ДЕТДОМ!!! НА ПОМОЙКУ ВЫБРОШУ!!!!!
И за провинную руку ОН УВЛЁК меня по направлению к шкафу, где в безуде́ржье неистовства взялся ВЫШВЫРИВАТЬ мои костюмы, футболки:
Не без некоторой, можно сказать, бравады, я усмехнулся беспощадному Зверю, сидевшему спиралью в ЕГО ГЛАЗАХ. То не был Хам, попирающий Ноя – то был Прометей и Зевес. Схватив стоявшую тут же кружку, я зашвырнул её как можно сильнее в НЕГО – совершенно в согласии с намерением, я промахнулся, но осколки разлетелись, точно взрыв от китайского фейерверка. ОТЕЦ, вопреки моим ожиданиям, враз УСПокоилсясовершенно, ухмыльнулся с достоинством и проговорил:
И как был – покинул комнату, дверью вовсе не хлопнув.
Я же скрылся в уборной, как можно дальше от всхлипов и слёз, уставясь без смысла на порабощающе-жёлтый унитаз и разбитую плитку.
XIII
Горы вздымались и дыбились, точно чаинки свежезаваренного чая, сосны впивались в небо могучими рядами, истончаясь, слои гор уходили в неправдоподобно-сизый эфир, терялись в последних лучах… в промытой же вешними водами ложбине со всею царской грацией лился пейзаж, исполненный угрюмых взгорков, безучастных туманов, верёвочек водопадов и величественно придавливающего пространства, а где-то там – на одном из нарезных лоскутов полей – горела всеми огнями роскошно убранная усадьба…
И сидючи так, уносясь мыслию в далёкий вихрь того, что было прежде меня, прежде писаний бессмертных историков, Геродота и Гердера, гомеровских войн и библейских восторгов, – я нигде, нигде не находил отрады. Вот, я отведал МАТУШКИН вкусный обед – я уже в ЕЁ ВЛАСТИ; ОНА – во власти ОТЦА, ТОТ – во власти Света. Я взглянул на себя: я опутан сетью цепей. И всё, всё обречено на решительное огрубление, опошление нагромождениями реальностных тягот, мучительной необходимостью утром вставать, – на усиленное забвение Того драгоценного и мерцающего, Того, что убегает от слова, но единственно даёт всему быть: Того захватывающе-важного и самого с е р д ц е в и н н о г о, пленяющего мечтателя, Того, о чём пишут Отцы Церкви (да только что их Бог и Бог ли это?)… Возвышенное всюду – но его надобно с великим тщанием отскребать от бычков, и блатных выражений, от са́мого воздуха, отравленного сей реальностью факта детсадовской повседневности… Либо же погрузиться в этот отупляющий сон, либо же отдаться на волю эскапизма…
– Чё читаешь? – Ко мне невзначай подсел Блатной странник: будучи увлечён мыслью, я отвернул книгу молчаливой обложкой. – А-а. Стерн? Хороший мужик, разгадал обман времени, но дальше не пошёл.
– Вы про пасторскую службу, мой милый друг?
– Не. Я про Каббалу. Суффизм. Греки. Не философ, короче. Так – чисто Руссо пересказать.
Огонь еле теплился углями – я поднял взгляд к паутине из звёзд (подвесили на случай побега), к прикрытому глазу луны, медленно уползающему за пышную громаду скал, в молочном свете сбрасывающих всё физическое, все камни, истончаясь до контура, до абриса, до дымчатых полутонов китайской гравюры... Блатной странник довольно качал ногою.
– Послушайте, мой высоколюбезный друг, – проговорил я, прикрывая книгу с пальцем. – Имею ли я хоть край надежды на возможность просить вас об одолжении?
– Я бы желал вновь отведать той непостижимой амброзии, с коей мы имели знакомство прежде, в Зашкафные времена. Быть может, и не вполне даже отведать, а – так сказать – как следует запастись на шальной случай…
– Ну, тут я тебе не помогу, Малой. Все связи обрублены, не хочу обслуживать этот аппарат. – Он покачал ногой. – И тебе не советую.
– Однако мне казалось, у нас и без того не столь уж много способов для раскрепощения свободного полёта мысли…
– Если трансцензуса хочешь – я тебе лучше книжек отсыплю. А ты, поди, забыться хотел, а? Ну колись!
– О, я вижу. – Блатной странник прокашлялся. – Та ли это благородная барышня, что имела случай произвести столь ахейскую междоусобицу среди нашего любезного общества?
– Да! Да! Как удивительно и восхитительно, что вы сами это сказали, мой милый друг. Она околдовала меня, она похитила сон и всякое представление о пище, она – цель, она – смысл. – Тут на моих глазах выступили чистые слёзы.
– Ну-ну-ну-ну, мой милый друг! Разве неизвестно вам, что сентиментальные люди всех прежде жестоки? Вспомните – Гитлер был вегетарианец.
– Пусть так! Но я не имею возможности даже дышать без неё, а она… она… Кажется, она холодна, точно льды Антарктиды.
– В таком случае – пойдёмте сейчас же! Там как раз маскарад, или – выражаясь языком современности – le utrennik.
Я поспешным взором окинул наш утёс: расколото небо – луна и звёзды нырнули за скалу в побеге от рассвета… Внизу же усадьба – теплится ничтожным огнём.
– Но иметь дело со светскою чернью…
– Добыча стоит труда. Танцевать вы обучены?
Тогда мы затушили костёр походною кружкой, надели камзолы, оседлали лошадей и отправились прямиком на блестящий роскошеством утренник.
XIV
Рысаки наши, по обыкновению обуреваемые приключением, мчали нас через росистые лужайки, крутые камни, согласно фырча и переглядываясь, – прямиком к горящему всеми только мыслимыми огнями особняку, в коем собрался весь высший свет. Привязав лошадей, мы приблизились к торжественной лестнице с камердинерами.
Являться под королевственные люстры карнавала было можно лишь в соответствующем одеянии – наряды же были изрядны: одни носились в тельняшках с ушами зайца-беляка, другие в неприглядных серых тогах с мышьими хвостами и очаровательной точечкой в носу (костюмы эти были в особенной моде, полагаю, в силу их простоты). Феи, Русалки, Гладиаторы, изящные балетные Снежинки – всё являло обилие и широту родительской фантазии. Зайдя с лестницы, мы откинули свои накидки и – с надменными лицами – проследовали в общество, как вдруг дорогу перегородил свирепый до остервенения медведь:
– вы кто такие??? – взревел он, вскиня лапы точно чучело, однако наблюдательный глаз без труда мог угадать в нём Лёню.
– Мы благородные Доны, только что с дороги. Пусти же, мы спешим, – ответствовал Блатной странник, кладя руку на эфес шпаги.
– базару ноль! – стушевался Мистер Медведь.
В ту пору как раз оканчивалась игра с н е д о с т а ю щ и м с т у л о м (презабавная вещица: пока звучит музы́ка, все бегают по кругу, когда же стихнет – резко присаживаются; с каждым раутом число стульев уменьшается). По окончании игры (победителем вышел некий юноша в гульфике), после непродолжительной заминки началась мазурка и, посколь я не был силён в сей дисциплине, я принялся искать взглядом скамейку. Однако тут Блатной странник дружески боднул моё плечо:
– Смотрите, мой любезный друг, это вовсе не трудно. – И схватил первую попавшуюся даму.
Каково же было моё изумление, когда первой попавшийся дамой оказалась н е з а б в е н н а я моя Анастасия – в неземном камелевом платье с корсетом, с трепетно блещущим взором и косою, завитой под элегантную шляпку, – и она, её талия, была в руках моего драгоценного друга, недосягаемого моего Учителя! Её кроткие губки улыбались фарфоровой росписью, он улыбался тоже – и они говорили, кружась в вихре страсти.
Онемелый, с простреленной надеждою, я сел на скамье, маниакально держась рукой за грудь. Мимо ПРОСЛЕДОВАЛА СНЕГУРОЧКА, УВЛЕКАЯ за собой стайку ряженых; ДЕД МОРОЗ СИДЕЛ величественно на своём престоле поодаль и ДОСТАВАЛ из мохнатого мешка дары.
– а ты чё как лох без костюма?
Я поднял истерзанный, измученный взгляд: то был Кирилл в солиднейшем одеянии передней части лошади.
– Я не лох, я Дон, – ответствовал я. – Вас что-то смущает?
– корефан-то твой – вишь, как ловко девчулю увёл.
Тут я осознал своё положение меж двух нравственных бездн, куда как более жестокосердых, нежели Сцилла с Харибдой. С одной стороны – честь Анастасии со Взлётки и дорогого моего Блатного странника, с другой же – положение в свете, коим, при всей лохматости своего образа жизни, я всё-таки дорожил. Дабы сгладить момент, я решился поведать анекдот:
– Знаете, господа, мне доводилось слышать в одном из салонов… – начал я, замечая как зайцы, ежи и мудрые медведи начинают стягиваться вокруг, точно удавка, – про великолепного Смешного Рыцаря… До такой степени он был ни в какие ворота, до того невыносимый гогот он вызывал одним своим появлением, что у всех – даже самых благонравных девиц и образованных господ – взрывались животы. Отвергнут, преследуем как убийца – бродил он по свету. Однако смех был лишь только маской, под коей Рыцарь таил свои мудрёные седины. Он плёл из них Схему, не снившуюся ни Майстеру Экхарту, ни Якобу Бёме. – К своему удовольствию, я заметил, что имена эти (хотя я их ещё отнюдь не читал) – впечатлили рядом стоявших дам. – И вот однажды – после схватки с Драконом, когда убежище в гроте оказалось разорено, а любимая… – я навёл слезу в голосе, – была похищена лучшим другом-волшебником …
Я пронзительно обернулся. Лица-лица-лица – все ждут, все смотрят, с негаснущим интересом и своего рода аппетитом, распаляемые жаром свечей. Но вопреки всем ожиданиям, произнёс эти слова не Кирилл, не Леонид, а Блатной странник собственной персоной. Я стоял без соратников, один, точно осина, а Странник – в старомодном парике, держал Настю за ручку, с этой невыносимой тонкой улыбкой и пухлыми мочками ушей.
– Когда бы мне была известна вся тонкость ваших чувств к этой даме – клянусь, я не позволил бы себе даже намёка на взгляд. – Он отнял свою руку. – Благородному искателю истины не пристали интриги и скандалы.
Мы – я и Странник – стояли лицо к лицу, а мышки, ежи и снежинки оцепили нас жадной стеною, не желая упустить ни малейшего кусочка этого зрелища. В тот же круг отступила – с ренессансным взглядом – моя нимфа Анастасия (я глядел, немо обожая).
– ты лёню бил. ты плохой, – промолвила она еле слышным шёпотом.
Я весь поник. Нетрудно было заметить сходство с давешней гладиаторской баталией, с той только разницей, что оружием теперь были не кулаки, а слова. И я особенно замечал, что каждый наш жест самим фактом наличия зрителей отягощается повинностью весом по меньшей мере в пудовую гирю, теряя всю ту естественность, бывшую меж нас только что там, в горах, у извивающегося костерка и задумчивых круч: что говорим сейчас даже не мы с Блатным странником, – а кто-то д р у г и е, какие-то р о л и, в которые мы попросту вдеты, точно бы рука в перчатку.
– Что ж, любезный мой друг. – Я поозирался затылком, внимательно выбирая слова. – В случившемся происшествии, при всей его кажимой щекотливости, я не нахожу ни малейшего нарушения Кодекса чести.
Мы пожали руки. По публике прокатился разочарованный вздох.
– ДЕ-ТИ! НОВЫЙ ГОД ЗАКОНЧИЛСЯ, РОДИТЕЛИ ЖДУТ ВАС!
Вдруг, в стремительном волнении, все засуетились, заоглядывались и сорвались бежать – также и я (с неохотой инерции, впрочем), но только не Блатной странник.
– Отчего ж вы нейдёте, мой милый друг? – Дотронулся я до его запястья.
– а его некому забирать! – крикнул Кирилл в кураже.
И тут случилось странное. Непоправимо все – все! – даже милая моя и ненаглядная Анастасия (должно быть, она неверно расслышала) – закатились, загоготали, взорвались огромным с м е х о м, точно несметный оркестр надорванной злобы. Смеялись все, все – они тыкали пальцем, с хрюканьем и даже свистками, но решительно все они, ёжики, зайчики – были пустые маски, маски. Продолжалось это бесконечно, адски долго, однако явление ГУВЕРНАНТКИ (но и та как-то тихонько улыбалась), вывело всех из дионисийского безумия: и побежали дальше одеваться в сапоги, панталоны и шубы, ожидая брички.
В один миг арлекинов, венецианских масок не стало, остались лишь двое – я и Странник: точно бы на краю бездны, точно на берегу пустыни.
– Это правда? – проговорил я чутко, всматриваясь.
– Ну да. Мамка год назад умерла, отец ушёл, когда я родился, – ответствовал мой товарищ с туманною улыбкой (но не улыбка то была).
– Опекуны, тётка. Ну, Гегеля она не читала, но филологическое образование имеется. Библиотека недурственная...
По странному совпадению случая, БАТЮШКА мой также задержался до темна. Le utrennik разобран, ель освободили от гирлянды, все хлопушки и шарики смели шваброй, ряженые в ДЕДА МОРОЗА и СНЕГУРОЧКУ ПРЕДАЛИСЬ аперитивам, а ГУВЕРНАНТКИ, брякая сумочками, УШЛИ восвояси. Нас же оставили со СТОРОЖЕМ, с коим мы считали заячьи хвостики, а после он, в утлой каморке, любезно поил нас чаем и угощал белыми вафлями сверх всяческой меры. В компании керосиновой лампы, мы задумчиво наблюдали полночь в окне, покуда СТОРОЖ был увлечён телевизором.
– До чего только мним и призрачен сей праздник, сама идея! – проговорил я в тихом тоне, подобающем звёздам. – Что вообще есть праздник? Само приуготовление, иллюзия пышности момента? А что есть Новый год?
– Праздник колеса: уничтожения и восстановления времени.
– Изумительно верно! И все эти люди, и мы – водят этот хоровод абсурда…
– Ну да. Социум – это просто громадная машина защиты от Космоса, где все думают, что скажет тот, а что эта, а вот тем я обещался, – произнёс Блатной странник и из фарфоровой чашечки хлебнул.
– Точнее и не скажешь! Пожалуй, лучшие друзья – всё же покойники… Я разумею книги.
– И каждый индивид, будь хоть ненаглядная твоя Анастасия – все они растворяются в теле этой машины. Ну как у христиан: священник может быть последний блудодей и пьяница, но во время таинства Дух сходит на него и не загрязняется. Тут то же самое, но на шиворот.
Луна, вновь выйдя из-за гор, шептала что-то, морозная ночь поддувала в деревянной раме, утеплительные волокна шелестели, керосиновая лампа горела уютом. И хотя религиозные чувства мои были отнюдь не крепки, не без некоторого трепета перед задушевным моментом, я решился спросить:
– Любезный мой Странник, а в Бога вы веруете?
– В Аллаха да. А пророки, апостолы, вайшьи, кшатрии, брахманы – все пусть лесом идут. Та же тюрьма, та же система. – Он выплеснул чашку в горшок: лампа облизнулась. – Какие Замятин, какой Оруэлл? всё это ещё Руссо со своим рационализмом сделал. Сидим за столом прямо, руки на парту и пялься как часики до махапралайи тикают…
Тишина бормочет: тик-так, тик-так. Тик. Так.
XV
Мне не спалось, не было огня. Возлежа на софе, я вглядывался в ч ё р н о е. Когда же перевернулся на иной бок, взгляд мой пал на коробку с игрушками, из коей явно выбивался заводной щенок Тристан, точно бы просясь на руки (я совершенно забыл его, был слишком увлечён Новалисом, чтобы заметить очередной обман в череде обманов). Чёрный щенок (да, это был пудель) смотрел на меня таким хорошеньким, милым, таким ненастоящим бутафорским взглядом, что я встал с постели и завёл его пару раз (свет из-под щели двери). Тристан пошёл механическим маршем, покорно тявкая, и… Замер. Я подкрутил поувереннее, и он проследовал несколько дальше, но точно таким же образом замер. Привыкшими к темноте глазами я оглянулся: комната, книги (до чего же дурна наша библиотека), чёрное око телевизора в углу. Всё это так пыльно, так ненужно, до того невыносимо фальшиво…
В туманных мыслях (в уме всплывала кинолента «Терминатор», кою БАТЮШКА с МАТУШКОЙ смотрели давеча), я достал из-под кровати нож для очинки перьев и взял пёсика за хвост. Подцепив аккуратно шкуру примерно под глазом, я надрезал в сторону лба и терпеливо провёл надрез до самой пампушки хвоста. Содрав кудрявую оболочку, я завёл его хорошенько и отправил ходить: покрытый хромом металлический шкелет перебирал ногами и подобострастно лаял. Я вдруг резко схватил его – ноги перебирают воздух – и уставился в с т е к л я н н у ю безжизненность глаз.
– С ДНЁМ РОЖДЕНЬЯ ТЕБЯ! С ДНЁМ РОЖДЕНЬЯ ТЕБЯ!..
Из-за двери вдруг явились РОДИТЕЛИ с тортом, НАВИСШИЕ как приговор. Завидя щенка, МАТУШКА в совершеннейшей растерянности ВЫРОНИЛА торт – не угасая, свечи прокатились по линолеуму.
– ПЕТЯ!.. – прошептала МАТУШКА
– А Я ГОВОРИЛ, ЧТО ОН НЕНОРМАЛЬНЫЙ! НАДО БЫЛО ЕГО В ДЕТДОМ ОТДАТЬ!
Тогда ОН с шумом удалился и ГРОХНУЛ дверью.
– ПЕТЯ, НУ ТЫ ЧЕГО! – МАТУШКА подсела на коленки. – МЫ ЖЕ С ПАПОЙ СТАРАЛИСЬ, ВЫБИРАЛИ…
И смотрит глазами – такими же точно с т е к л я н н ы м и, как у пуделя.
А робощенок лает, семеня ногами по воздуху.
XVI
После столь же ветренного и убегливого, как День рождения, Нового года (речь, куранты, стол из гладильной доски) – целую неделю длился лимб праздников (день сменяет ночь неустанно, вновь и вновь, вечно повторяя себя самого; в силу же пустоты пространства, это лишь становится очевидней). Покуда по телевизору бегали Покемоны и Ну-Погоди, я, в добровольной келье из слоновой кости, читал: Гофмана, Гёльдерлина. Это были славные, уютные дни; из соображений моциона, я позволял себе санную прогулку, но это мало развлекало меня – большей частью я проводил время, сидя на самом обрыве жизни, над этой суетливою пляской с их лживыми лицами – я сидел над книгою и мировою тоской. Кто я в этой беготне иллюзий и почему я это я? А если я это я – то что самое главное в моём «я», а что наносное, чуждое, столь нагло навязанное этим бесхребетно-вульгарным обществом маскарада? Вслушиваясь в стрёкот цикад, шелест папоротников, гулкие шаги готических замков – я сидел, и мне чудился з л о к о з н е н н ы й д в о й н и к, который и нажимает эти проклятые кнопки по ту сторону экрана, я же – лишь бездумно их исполняю…
Когда пришла пора возвратиться в свет, достопочтенные молодые господа и модные дамы в обыкновенном порядке сидели у оставлявшего желать лучшего экрана в рассыпанной ряби. Исполненный желанием, я подался было в сторону зрелища, но вовремя себя осадил, остановясь за диванной трибуною подле Блатного странника, стоящего точно генерал на поле баталии.
Тут на экран вдруг выбежало четыре вырвиглазных существа с инопланетными физиономиями, загадочными блямбулами на животах и неясного свойства шпажками на головах. Они прыгали по неестественно зелёному холму и обнимались.
– «ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ! ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ!» – раздался устрашающий ГОЛОС из медной трубы.
Вошед в совершенно фантастический купол с причудливыми полами и поверженным в уныние пылесосом, эти самые te-le-puziki принялись лепетать нечто настолько невразумительное и бессвязное, настолько далёкое от всех только известных цивилизации языков, что им ничего не оставалось, как в полоумном хохоте непрестанно обниматься.
– Что же это творится, Странник? – прошептал я, недоумеваючи.
– Дегенерация населения, Салабон. Видишь купол? Подлунный мир, антенны на головах… – Вдруг – из отравленного несусветной лазурью неба рассмеялся Солнечный Младенец. – А. Вот и Архитектор подъехал. Не – это по накурке смотреть надо, и под Pink Floyd.
– «ВРЕМЯ ЕСТЬ ПУЗИ-БЛИНЧИКИ!!»
И карикатурные эти несчастные, с исполненными блаженной глупости улыбками, принялись за сии блины. Бедный пылесос нервно крутился, силясь уловить летающие крошки.
– Так-так, – приговаривал Странник, – потребление как трата, Бодрийяр…
Покончив с блинчиками, эти несчастные вновь выбежали на абсентовый холм, расправили двусмысленные антенны и, в решительном удивлении, принялись ловить некие радиосигналы, которые тотчас же выводились на их животы… Они подпрыгивали в истерике и безумно хохотали, сворачиваясь, точно Даная, в эмбрион, тщась ткнуться носом в живот – а там, в этих животах другие – н а с т о я щ и е д е т и: на какой-то обтрёпанной печалью кухне, они сидят и готовят эти циклические блины. Я взглянул окрест: словно каторжная цепь в пещере – на стульчиках, на ковриках, на животах, болтая ножками – на этих р е а л ь н ы х д е т е й смотрели вырвиглазные т е л е п у з и к и.
– В общем, они программируют безъязыкое и бесполое существо: постчеловека-дауна, который исполняет приказы антенны – то есть, бессознательных структур этой реальности, – молвил Блатной странник. – Повязано всё на базовой прошивке платонизма и концепте Блага, хотя о Сократе эти пузыри, разумеется, понятия не имеют.
И хоть до сей сокровищницы античной мысли я всё ещё не досягнул, несомненная погибель положения до меня дошла в одночасье. Я вгляделся: среди несчастных пленных сидела и неизъяснимая моя Анастасия со Взлётки (с нежными косичками), пред коей я был столь много виноват.
– Но как это остановить?! – возопил я. – Нам надо тотчас же сменить репертуар!!
– О да, да, совершенно! Мой милый друг, будьте так любезны, я очень прошу.
На этих словах Блатной странник виртуозно выудил из тайника за диваном некую загадочно-чёрную кассету и приблизился к комоду с телевизором. Выдвигая ящики на манер «Ох, уж эти детки», он взобрался прямо телевизору в лоб, визави, к самому подбрюшью, где взрыкивала пасть: борясь с техникой с отважностью Персея, Странник скормил ей кассету. Я же – выскочил между ним и толпою:
– Друзья! Вас бесчеловечно и бессовестнейше обманывают с самого горшка! Эти мультики не есть реальность, это лишь мифологическая ширма, призванная скрыть ошеломительную…
Тут, на моё счастье, поверженный видеомагнитофон захрипел, закашлялся и выплюнул чёрно-белую картинку и ГОЛОС:
– …ОН РАССКАЗЫВАЛ ИМ СКАЗКИ И БЫЛ НАЙДЕН В ГАЗОВОЙ КАМЕРЕ, И МЁРТВЫЕ ДЕТИ ОБНИМАЛИ ЕГО.
Внушая необъяснимую дрожь, кирпичные врата с могильными глазами наезжали прямо на нас, точно безжалостный поезд.
– В ЭТИ ВОРОТА ВОШЛИ ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА ЧЕЛОВЕК... – Прямо в лицо: железная дорога неизбежности. – ДАЛЬШЕ ИХ РАСПРЕДЕЛЯЛИ. НАПРАВО – ТЕХ, КТО ПОЗДОРОВЕЕ, ПОМОЛОЖЕ, НАЛЕВО – СТАРИКОВ, СЛАБЫХ, БОЛЬНЫХ. ДЕТЕЙ МЕНЬШЕ ЧЕМ МЕТР ДВАДЦАТЬ – НАЛЕВО. НЕКОТОРЫЕ ДЕТИ ЗНАЛИ ЭТО И ПОДНИМАЛИСЬ НА ЦЫПОЧКИ, ПРОХОДЯ ПОД МЕРНОЙ ПАЛОЧКОЙ, А ИХ СТЕГАЛИ: НЕ ОБМАНЫВАЙ! ПОТОМ ВСЕХ РАЗДЕВАЛИ ДОНАГА, А ЗАТЕМ… ВЕСЬ МИР ЗНАЕТ, ЧТО БЫЛО ЗАТЕМ... ГАЗОВЫЕ КАМЕРЫ И ПЕЧИ.
Вьющаяся проволока, обречённые пальцы людей с иссушенными костями. Я оглянулся на своих собратьев по пещере.
– да мы без тебя всё знаем! – крикнул один.
– мааааааааааааамааааааа!.. – заплакала Анастасия вдруг до того фальшиво, что сама не выдержала и рассмеялась.
Тогда, неумолимые, словно государев приказ, ЯВИЛИСЬ ГУВЕРНАНТКИ, и тотчас же ПРИНЯЛИСЬ БЕГАТЬ, СЕМЕНИТЬ, ВЗМАХИВАТЬ РУКАМИ:
– О БОЖЕ МОЙ! БОЖЕ МОЙ! ГОСПОДИ!
НАБРОСИВ на экран стыдливо-голубую простыню, они ВЫДВОРИЛИ детей на прогулку, где услужливо РАЗВЛЕКАЛИ их лепкой снежков, сказками, поддельными играми – и поскорее на сончас. Судорожность была до того несметная, что даже у одногодки не возникало никаких сомнений, однако, все продолжали послушно исполнять. Мы же со Странником юркнули за штору, укрывшись в джунглях цветов:
– Но почему же всё окончилось столь бесславным образом? – вопросил я, сокрушённо качая головой.
– Во-первых, они – големы. Какую бумажку положишь – то и будут талдычить. Тут не то что Космическим младенцем не пахнет – это даже не копыта у Верблюда. А во-вторых – фильм Ромма это такие же мультики, только завязанные на других дискурсах. Твои любимые книжки, кстати, делают то же самое.
– И что же в таком случае читать? – бросил я с некоторым вызовом.
– Я тебе дам, не парься. – Блатной странник ловко сел на подоконник. – Не – надо было им «Чужие среди нас» ставить…
XVII
Несмотря на самые обходительные и настойчивые увещевания Блатного странника, к коему я питал самое великолепное уважение, обходиться вовсе без мультиков или – сказать точнее – вовсе без телевизора, особенно в условиях дома, было решительно невозможно. Мои МАТУШКА и БАТЮШКА непрестанно что-то СМОТРЕЛИ, но всего хуже, что смотрели они не по-настоящему, а вскользь – промельком, со случайного места. То могли быть жемчужины шедевров мирового кинематографа (Бергман, Трюффо), самые многообразные телешоу (от «Дома 2» до шоу «Окна»), мультики, сериалы про полицмейстеров, прогнозы погоды, телемагазин, нарезки забавных видео с животными (а поверх всего бегущая строка рекламы) – разницы никакой совершенно, лишь бы был фон (однако сама необходимость этого непрестанного фона не является ли свидетельством жестоковыйного одиночества души?). Вспышки света ползут по лицу.
– ПЕТЬ, ИДИ СЮДА, СКОРЕЕ! ЛЁШ, ПОПРАВЬ АНТЕННУ, СКОЛЬКО МОЖНО ПРОСИТЬ!..
– МАГАЗИН «ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК» ПРИГЛАШАЕТ…
С самым невозможным трепетом в груди (о, это ужасное узнавание!), я увидел в пузатом экране с рябью – себя. Вернее – он выглядел как я, двигался как я, играл с лего как я, – но был не Я: никоим образом: совершенно. Дело вовсе не в изящных оптических свойствах, не в известной ещё Эдгару По принуждённости, неискренности у зеркала (где самим наблюдением человек оказывается принуждён красоваться, двоиться) – нет-нет, дело было в другом и куда как более страшном. Из меня как бы в ы н у л и м е н я (ложного меня – некую оболочку) и посадили играть в эти игрушки, с бандитоватой, стесняющейся камеры улыбкой, самочинно, включая в ту самую Систему, приобщая к тому самому Левиафану, коий столь щедр в одаривании бездонными страстями всех несчастных, обездоленных и брошенных в этот подлунный мир точно фантики… В порыве безумия, не в силах глядеть на н е с в о ю вымученно фальшивую улыбку, я вскочил на табурет, дотянулся до уса антенны и – с лёгким движением хруста – его отломил.
– ТЫ ОХРЕНЕЛ??? В КАДЕТСКИЙ КОРПУС ЗАХОТЕЛ?? – ОТЕЦ ВСТАЛ угрожающе. – ДО ФУТБОЛА ПЯТЬ МИНУТ ОСТАЛОСЬ!!
Я же молчал – гордо и злобно, до боли сжимая отломанный ус в кулаке. Уж лучше погибнуть в битве под Ватерлоо, нежели участвовать в этой жалкой и посредственной комедии.
XVIII
Отвратясь от послушных материи, не ведающих света Духа, я окончательно углубился в память о памяти, где Тот самый (а кто не знаешь) – бдит: восседая над гримуарами, возведя за шторою собственный кабинет, пещеру египетску, со подоконником вдохновенным, где реторты, порталы, бустрофедоны, «Одно лето в аду», портрет Соловьёва (восхождения путь открыт), за подоконником тонким, в Брейгелев космос зря заоконный – я исполнял совершенно банальный жест о с м ы с л е н и я этого взора: в пыли начертил задумчивым пальцем сигил. Подумал. Стёр. Точно нож подле глаза – занавеска скользнула.
Умопомрачительно-демоническая, сиянная солнцем-луной – то стояла Анастасия: призрачна, необъятна, как видение индуистских трактатов (вечности сны – вставали за ней).
– Ты ли это, моя королева? Но я немею. Ничтею.
– Ты про эти печати? Быть может. Но умоляю, прости! – Я горячечно кинулся к её ногам, сиявшим мандариново. – Умоляю!
– нет, не прощу. – И оглянулась, вся веснушка и жар, и промолвила где-то на губах, точно бы хруст замирающего от о т к р о в е н и я мига: – бобэоби.
И с голубым туманом, на невесомых стопах, удаляется свет, темнеет: по пылающей голове вдруг чугунный удар бытия и тоски метафизика по забытым, преждебытным глубинам, и ослепительно ясно – она, она, она –
XIX
Вместе с МАТУШКОЮ мы ехали в бричке по направлению к нашему дому сновидений, и мысли проносились роями изрешечённых отречений: всё узнанное, всё неузна́нное – все символы, все знаки, оттиском впечатанные в немощь моего мозга, бредом трисмегистским, азбукою вавилонской, в вихре воспылали сознания не алого, не голубого цвета – белого, в вершине исплетаясь, от подъезда до макушки, от макушки до грибницы – протянуто Время нитью неизбежной, т е л е п у з и к о в бремя с постояльцами Аушвица порождает взрыв молний мозга и с антенной наотмашь достремится до иного словазвон, сквозь агору прорастёт новый критик разума, посылая дифирамбы телевизионному концлагерю.
Так мысль моя змеилась скрипом по сугробу, смотря прямо в ноги, крутясь в синих молниях – синих как тени зимы, и мозг мой пылал, разрастался, а ВЗРОСЛЫЕ, СИДЯ на кухне, подхитро ШЕПТАЛИСЬ, ПЕРЕМИГИВАЛИСЬ сфинксами.
– ПЕТЯ, ПОДОЙДИ, ПОЖАЛУЙСТА. МЫ ХОТИМ С ТОБОЙ ПОГОВОРИТЬ.
И глаза отуманены тайной, – но тайной, готовой пролиться. Кадетский корпус? Детдом? Или же воля помойки?
– ПЕТЯ, МЫ С ТВОИМ ПАПОЙ ПОГОВОРИЛИ… – МАТУШКА ОГЛЯНУЛАСЬ богородичным взглядом киванным. – МЫ С ТВОИМ ПАПОЙ ПОГОВОРИЛИ, И… МЫ РЕШИЛИ РАЗВЕСТИСЬ...
– ТЫ С КЕМ ХОЧЕШЬ ОСТАТЬСЯ? С ПАПОЙ ИЛИ МАМОЙ?
– ТОЛЬКО НЕ ТОРОПИСЬ. МЫ ПРИМЕМ ЛЮБОЕ…
Слова точно роботы, бьются без смысла. Развернуться, не глядя, – бежать – уноситься – в эмпирей простыни – за решётку кровати – смыть себя в унитаз…
– ПЕТЬ, ТЫ ТОЛЬКО НЕ РАССТРАИВАЙСЯ!!!
Но обиды ни грамма, выжженное чувство неправильности длящегося, фундаментальной ошибки, заложенной в рок мира здания, в эту убогую, бессмысленную, отупляющую беготню…
Ничего не сказав, ОТЕЦ куда-то УШЁЛ, а МАТЬ ОСТАЛАСЬ – на кухне, с бесцветными глазами, прячущимися в голубой телевизор с рекламой. По лабиринту линолеума я добрался до книжного шкафа и стал ворошить: Фрейд, Ницше, Платон, Аристотель, Декарт, Гегель, Маркс, Дарвин, Конт – Людвиг Витгенштейн, «Логико-философский трактат».