Сказки Бугролесья. Волна и Прутик. (Часть 1/Глава 7)
Расчертив полы горницы яркими солнечными прямоугольниками, за окнами сиял прозрачный весенний день. Сонно вздыхая и что-то еле слышно бормоча под нос, Фёдор ещё битый час ворочался в полутьме печной лежанки. Наконец усталость и напряжение последних дней взяли вверх, и, уткнувшись носом в подушку, Фёдор уснул. Подхваченный сном, раскинув руки, он летел в позапрошлое лето. Туда, где всё было надёжно и светло, где домашним уютом, теплом маминых рук и весёлым взглядом отца лучились дни. Где впереди ждала сказка и радость. И где не зияла чёрной пустотой новая беда.
Фёдор помнил всё, что случилось. Помнил до каждого дня, до каждого, наверное, шага и слова. Но изболевшаяся душа спрятала эти события глубоко на дно памяти, в глухие, самые дальние закоулки.
А было так.
Год назад, сразу после Петрова дня, заехали Ходовы всем семейством на дальний покос. Имелось у Ходовых два участка значительно ближе к дому, но сена с них на зиму не хватало. Вот и пришлось брать ещё один — дальний.
Лежал он в восьми верстах от Клешемы: первые четыре шли лесным просёлком, что петляет вверх по Жур-реке, а затем ещё четыре версты в сторону, вдоль Верег-ручья. Там, в ручьевой пойме, среди соснового редколесья и лиственного подроста, вблизи небольшого болота, из которого Верег-ручей брал начало, и лежало несколько заброшенных пожен.
В прошлом году их привели в порядок: обрубили настырный осиновый молодняк по кромкам, наладили из толстых жердей мосты через ручьевину, расчистили тропинки и подновили избу-землянку. В этом году нужно было косить.
Домашнее хозяйство — двух коров и овец — оставили на тётку Прасковью.
До места добрались без приключений. Лишь однажды тележное колесо угодило мимо колеи, в болотную лужу — пришлось слезать и выталкивать.
Стояло вёдро: солнечно, без дождей, с теплым полуденным ветерком. Высокие сочные травы обещали сытую зиму домашней живности. «Может, ещё и с запасом выйдет!» — посмеивался отец.
Поднимались часа в два пополуночи, задолго до восхода: благо в белую ночь видно как днём. Кутали наглухо в льняные платки руки, шею, лицо, оставляли только глаза — иначе до волдырей искусает мелкая, но злющая ночная мошка — и шли косить. По ночной росе коса сама скользит-посвистывает: вжик, вжик, вжик. А у Фёдора коса особая, небольшая и лёгкая — с подогнанной под его рост рукоятью-косовищем. И не упреешь шибко, не то что днём.
После того, как солнышко набирало силу, делали перерыв. У мамы тем временем уже и похлёбка сварится, и чай травяной душистый в чайнике булькает. Завтракали. Потом отдыхали в избушке-землянке с печкой-каменкой и широкими низкими нарами вдоль стен. Землянку предварительно протапливали от сырости и дремали в запахе превших на каменке трав, изгоняющих комарьё. Фёдор и Дашка быстро засыпали на мягкой душистой подстилке, а Семён, отец и мама то и дело ходили ворошить скошенное сено.
После полудня, если сено в волоках успевало высохнуть, его сгребали в большие кучи и на носилках-жердинах таскали к стоговищу. Затем обедали, а после обеда снова косили, пока не разливалась по макушкам нежная зорька и не опускался с высокой сухары прозрачно-синий вечер. Ввечеру недолго собирали чернику, в избытке росшую возле самой избушки, ужинали и укладывались спать.
На третий день, вернувшись с ночной косьбы и перекусив, все как обычно завалились отдохнуть. Отец посапывал напротив каменки, возле сутулого дверного проёма, сбоку о чём-то шептались Семён с Дашкой, да брякала посудой у близкого ручья мама. Фёдор немного покрутился и безмятежно уснул в своём углу…
Проснулся Фёдор, как от удара, словно кто-то грохнул обухом в медный таз над самой его головой. Рывком сел. Хлопая глазами, стараясь унять бухающее сердце, огляделся. В землянке никого не было, лишь парусом от лёгкого ветерка вздулась прозрачная занавесь на дверном проёме. Фу. Фёдор откинулся назад, полежал, просыпаясь и успокаиваясь, прислушался. Было тихо: где-то тонко звенел комар, шумел макушками лес, да журчал Верег-ручей. А где все? Наверное, ушли сено ворошить, а его пожалели, дали младшему поваляться подольше.
Фёдор вышел наружу. Костёр почти потух, но седые уголья ещё мигали красными прожилками. На тагане томилась в котле каша, и пускал из носика струйки пара закопчённый чайник. Возле землянки был устроен навес, под которым стоял длинный, но неширокий стол из осиновых плах, вдоль него — такие же лавки. Под навесом и обедали, и ужинали, и чаи гоняли: тут было просторнее, чем в избушке, светлее и сподручнее управляться с котелками. Фёдор подошёл к столу, вытащил из берестяного туеса кусок хлеба и дольку вяленого мяса, отыскал среди посуды свою кружку с недопитым чаговым[1] чаем и, посматривая по сторонам, принялся жевать.
От навеса хорошо просматривались обе пожни по берегам ручья. Их выкосили уже в первый день, и сейчас они стыдливо щерились стернёй. На левой, у дальней стенки леса, мирно помахивал хвостом стреноженный Сивка.
И больше никого.
Ещё одна пожня лежала чуть в стороне от поймы, на свободном от леса пологом склоне, но и там трава была скошена и смётана в плотный стог.
А вот на четвёртой как раз и трудились нынче ночью. Только её отсюда не видно — укрытая косогором, луговина пряталась за поворотом ручья, шагах в пятистах от землянки.
Всё было как обычно.
Фёдор задрал голову и прищурился. Солнце висело высоко над лесом со стороны Клешемы — значит, уже часа два за полдень. «Ну, ладно, подкрадусь незаметно к работникам и ка-ак выпрыгну! Вот Дашка заверещит!» Фёдор дожевал хлеб, повязал на голову платок и почти бесшумно, лёгкой рысцой припустил вверх по ручью. Чтобы сократить путь и появиться нежданно, он двинул напрямик, через спускавшийся к ручью сосновый угор. Лес вокруг пожни был нечастый, но в затейливо изрезанных кромках на границах луговины разросся кустарник, отлично подходивший для тайной вылазки.
Вскоре Фёдор оказался в начале пожни и спрятался у большой берёзы, недалеко от которой вокруг высокого кола-стожара уже громоздилось несколько куч сена. Какое-то время Фёдор, притаившись, ждал в надежде, что рано или поздно сюда придёт кто-нибудь с сухим пахучим ворохом на носилках. Но время шло, ждать надоело, а никто так и не появился.
Короткими перебежками от куста к кусту, иногда срезая путь через мыски леса, Фёдор пробрался к широкому открытому месту и осторожно огляделся из укрытия. Косы торчали над луговиной, воткнутые косовищами в землю, там же, где их оставили утром. И линия скошенной травы нисколько не двинулась. Видимо, никто не притрагивался к косам с утра. И волока лежали по-прежнему: когда их ворошат — полосы скошенного сена переворачивают, и они немного смещаются.
Всё это было непонятно.
Значит, родные сюда не приходили, а ушли куда-то ещё. Может быть, на ближнее болото за морошкой? Но морошка ещё не позрела, совсем рохлая. Или решили пособирать грибов? Да нет, не похоже: сперва управились бы здесь — а вдруг дождь!
Особой тревоги Фёдор не почувствовал, но именно тогда впервые шевельнулся в груди своенравный холодный прутик: он чуть дрогнул, только обозначил себя и сразу свернулся змейкой — словно и не было.
Фёдор обошёл на всякий случай всю пожню, «ненароком» заглядывая в каждый уголок. Шёл не спеша, мурлыча беззаботную песенку, и иногда громко, будто обращаясь к столетним соснам, выкрикивал безобидное: «Дашка-дурашка по бору ходила, трое лапти износила!» Но ни Дашка, ни мама, ни Семён с отцом отзываться не хотели.
«Вот голова еловая! Пока ты здесь околачиваешься, они уже давно, набрав ягод, фыркают чай под навесом у избушки и посмеиваются: „Где там Федька-засоня, небось, вчерашний день ищет!“ Быстрее назад, а то волноваться начнут!»
Но у землянки встретило остывшее костровище и нетронутая посуда.
Змейка-прутик опять отчётливо шевельнулась. Аж кольнуло и зачесалось в груди. Фёдор поперхнулся, прокашлялся, и почувствовал, что голоден. Он поел тёплой каши, ещё раз оглядел окрестности и полез в избу — оставалось только ждать…
Под вечер тревога и беспокойство накрепко вцепились в Фёдора.
Он уже не мог ни лежать, ни сидеть: с каждой минутой, подгоняемый ударами сердца, всё сильней раскручивался тяжёлый маховик ожидания. Сначала Фёдор бесцельно и растерянно бродил вдоль ручья по ближним пожням, сшибал длинной вицей иван-чаевые макушки и головки ромашек. Долго разговаривал с фыркающим Сивкой, обнимал его большую голову, благодарно подставлял лицо тёплым и влажным лошадиным губам: «Вот ведь, Сивушка, ушли куда-то все. Меня не взяли чего-то. Не сказались. Ждёшь их, ждёшь…» Сивка в утешение легко толкал Фёдора головой и виновато моргал тёмным глазом.
Потом Фёдор вернулся к землянке, развёл огонь и подогрел чайник: «Вот придут, а тут чаёк поспел!» У костра было поспокойнее, но, вместе с тем, быстрей и незаметней сомкнулись сумерки. Когда вода закипела второй раз, Фёдор не выдержал и по порядку, начиная с ближних, отправился обходить пожни. Он изо всех сил протяжно кричал родных по именам, звал, аукал. «Может, заплутали?» Но в ответ лишь качали тёмными макушками вековые сосны и перекатывалось, затухая, звонкое эхо.
Внутри Фёдора всё крепче, до мелкой дрожи, сжималась тугая пружина нетерпения.
«Ну, где же вы?! Ну, где-е-е?..»
Под утро он уже совсем извёлся: зарывшись с головой в травяную подстилку, скрючившись и еле слышно подвывая, лежал в землянке на нарах. Иногда, вдруг насторожившись, Фёдор выскакивал наружу, затаив дыхание, слушал и вглядывался в прозрачные сумерки. Потом сидел под навесом, отрешённо уставившись перед собой и мерно постукивая по столу деревянной ложкой. Потом несколько раз срывался бежать на поиски, озадаченно останавливался у стенки леса, возвращался. Через некоторое время опять хватал свой небольшой мешок: «Да куда бежать-то?! Куда?!».
«Спасе Святый, лишь бы ничего не случилось! Боженька, милый, не попусти!.. Нет-нет, они скоро придут. Надо только подождать. Надо — ещё — немного — по-до-ждать…»
На следующий день, чтобы как-то отвлечься и унять нервный колотун, Фёдор заставил себя заняться делами.
Несколько раз ходил на дальнюю пожню: сносил к стоговищу просохшее сено, собрал и принёс к землянке инструмент. Оставленные родными вещи, на которые то тут, то там натыкался взгляд, чтобы не бередили душу, сложил в большой берестяной короб и запихнул под нары. Остервенело отдраил закопчённый чайник, перемыл и расставил сушиться на столе под навесом посуду. Кашу, чтоб не прокисла, накрыв котёл широким куском бересты, опустил в похожий на маленький колодец ледник, устроенный между корней разлапистой ёлки. Разок искупал Сивку в нешироком и холодном Верег-ручье. И ждал…
Утром третьего дня Фёдор открыл глаза, стянул с гвоздя отцовский сыромятный пояс с охотничьим ножом в ножнах, занёс в землянку посуду, прочий хозяйственный скарб, подпер толстой палкой дверь и пошёл.
Куда идти, он уже не думал, змейка-прутик, окрепшая за прошедшие сутки, вертелась в груди, как стрелка компаса, билась беспокойно, норовила выскочить. Повинуясь ей, Фёдор миновал недокошенную пожню и ещё с полчаса двигался вверх по Верег-ручью, пока не вышел к небольшому болоту. Верег-ручей узкой лентой вился по его краю и окончательно сходил на нет в пролеске сухостоя.
Фёдор пересёк болото и остановился, прислушиваясь. Монотонно шумел лес, стрекотали в осоке кузнечики, и тяжело гудел возле ног сердитый полосатый шмель. Змейка в груди рвалась дальше, влево по косогору, в глубину Тёплых Бугров…
К полудню проклюнулась первая усталость. Фёдор забрался уже достаточно далеко в незнакомые места: поросшие сосняком пологие угоры полдня вели то вверх, то вниз. Фёдор перемахнул по валёжине журчавший в ложбине ручей и быстро поднялся на вершину следующей сопки. Здесь он сделал привал: расположившись на толстом корне под одной из сосен, перекусил и немного отдохнул, привалившись спиной к тёплому жёлтому стволу.
Солнышко сверкало высоко среди сосновых макушек, вокруг играли лёгкие тени и солнечные пятна, щебетали пичуги — тёплый день середины лета спокойно дышал полной грудью. Но всё это Фёдор видел, будто сквозь сон: тоскливая тревога скрутила в тугой жгут всё его существо, мутной полупрозрачной пеленой застелила глаза.
Вытесняя любые мысли, притупляя чувства и сковывая душу, как огромная туча, медленно росла безысходность. Лишь беспокойная змейка-прутик толкалась в груди — звала бежать, спасаться от этой чёрной бесконечной громады, пока она не настигла, не накрыла, пока не отняла надежду…
К вечеру Фёдор миновал ещё один ручей, обошёл левым берегом выросшее на пути болото, несколько раз поднял из кустов шумные глухариные выводки. Казалось, волны беломошной тайги раскинулись до края вселенной. Теперь он даже отдалённо не представлял, где находится.
Вскоре отгорела алая зорька, и спустились неплотные сумерки. Пудовой тяжестью легла на плечи усталость, но Фёдор не останавливался: «Вперёд, вперёд!»…
Ранним утром, когда ненадолго нырнувшее за горизонт солнце снова зарумянило перья белёсых облаков, Фёдор, свернувшись калачиком, уснул в корневище огромной лиственницы. Сон был коротким и тяжёлым. Он не принёс отдыха и облегчения, не рассеял туман в голове.
Продрав глаза, Фёдор без аппетита погрыз краюху, съел пару ломтиков вяленого мяса, напился из холодной лужи между корней.
«Ну, где же они?! Где-е-е-е?!!!» — он тяжело, совсем не по-детски вздохнул. Снова устроился под деревом, подтянув к подбородку и обхватив руками колени. Посидел так, чуть раскачиваясь взад-вперёд. Где-то в глубине у Фёдора прорезался и стремительно нарастал высокий надрывный крик: «Боженька, не-на-до!!! Божеее!..»
Змейка-прутик встрепенулась и упруго толкнула в рёбра: «Вперёд!»
Фёдор поднялся…
Ещё два дня сменились короткими белыми ночами, чередовались ручьевины и болота, лес то сгущался, то редел — а Фёдор всё шёл. Шёл, почти не останавливаясь, лишь ночью, на несколько часов, забываясь во сне…
В очередное утро, перебравшись через довольно широкий ручей, Фёдор наткнулся на потемневшую от времени избушку. На полке у маленького окошка нашёлся погрызенный полёвками туесок с сухарями, соль, огниво. Мелькнула вялая мысль протопить избу и отоспаться на узких нарах, но Фёдор лишь с четверть часа полежал на них, пересыпал сухари в свой мешок и побрёл дальше.
Вокруг тянулись всё те же светлые, но однообразные Тёплые Бугры. Иногда встречались нагромождения серых поросших лишайником валунов, местами из земли вздымались замшелые гранитные скалы, стороной проплыли несколько мелких сухих болот…
Змейка-прутик по-прежнему билась в груди, но что-то изменилось в её поведении. Она уже не так уверенно рвалась вперёд, подолгу замирала или едва заметно ворочалась, словно в нерешительности выбирала дорогу. И с каждым шагом накапливалась усталость, растекалась расплавленным оловом по гудящему телу…
Но Фёдор не сдавался. Идти становилось всё трудней, всё чаще он останавливался передохнуть, садился где придется на землю, приваливался к стволам или просто, откинувшись на спину, лежал в траве. Голова была тяжёлая и пустая, казалось, ни одна мысль не шевельнулась в ней с того дня на Верег-покосе. А сколько дней прошло? Когда это было? Год назад? Или месяц? Время и пространство потеряли значение и границы, перемешались, сомкнулись в круг, круг рассыпался колечками — спиралью. И тишина. Слышно как ветер качает ветви и травы, как на своём языке переговариваются птицы, монотонно гудит ненасытное комарьё. Звуки проникали в Фёдора без усилий, сами собой, отстранённо ложились в сознание и растворялись. «Ку-ку, ку-ку» — долетело откуда-то издалека. «Я здесь! Тут я!» — сообщала всей округе беспутная мамаша кукушка. «Кар-кр-кр-кар — всё имеет свой срок, всё рождается, цветёт и умирает, я видел это столько раз… Вот и ты, движешься по этой тропинке, но идёшь ты быстро, много быстрее всех остальных…» — кряхтел иссиня-чёрный ведун с высокой однобокой ёлки. «Вжжжжжж — успеть-успеть, нужжжно много уссспеть» — пела свою дневную молитву неугомонная пчела…
Ещё через день Фёдор вышел к речке. Это, видимо, была Жур. Неширокая и мелководная, она блестела камушками на дне и негромко шумела. Фёдор долго отдыхал на берегу, наблюдая водную рябь. Потом перебрёл вброд на другую сторону. Тело почти не слушалось, на одной бесконечной ноте ныла душа, гулом отдавался в раскалывающейся голове каждый шаг. Выбравшись из воды, Фёдор ничком бухнулся в высокую траву, полежал какое-то время, собирая остаток сил, шатаясь, поднялся и поплёлся дальше. Змейка в груди теперь вела себя совсем тихо, наверное, как и Фёдор, обессилела и отчаялась. Сейчас она чуть заметно дёрнулась вниз по течению реки…
[1] Ча́га, или берёзовый гриб — лекарственный гриб трутовик, растущий на берёзе.
Сказки Бугролесья: