Перевод стихов Ли ЦИ — поэта эпохи Тан
Переводить стихи с китайского на русский — дело крайне увлекательное, но с точки зрения точности передачи ритма попахивает некоторым авантюризмом. Уж слишком различается у нас языковой строй. Большинство китайских слов одно- или двусложны, русский же язык, как известно с древности, любит «растекаться мыслию по древу», результатом чего являются немаленькие по длине слова. Китаец говорит «юнь фэй» — что значит «облака летят». Разница, как говорится, самоочевидна.
Почему переводы с китайского здесь будут иметь некую двойственность. С одной стороны, нестихотворный перевод призван наиболее близко к тексту передать смысл — почти что строка в строку. При этом переводчик не отказывается и от попыток ритмопередачи. Русский ритм по отношению к китайскому, конечно, удлиняется, но, по возможности, сохраняет чёткость и печальную суровость, свойственную Ли Ци (690-751 гг.) — поэту империи Тан, некогда трудившемуся на северо-западном пограничье великой Империи.
Однако, близкий к дословности перевод, не теряя лаконичности, теряет в легкости и темпе. Дабы как-то сгладить эту промашку появляется стихотворное, рифмованное ( в отличие от китайского оригинала) переложение. И оба варианта перевода, как мне представляется, призваны передать то, что китайцы издревле называли «шэн» — «дух», вкладывая в него то, что есть истинное в человеке, формируемое достойным ответом на жизненные трудности, пестуемое в переделках и неурядицах, в серой суете, и нелегком уединении, в жаркой любви и оторванности от близких. Одним из способов выражения «шен» являются стихи. Через них этот странный «дух» передается, невзирая на бездну времён и несхожесть цивилизаций (впрочем, это какая-то очень уж похожая непохожесть).
Для того, чтобы лучше понять древних и почувствовать то, что они чувствовали, стоит чуть-чуть углубится в ситуацию написания стихов. В отношение Ли Ци, о конкретных событиях жизни которого нам известно немного, это углубление, тем не менее, не так и сложно.
В его произведениях описываются конкретные события: войны, походы, жизнь пограничной крепости, встречи с друзьями. Китайские поэты издревле любили называть в своих стихах конкретные места и людей, с каковыми связано было их поэтическое вдохновение. Поэтому на основании дошедших до нас стихов мы можем с уверенностью заключить, что существенная часть жизни поэта прошла на северном и северо-западном пограничье великой империи Тан. Даже сегодня Турфанский оазис, о котором упоминает Ли Ци в одном из стихов, — это крайний северо-запад Китайской республики. И это было далеко не мирное пограничье.
Империя Тан боролась за контроль над Великим шелковым путем. Враги были не подарок – разноплеменные степняки и горцы. В переведенном стихотворении упоминаются «цяны» — собирательное название народов тибетской языковой семьи, которые издревле жили, в основном в засушливых горных регионах нынешних китайских Нинся-Хуэйского АО и провинции Ганьсу. Подчинятся Тан они не желали. Им, видимо, своя незамысловатая флейта больше нравилась, нежели утонченная пиба (китайская четырёхструнная лютня). В общем, всё дело в музыке. С торговыми караванами местные музыканты поступали двояко: либо грабили подчистую, либо брали выкуп. Очевидно, никакой логистической стабильности. И так – от гор Луншань, до самого Турфана.
Племена менялись, ситуация оставалась одинаковой. Серьезно повлияли на неё лишь танские солдаты и офицеры. Они изменили, как модно сейчас говорить, «геополитический» расклад сил где-то на пару сотен, где-то на десятки лет. Ли Ци был активным участником этих изменений. Он относился к классу «Ши», каковым термином в доконфуцианском Китае обозначали воинов-аристократов, а в эпоху Тан – уже чиновников. Вот только чиновник мог быть и по военным делам. Наш герой некоторое время жил в Дэнфэне, недалеко от Шаолиньского монастыря. Без всяких прямых доказательств, тем не менее, можно предположить, что соответствующую подготовку он имел возможность пройти – не в Шаолине, так в рамках иной боевой традиции. Иначе с какой стати военная судьба Империи бросала его от Луншаньских пыльных гор – до Турфана, что в горах Тяньшань? Вообще не ближний свет! Как мне представляется, по духу его можно сравнить с русскими офицерами-афганцами, которые отстаивали государственные интересы Советского Союза за тысячи километров от родного дома, не всегда понимая, в чём их и их солдат личный интерес в смертоносных горах провинции Нангархар.
В общем, империи меняются, племена перемешиваются или бесследно исчезают в глубинах времен, а люди военного пограничья остаются – солдаты, кочевники, разбойники, купцы, контрабандисты. Недаром название этого стихотворения можно примерно перевести как «Осознание древности».
Ли Ци, с одной стороны, обращается мыслью к древним войнам империи Хань с цянскими племенами, а с другой показывает, что с тех пор судьба вечно движущейся буйной границы китайской цивилизации и диких гор, степей и пустынь сильно не изменилась. Остались тяготы пути, и невеликая цена жизни, и всепоглощающие усталость, жажда и голод, и порождаемые ими жизнелюбие, и тоска по дальней родине. Всё это осталось и в нашем XXI веке. Исходя из этих рассуждений мне Ли Ци, в общем-то, достаточно близок и понятен. Вот и переводил я его с удовольствием)
Для любителей китайского языка и первоисточников привожу здесь и оригинал текста (правда в современном написании иероглифов), и его транскрипцию в системе Пиньин.
Осознание древности (близкий к тексту перевод)
(картина эпохи Тан, фрагмент)
Юноши в дальних походах,- сызмальства «гости» в Юяне:
Под грохот копыт рисуются, проворные, ростом в семь чи.
Убивают, страшась приблизиться, торчат усы их ежиными иглами.
Но желты облака у подножий Луншаня, да сверху белые тучи летят:
Не поспевший воздать за добро, не сумеет вернуться назад, —
Оттого в Ляодуне наложницы пятнадцати лет, прекрасные
Привычны к игре на пибе, танцам и песням научены,
Да поныне цянская флейта зазвучит при походе за Стену,
И вкупе с Тремя Дружинами я всё плачу, подобно дождю.
Осознание древности (вольный рифмованный перевод)
Ляодун и Юйян далеки друг от друга,
Но идёт караван, и известно супругам,
Что у гибельных гор, у Луншанских подножий
Жёлто-пыльный узор облаков непреложен.
Иглоусые юноши в дальнем походе,
Флейту цянов заслышав среди непогоды,
Метко стрелами бьют, но не видят убийства,
Умерщвленным смотреть не осмелившись в лица.
Им мила похвальба, за добро ж несподручно
Им платить; их судьба — в небе белые тучи,
Дома — стоны пиба, танцы младших наложниц.
Эти юноши — смерти удобные ножны.
Плач дружины о них слился с ливнем печальным,
И мой голос затих за стеной, под Луншанем.
Nán’ér shì chángzhēng, shàoxiǎo yōuyàn kè.
Dǔ shèng mǎtí xià, yóulái qīng qīchǐ.
Shārén mo gan qián, xū rú wèimáo zhé.
Huángyún lǒng de, bái yún fei, mò dé bào’ēn bùdé guī !
Liáodōng xiao fu nián shíwǔ guàn tán pípá, néng gēwǔ.
Jīn wei qiāngdí chūsài sheng, shǐ wǒ sānjūn lèi rú yǔ !
Не смог удержаться, и привожу здесь оценку стихотворения в чисто китайском стиле современным китайским литературоведом (г-ном Гун Сюном):
«Это подражание древним стихам. Начальные шесть строк описывают командиров и рядовых воинов, выдающихся способностями, с лихой выправкой, храбрых и несгибаемых, взирающих на смерть, словно на возвращение домой. Образ усов, жестко торчащих, словно ежиные иглы, ярок, наполнен жизнью и свеж».
Короче, главное для приличного воина – это усы торчком и «взирать на смерть, как на возвращение домой», что по-китайски звучит примерно как «Ши сы жу гуй!». Трудно не согласиться!)
Однако, не смогу еще раз удержаться и обратить внимание на то, что при всей вневременной непохожей схожести чувств и мотивов поэта, истина стихотворения – в том, чтобы обнажать иную, выходящую за пределы человеческой повседневности реальность – иногда одним словом, намёком, образом. В этом стихотворении Ли Ци усы бойцов не просто торчат ежиными иглами, но, если ещё ближе к дословному переводу, то «словно иглы ежа как жертвенного животного». Мало того, иероглиф 磔 обозначал не просто жертвенное животное, но разрываемое на части, либо преступника, казнимого разрыванием. Вот тут бездна образов. Воины у Ли Ци подобны жертве, которую приносит империя ради того, чтобы быть Империей? Или это добровольная жертва – страшная и естественная часть воинского удела?