# CARREFOUR
**I. ЗЕЛЕНАЯ ФЕЯ И ПЕПЕЛ АРХИВА**
Я нашел записку в экземпляре «Надзирать и наказывать», купленном в букинистической лавке на Magazine Street. Книга пахла плесенью и табаком — Gitanes, как я позже узнал, хотя тогда просто подумал: кто-то курил над этими страницами годами, оставляя ожоги на полях, маленькие коричневые стигматы рядом с подчеркнутыми абзацами о дисциплинарной власти.
Записка была на французском — я тогда едва читал на языке, но распознал почерк. Наклонный, стремительный, с характерными росчерками на 't' и 'f'. Тот же, что в факсимиле рукописей, которые я изучал для диссертации три проклятых года.
*«Pour celui qui cherche la sortie du panoptique: rendez-vous au carrefour. Minuit. Apportez de l'absinthe. Le feu est déjà là.»*
Для того, кто ищет выход из паноптикума: встреча на перекрестке. Полночь. Принесите абсент. Огонь уже там.
Координаты внизу: 29°57'04.0"N 90°04'17.4"W. Кладбище Сент-Луис №1, квадрат C-4. Новый Орлеан.
Я был в том состоянии, когда разумное перестает быть ориентиром. Три года работы над диссертацией о Фуко и некрополитике. Три года, и я не мог написать ни строчки заключения. Каждый раз, садясь за текст, я чувствовал присутствие — не вдохновение, а надзор. Кто-то читал через мое плечо и был глубоко недоволен.
Мой научный руководитель — пожилой марксист, презиравший постструктурализм как «буржуазный нигилизм» — сказал на последней встрече: «Вы пишете так, как будто Фуко еще жив и будет читать вашу работу. Он мертв. Тридцать лет как. Смиритесь и закончите этот чертов текст».
Но он был прав насчет первого и неправ насчет второго.
Новый Орлеан в августе — это не город, а открытая рана. Влажность такая, что воздух становится видимым, превращается в субстанцию, которую приходится проталкивать грудью. Я снял комнату в Marigny — дешевый квартал, где квир-художники, торговцы наркотиками и практики вуду сосуществовали в симбиозе взаимного игнорирования.
Хозяйка — древняя креолка с глазами цвета табачного дыма — взглянула на книгу в моих руках и присвистнула.
— Foucault? Ты знаешь, он был здесь. В восьмидесятых. Останавливался в Quarter, но его видели в Tremé. На церемониях.
Она не ответила, только посмотрела на меня так, как смотрят на ребенка, задавшего неприличный вопрос в церкви.
— Если тебе нужно знать, ты узнаешь. Если нет — лучше не узнавать.
Три дня я готовился, не зная к чему. Перечитывал все о последних годах Фуко. Странная поездка в Калифорнию весной 1975-го. Долина Смерти. ЛСД под музыку Штрауса и Штокхаузена. Симеон Уэйд, организовавший эксперимент, записал слова Фуко после трипа: «Единственное, с чем я могу сравнить этот опыт, — это секс с незнакомцем».
Секс с незнакомцем. Не любовь. Не близость. Чистая реляционность без биографии, без имен, без прошлого. Тела как поверхности, на которых разыгрывается истина желания.
Потом — слухи о СПИДе, о BDSM-клубах Сан-Франциско, о «духовных практиках», которые он якобы изучал. Официальная биография умалчивала. Друзья говорили уклончиво.
Один фрагмент из интервью с Полом Рабиновым зацепил: «Мишель был одержим идеей технологий себя, которые не опосредованы институциями. Он спрашивал: как трансформировать себя напрямую, минуя церковь, государство, медицину? Я думаю, он искал что-то вроде магии. Не метафорической — реальной».
Я купил абсент. Не туристическую подделку из баров French Quarter, а подпольную версию у бармена-анархиста в Bywater. Настоящий, с полынным туйоном, зеленый как яд. Он спросил, зачем мне wormwood такой концентрации.
Он кивнул, как будто это нормальный ответ.
— Будь осторожен. Artemisia absinthium открывает двери. Не все хотят, чтобы их открывали.
В ботанике на Rampart Street продавщица — толстая доминиканка — продала мне черные свечи, спросив: «Для защиты или для открытия?» Я не знал, что ответить. Она дала мне обе.
И книгу. Poppy Z. Brite, «Wormwood» («Полынь»). Готический роман о вампирах и некрофилах в разлагающемся Новом Орлеане, где граница между эротикой и смертью стиралась на каждой странице.
«Поднять бокал абсента, — прочел я, — значит выпить пепел мертвых».
Я пришел в одиннадцать. Ворота кладбища были заперты, но ограда — полуразрушенная, низкая — преодолевалась легко. Турист бы не полез. Местный знал бы о патрулях. Я был в промежутке: достаточно безумен, чтобы рискнуть, достаточно трезв, чтобы двигаться тихо.
Некрополь был городом в городе. Надземные склепы — белый мрамор и камень, почерневший от времени и влаги — стояли рядами, как дома. Улицы между ними. Перекрестки.
Я нашел квадрат C-4. Рядом с могилой Marie Laveau, испещренной крестиками XXX, подношениями, следами туристического культа. Но сам перекресток был пуст. Четыре дорожки, ведущие к четырем сторонам света. В центре — потрескавшаяся плита, на которой кто-то нарисовал мелом символ.
Паноптикум Бентама, наложенный на крест путей. Греческие буквы по краям: ΕΠΙΜΕΛΕΙΑ (забота), ΑΛΗΘΕΙΑ (истина). Vèvè.
Я сел на землю, достал бутылку. Абсент отливал зеленым даже в темноте, как будто светился изнутри. Я сделал глоток, не разбавляя водой, как положено. Горечь полыни обожгла гортань, потом разлилась теплом.
На втором глотке воздух стал плотнее.
На третьем — я начал видеть текст.
Не галлюцинации. Скорее, реальность обросла аннотациями. Каждая могила превратилась в цитату. Каждое имя на надгробии — в референс. Испанская колония, Code Noir, рабство, желтая лихорадка, джаз-похороны, СПИД, туристическая индустрия смерти — все слои одновременно, палимпсест, написанный костями и водой.
Я открыл «Надзирать и наказывать» наугад. Страница 247. Фрагмент о трансформации казни:
*«Смерть сведена к видимому, но мгновенному событию... палачу остается быть лишь дотошным часовщиком».*
Я прочел вслух. Мой голос звучал странно — как будто кто-то еще говорил одновременно, эхо, не совпадающее точно по фазе.
— Не оборачивайся. Продолжай читать.
Голос был позади меня, но не совсем. Скорее, внутри черепа, но с внешней точкой происхождения. Французский акцент, легкий, почти неуловимый.
Я перевернул страницу. Она открылась на описании тюрьмы как «полной и суровой институции» (*des institutions complètes et austères*). Монастырь, секуляризованный в машину дисциплины.
— Хорошо. Ты нашел коды. Теперь налей.
— Абсент. Половину на землю. Остальное выпей. Это обмен.
Я сделал, как сказано. Земля впитала жидкость мгновенно, жадно, как будто пила не первый раз.
Дым от черной свечи, которую я зажег на vèvè, пошел не вверх. Он тек горизонтально, рисуя паттерны в воздухе. Буквы. Синтаксические структуры. Язык как физическая субстанция.
Не материализация — скорее, уплотнение присутствия, которое всегда было здесь. Человек в черной водолазке, лысый, в очках в черепаховой оправе. Сигарета между пальцев. Я знал это лицо. Сотни фотографий. Обложки книг.
— Ты не настоящий, — сказал я. Язык еле слушался.
— Настоящий? — Он усмехнулся. — Определи «реальность». Я мертв тридцать лет. Мое тело — пепел. Но ты читаешь мои слова, и они делают что-то с твоим мозгом, изменяют синапсы. Что реальнее: плоть, которой нет, или мысль, которая живет в миллионе голов?
Он сел на склеп напротив, закурил снова.
— Галлюцинация, — попробовал я.
— Конечно. Но полезная галлюцинация. Та, которая может дописать твою диссертацию. Или освободить тебя от нее.
Он говорил, и время стало нелинейным. Иногда его голос был снаружи, иногда — моим собственным голосом, говорящим вещи, которые я не планировал говорить.
— Ты застрял, — сказал он, — потому что пишешь о смерти как живой. Биополитика — управление жизнью. Но понять ее можно только с позиции мертвого. Тот, кто еще живет, заинтересован в выживании. Он не может быть объективен.
— Метафорически. — Пауза. — Или нет. Есть разные способы.
Реальность моргнула. Кладбище исчезло.
Мы в подвале. Tremé, 1983 год. Душно. Пахнет кровью, потом, табаком и чем-то острым — перец, ром, земля. Свечи бросают тени на стены. Барабан бьет ритм, который не слышишь, а чувствуешь в позвоночнике.
Я смотрю его глазами. Я — это он. Мишель Фуко, 57 лет, профессор Коллеж де Франс, умирающий от болезни, которую врачи еще не назвали.
Передо мной стоит мамбо Sallie Ann Glassman. В ее руках — белый петух. Он бьется, хлопает крыльями, кричит тонко и отчаянно.
— Смотри, Мишель, — говорит она. — Что это?
— *Gallus gallus*, — отвечает мой/его голос, сухой, академический. — Животное. Биологический вид.
— Нет. — Она подносит птицу к лицу. — Смотри глубже.
Это не просто птица. Это символ. Le Coq Gaulois. Галльский петух. Эмблема Франции. Символ Просвещения, Революции, Рациональности. Символ моей идентичности — философа-француза, наследника Декарта и Вольтера.
— В Европе, — говорю я, — Сова Минервы вылетает только в сумерках. Философия всегда опаздывает. Она объясняет мир, когда он уже свершился, когда труп уже остыл на столе для вскрытия. Я устал быть Совой, вскрывающей трупы. Я хочу быть Петухом, который кричит на рассвете.
— Тогда убей Петуха, — говорит мамбо. — Чтобы стать тем, кто ты есть, ты должен убить того, кем ты был. Ты должен принести в жертву своего Галльского петуха. Свою французскую гордость. Свое Cogito. Свою веру в то, что мир можно объяснить словами.
Вес рукояти тяжелее, чем перо. Тяжелее, чем вся «История безумия».
Я понимаю: это не просто ритуальное убийство животного. Это казнь эпистемологии. Петух — символ моей нации — умрет, чтобы открыть врата к иному знанию. Не археологии (раскопкам мертвого прошлого), а некромантии (вызову активных мертвых).
Легба требует крови, чтобы открыть перекресток между мирами.
Барон Каррефур — хозяин этого перекрестка — ждет на той стороне.
Кровь брызжет на белую рубашку, на очки, на линзы, через которые я привык смотреть на мир с безопасной дистанции объективного наблюдателя. Она теплая, липкая, отвратительно живая.
Петух умирает, но его крик застревает в моем горле.
Паноптикум рушится. Стены клиники, тюрьмы, университета — все институции, которые я анализировал, — взрываются изнутри. Нет больше надзирателя в центральной башне. Нет больше медицинского взгляда, превращающего тело в диагноз.
Есть только перекресток. И выбор.
Когда я открываю рот, чтобы вдохнуть, оттуда вырывается не мой голос. Глубокий, насмешливый, непристойный:
— *Bonsoir, messieurs-dames! Лаборатория закрыта. Карнавал открыт.*
Барон Каррефур въехал в тело, оседлал меня, и я стал лошадью для другого наездника.
Меня выбросило обратно на кладбище Сент-Луис. Я лежал на плите, дрожа. Бутылка абсента пуста. Книга Поппи Брайт раскрыта на странице:
*«За сокровища и удовольствия могилы, — сказал мой друг Луис и поднял бокал абсента...»*
Фуко сидел рядом, скрестив ноги. Курил. Дым смешивался с туманом, поднимавшимся от земли.
— Вы убили петуха, — прохрипел я. — Вы убили Просвещение.
— Я трансформировал его, — поправил он. — Западная философия учит отделять: душу от тела, разум от безумия, субъекта от объекта. Вуду учит, что все это — единый поток. Chevaucher. Оседлание. Идеи оседлывают нас, как всадники. Мы — лошади для концептов. Я просто сменил наездника. Раньше меня шпорил Кант. Теперь — Барон Каррефур.
Он встал, отряхнул несуществующую пыль с брюк.
— Твоя диссертация мертва, потому что ты пишешь ее как патологоанатом, вскрывающий труп власти. Ты анализируешь, препарируешь, классифицируешь. Но это уже мертвое знание. Ты должен писать как некромант, вызывающий дух. Не объяснять власть — танцевать с ней.
— Как? — Абсент все еще пульсировал в висках, окрашивая мир в ядовито-зеленый.
— Используй абсент как чернила. Твою тревогу — как ритм. Свою незавершенность — как силу. Книга о ритуалах ухода не могла быть написана научным языком. Ее нужно было прожить. — Он наклонился ближе. За линзами очков я увидел не глаза, а две бездонные шахты. — И главное: перестань искать истину. «Воля к истине» — это просто еще одна форма власти. Ищи трансформацию. Ищи выход из паноптикума.
Он щелкнул пальцами. Звук был как выстрел.
**VI. АРХЕОЛОГИЯ СТАНОВИТСЯ НЕКРОМАГИЕЙ**
Париж. Госпиталь Сальпетриер. Июнь 1984.
Другое воспоминание. Тело (его тело, мое тело) разрушено. СПИД работал методично: пневмоцистная пневмония, саркома Капоши, деменция начиналась, мысли расплывались как чернила в воде.
Всю жизнь он писал о власти над телами. О том, как институции контролируют, дисциплинируют, нормализуют. Он думал, что понимает. Но понимание — интеллектуальное — это не то же самое, что прожить изнутри.
Теперь он был объектом всего, что критиковал. Медицинский взгляд, превращающий субъекта в набор симптомов. Бюрократия больницы, где имя — номер в карте. Дискурс о СПИДе как «божьей каре за содомию».
Он умирал как кейс, а не как человек.
Мамбо, в белом платье. Она несла поднос: абсент, табак, белое перо со следами запёкшейся крови.
— Achte tèt. Купить голову. Когда тело умрет, вы не исчезнете. Вы станете lwa. Но нужно отпустить имя.
— Мишель Фуко. Профессор. Философ. Француз. Все маски. Останется только функция. Carrefour. Перекресток. Место, где живые встречаются с мертвыми, где дискурсы пересекаются, где выбор еще возможен.
— Вы потратили жизнь, доказывая, что «себя» не существует. Что субъект — тюрьма, построенная властью. Теперь испугались собственной теории?
**VII. ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ**
Я очнулся на рассвете. Лежал на земле у склепа Marie Laveau. Vèvè стерто — или его никогда не было. Бутылка абсента пуста. Книга «Надзирать и наказывать» открыта на странице 418.
Сноска о святом Samedi, который являлся на перекрестках после смерти.
Я читал ее десятки раз. Никогда не замечал.
В кармане я нашел перо — старое, пожелтевшее, испачканное чем-то бурым. Я надеялся, что это грязь, а не засохшая кровь.
Следующие три дня я писал без остановки. Не диссертацию — текст, который диссертация должна была быть, но не могла.
О некромантии как методологии. О том, что работа с архивами — это вызов мертвых. О том, что академическое письмо — заклинание, а библиография — grimoire.
О том, что Фуко не умер — он трансформировался. Стал функцией, точкой пересечения, доступной для тех, кто знает коды.
О том, что его незаконченная книга о ритуалах ухода существует — но не как текст, а как практика.
Мой научный руководитель отверг работу. «Литературная фантазия, а не научное исследование».
Но я опубликовал текст в андеграундном журнале. Редактор — квир-теоретик из Берлина — написала: «Это лучшая вещь о Фуко. Она не о нем — она его продолжает».
Если ты дочитал до сюда, ритуал уже начался.
**1. Найди перекресток.** Физический или метафорический. Место, где пересекаются два дискурса, две традиции, два мира.
**2. Принеси абсент.** Не ром — ром для туристов. Artemisia absinthium. Полынь открывает двери.
**3. Открой книгу.** Любая работа Фуко. Предпочтительно «Надзирать и наказывать» — идеальный гримуар о власти.
**4. Зажги огонь.** Свечу или сигарету. Gitanes, если найдешь.
**5. Налей.** Половину на землю (для мертвых). Половину выпей (для трансформации).
**6. Читай вслух.** Страницу наугад. Не важно, какую. Важна интонация. Читай как допрос: «Что ты скрываешь? Что осталось ненаписанным?»
**7. Слушай.** Не ушами. Следующая мысль, которая придет в голову, следующее «совпадение», следующий текст, который попадется на глаза — это может быть ответ.
Я все еще не знаю, был ли Фуко на том кладбище реален. Галлюцинация? Одержимость? Литературный прием?
Но я знаю: после той ночи я пишу по-другому. Иногда, когда застреваю, чувствую присутствие за плечом. Запах Gitanes и полыни. Голос с французским акцентом: «Продолжай. Копай глубже. Не бойся противоречий».
Это он? Или часть меня, которая научилась говорить его голосом?
Через год я вернулся в Новый Орлеан. Зашел в ту же лавку на Magazine Street.
Хозяин — старик в мятой рубашке — узнал меня.
Он кивнул, достал из-под прилавка книгу. «История сексуальности, том 4: Признания плоти». Посмертное издание.
— Это для тебя. Кто-то оставил. Сказал, ты придешь.
На форзаце — надпись почерком, который я узнал:
*«La mort n'est pas une fin. C'est une transformation. Continue le travail. — M.F., Baron Carrefour»*
Смерть — не конец. Это трансформация. Продолжай работу.
Если ты читаешь это, ты тоже продолжаешь.
*[В архивах Tulane University хранится странный документ — рукопись лекции, которую Фуко якобы должен был прочесть в октябре 1983, но отменил. Тема: «Паноптикум и перекресток: две модели власти». Последняя страница испачкана чем-то бурым. Лабораторный анализ показал: кровь птицы. Gallus gallus domesticus. Белый петух.]*
*[Архивариус утверждает, что эту рукопись никто не запрашивал двадцать лет. Потом, внезапно, начиная с 2004 года — раз в год, всегда в октябре, всегда в субботу (Saturday, Samedi), кто-то приходит ее читать. Разные люди. Разные страны. Но все оставляют одинаковое подношение на столе для чтения: маленькую бутылку абсента и пачку Gitanes.]*
*[Охранник говорит, что иногда, поздно ночью, в читальном зале пахнет полынью и табаком. Хотя курить там запрещено вот уже тридцать лет.]*