Последний день лета

Он уже во сне чувствовал, что ему плохо - это неправда, что человек во сне отходит от себя и просыпается всегда наивный, как свежий фиговый лист, - нет. Он приметил эту правду еще со смерти отца: утро уже приходит, придавленное горем и тревогой, оставляя лишь необходимость припомнить - что именно стряслось.
Он уже во сне чувствовал, что ему плохо, как его бесят обтянутые блёклыми наволочками тугие подушки под головой, жаркая податливая перина, и собственной рот, сухой до песочного скрежета, занудливый куриный стон и присутствие чужого тяжелого тела с осторожным стеснительным дыханием.
Спокойно лежат не давали комары - он устал дергать ногами и мучительно морщить лицо, трясти головой и бить себя по ушам от их противного жужжания и неутомимых касаний - надо было вставать. Надо было перелезать через человека, который теперь - его подруга, она спала на животе, чуть выставив, будто робея, худые икры с рыжеватым на солнцем пушком. Это его подруга. Он спит с ней всю ночь - он зашевелил пальцами: раз...раз...четвертый раз! Впереди предстоит жизнь.
Он зря поехал в деревню к её родителям, куда-то в Татарстан. Нет, он знал, что деревня - это не город, и всё такое, он сам рассказывал, что дед и бабка его - деревенские, и что гостил он у них, гонял гусей с колхозной ржи, садился верхом на свинью. скручивая ухо свинья, как ручку мотоцикла. Но когда ехал, он думал про речку и лес, про поле со стогами до горизонта, а получился ливень, жадная сосущая глина, крысиный шорох под полом, запущенные старики и старухи, которые дышат прямо в лицо и которым надо орать одно и то же по четыре раза, даже собственное имя, жуткое застолье с упорным требованием "Горько!" - и все жадно палятся: как это будет? - подруга, красная от жары, всем улыбается, толкает его под бок, он встает, закрывает глаза и тянется к ней губами под хоровой счет. Столы, крытые запачканной клеенкой, еле живой проигрыватель с единственной пластинкой - антология татарской эстрады, щербатая пьяная баба, тянущаяся через стол к нему раз за разом "Что ж ты за мужик такой, если столько пьешь? Как ты свою будущую жену...будешь?" - потом эта баба сядет в грязи посреди дороги и завоет какую-то песню, не глядя на ковыряющего в носу бестолкового сына в коротеньких шортиках; он ел, вдавливал себе в рот, внутрь, куски противной жирной пищи, улыбался - у него щеки болели от улыбок, вылезал из-за стола пожать руку очередному, подвернувшемуся к хате трактористу. Он пытался не глядеть на свою подругу, ставшую сразу чужой, ставшую не его человеком - она была в своём мире и только иногда смотрела на него испуганно и жалко, а он хорохорился и опять, опять улыбался, вставал, тянулся к кисловатому от пота рту и с мукой тискал на руке часы, украдкой, когда нагибался под стол гладить кошку, зная - сейчас его обсуждают, что невесел, что брезгует, стесняется, мало пьет и чисто ест, и подруге неприятно, и ему казалось, что эта мерзость останется на всю жизнь, а потом сдвинули столы, попрятали по пазухам и сумкам оставшийся самогон и повалились спать среди мух и кошек и неубранной посуды.
Он еще глянул на рябую от мух лампочку и полез вставать. Торопливо натянул штаны, кривясь от скрипа половиц, сунул ноги в тапки, спеша выйти, пока подруга ничего не спросила - это удалось; он не подрассчитала чуть-чуть и сказала что-то, когда он уже выскальзывал из комнаты. Сказала что-то вроде "Доброе утро".
Он прошел в сени и отправился через картошку к туалету. Оттуда, видно уже не первый раз пытаясь застегнуть ширинку, плелся мужик с отекшим добрым лицом.
- А...Жених! Ты смари у меня! - Мужик отнял руки от несдающихся пуговиц и протянул их по направлению к его лицу, нацелясь для родственного поцелуя.
- Давай, иди,- судорожно выдавил он и ступнул в сторону с тропинки прямо в крапиву, после чего свистяще выматерил всё на свете.
Он помялся у хаты, прыгнул за яблоком над головой - промахнулся и, потирая обоженную крапивой щиколотку, поплелся со двора.
Подруга ему кричала вслед, когда он уже порядком отшагал вдоль глубокого оврага. Он не остановился, просто глянул через плечо: она стояла на крыльце со смутным напряженным лицом, махала ему рукой - ей было неприятно перед теми, кто, наверное, тоже уже встал: вот, значит, молодой человек, и сразу - со двора, ни похмелиться, ни рассказать как ночка прошла, - он дернул головой и пошел дальше, почти не глядя перед собой, было часов одиннадцать. Последний день августа.
Он прошел до пруда и дальше - по берегу, вот вчера был дождь, а сегодня август припас для последнего дня сиреневое небо, редкие лохмотья облаков и не жаркий, но ласковый солнечный день, присушивший земляную колею и выпивший росу, - трава стала теплой тянулась в безветрии вверх, посвежели деревья, убрав внутрь жухлую и желтую листву.
Он шел вдоль пруда и наблюдал, как по деревенской улице за ним вдогон, важные выступали три стайки гусей, и вожак авангарда уже клонил к земле горбатую шею, выпуская из себя глухой истомленный шип.
- Я ведь щипну, - обещающе покачал он гусю головой. - Я так щипну, что... - но ускорил шаг и сошел на обочину, усмотрев здоровенного кузнечика размером со спичечный коробок. Он шевельнул ногой траву - кузнечик сиганул метра на три... Он прокрался за ним и склонился к траве, пытаясь высмотреть, и уже приготовил ладонь ковшиком для поимки.

- Вот падла.., - по-доброму оценил он и провел рукой по траве. Здоровенная зеленая лягва выстрелила вверх, как из катапульты, и через три шага плюхнулась в воду, заставив занервничать гусей, вожак которых чуть шею не свернул от резкого поворота. Он сам отлетел на шаг и, озадаченно расхохотавшись, пошел дальше, всё же косясь за спину - не высунется кузнечик?
...Затем развернулся и пошел обратно к хате... Воздух был теплый и густой, пах яблоками и горелой ботвой - он любил этот запах; а завтра будет осень, завтра будет грязь и длинные вечера, и длинные разговоры, морщинистые от ветра лужи, дождевой стук в оконном стекле, завтра будет новое, другое; подруга стирала что-то в тазу, она знала, что он сейчас идет прямо к ней, у неё ожидающе подрагивали уголки рта, она уже придумала, что ему сказать, и даже что сказать, если он ответит так-то и даже по-другому, но она очень надеялась, что он ей скажет первый. У неё была длинная белая, нежная шея с каким-то совершенно немыслимым изгибом, он шел к ней - Господи, какая здесь тишина, она не выдержала, подняла голову и смотрела на него тревожными глазами сквозь пряди волос, подняв напряженные брови, подведя под веки свои грозовые горькие глаза, он обнял её послушное, привалившееся к нему сладкой тяжестью тело и прошептал, задохнувшись своими словами:
- Я тебя люблю.