К разговору о манипуляции сознанием. Как возможно предписание будущего?
Продолжаю публикацию статей, каковые я отправлял на Ильенковские чтения. Цель этих текстов – показать, с помощью каких принципов, методов и как осуществляется манипулирование историей и кодирование будущего развития общества. Часто оказывается, что очень оторванные от действительности философские принципы прекрасно пригождаются для тотального манипулирования сознанием. Поэтому прошу прощения у читателя за временами, возможно, слишком философский языкJ.
К сожалению, не всегда простой язык – самое удачное средство объяснения серьёзных процессов. Иногда простым языком на самый простой плетень наводится самая темная тень! В статье ниже как раз очень много говорится о письменности, о том, что этот инструмент символического отражения действительности, благодаря которому стала возможна логика и как самостоятельная наука и как общая методология других наук, имеет обоюдострое лезвие. С помощью слов и символов можно как раскодировать истинные причины и следствия событий, так и закодировать отдельного человека и громадные массы людей! Не на день или год, а на сотни и даже тысячи лет. Если попытаться менее точно, но более образно переписать название статьи, то это будет: Как незаметно подменить реальную историю выдуманной и Как лишить отдельную личность и целую общность возможности самостоятельно планировать своё будущее?
Если ещё короче, то: Как заставить массы людей поколение за поколением добровольно отдавать право выбора собственного смысла отнюдь не добрым общественным силам?
Ж Деррида и его коллеги по цеху постструктурализма вполне обоснованно подвергли критике теоцентрические текстовые модели, каковые позволяли структурировать социальное бытие, а потом воплощать эти модели в жизнь. Принципы создания новых общественных систем с помощью соответствующей религиозной символики, могли быть весьма фантастичны, однако это не умаляло их эффективности в отношение общественно-политического конструирования. Фантасмогории миропонимания, предлагаемые средневековыми христианством и исламом, оказались настолько могущественны, что откачнули Европу, Северную Африку, Ближний и Средний Восток далеко от античной рациональности.
Конечно, это было обусловлено причинами вполне материалистического толка. «Варварские народы», каковые были лишь на краю Ойкумены греческой и римской культуры, просто не могли её освоить и присвоить в полном объеме, вследствие того, что не прошли всех коллизий политэкономической истории великой античной цивилизации и не знали в массе своей ни греческой, ни латинской письменности. Но, даже освоив искусство писать на латыни и греческом, «варвары» не смогли в смысловом отношении «переварить» весь объем культурного наследия, созданного с помощью этих языков. Их исторический опыт, их мифологическое сознание не содержали тех эйдосов-мыслеобразов, которые бы в снятом виде отразили противоречия развития древней Эллады или Римской республики. Афинская демократия, Римское право, Ликеи и Гимнасии — все это было не нужно воинственным народам во времена их Великого переселения. В их истории было мало событий, которые бы взывали к сущности античной культуры – в особенности к её хронологическому «сердцу» – классическому периоду.
В основном, очевидными и понятными для варваров реалиями взаимодействия было многолетнее военное противостояние, греческие колонии и римские укреплённые лагеря-города, что возникали на границе варварских земель. Но они отнюдь не снимали противоречий античного центра и дикой (по мнению римлян и греков) периферии. Разрешение многовекового конфликта выкристаллизовалось в материальном производстве — связанном, в первую очередь, с древним и взрывоопасным двигателем технического прогресса — оружием. Всадник, закованный в латы, вооруженный мечом (по качеству железа существенно превосходившим римские) и прекрасно управляющий специально обученным конем, этот прообраз рыцаря, был живой боевой машиной, созданной «варварами» на погибель Римской Империи. Культура материального военного производства не познавших римского гражданства народов оказалась выше и перспективнее.
Однако, разрешение конфликта в пользу варварской периферии было лишь первым актом преобразования античного мира в «своё-другое» — в империи и королевства раннего Средневековья. Вслед за завоеванием многочисленными франками, готами, лангобардами, аварами, вандалами, аланами, уграми и т.п. римских провинций происходило неизбежное взаимопроникновение культур. Попытка вандалов расточить Рим оказалась дерзкой, хотя и не принесла окончательной победы на тот момент уже арианской культурно-религиозной парадигме этого свирепого племени. В конечном счете, взаимопроникновение цивилизованного центра и варварской периферии потребовала выработки какого-то нового языка, новых взаимно понятных символов, каковые бы позволили создать новое социальное пространство. Образно выражаясь, римский имперский государственный дух попытался войти в варварский меч, а христианская религия как государственная идеология — в первых прото-рыцарей — варварских королей.
В целом, это общеизвестные исторические закономерности, каковые внутри себя скрывают один подспудный процесс: наделение разноязыких победителей Рима, крушителей высокой античности новой историей, качественно иным восприятием времени и пространства. Новые социальные отношения требовали формирования совершенно другого понимания и хронологии, и географии, в рамках которых должна была вырасти средневековая культура. Поэтому и в изучаемой варварами латыни, и в формирующихся с немалой исторической скоростью европейских письменных языках священная история вытесняет более соответствующие варварскому развитому родоплеменному строю устные предания о языческих предках. Через письмо происходит кодирование общественного сознания, направленное на формирование нового христианского мира.
Получилось так, что победители, вначале, в силу иного исторического опыта не восприимчивые к культурным достижениям побежденных, начинают отказываться от мифологических оснований своей культуры в пользу греко-римских смыслов. Причём этот воистину великий отказ отнюдь не гарантировал усвоения всей полноты античного наследия, ибо для этого нужно было сотни лет жить в полисах Эллады, основывать колонии или быть исконными римскими гражданами, воспринимать законы Римского права наравне либо выше божественных установлений и т.п. Тем более, что отчуждение от воинственных богов и варварских обычаев происходило как бы исподволь и даже вопреки объективному развитию социальных отношений в период варваризации Римской империи. Император Каракалла из династии Северов (211-217) искренне подражал германским воинским обычаям, современники сравнивали его с «диким зверем», подобным свирепым скифам и германцам из его отборной гвардии «Львов». При этом он ревностно распространял египетский культ Изиды. Его преемник Гелиогабал был назван так в честь финикийского бога Солнца, будучи его верховным жрецом. Это божество, фактически, тождественно Баалу Карфагена, злейшего древнего врага Рима.
Некоторые источники утверждают, что Гелиогабал проводил в Италии человеческие жертвоприношения своему богу, стараясь кровью принизить значение древнеримской религии. Кровавый бог города, который римляне после победы в Пунических войнах сравняли с землей, отомстил за себя, поправ средоточие римской культуры посредством института римской же императорской власти. После падения династии Северов «солдатские императоры» превратили «императорский двоp в comitatus – воинскую свиту. Выйдя из описанных Тацитом дремучих лесов, она воцарилась в роскошных палатах Вечного города».[1;160] Таким образом, не только военная материальная культура варваров оказалась сильнее римской. Древние боги персов (Митра), египтян, финикийцев, германцев одержали верх над Юпитером Капитолийским и его подданными.
В конечном счёте, и новоявленное христианство длительное время рассматривалось римлянами как религия покорённых народов, разрушительная для духа «Вечного города». Гармоничного взаимодействия между римским имперским и варварскими культурными кодами случиться не могло. Это были тезис и антитезис во плоти и крови страшных войн на уничтожение Рима, и антитезис побеждал. Но античную культуру не постигла судьба древнеегипетской, шумерской или той же финикийской, она смогла выработать новую, синтетическую доминанту, в которой, в конечном счете, возобладали её эйдосы, во всей своей преображенной славе воскресшие в эпоху Возрождения и в раннем Просвещении.
Неужели действительно тексты христианской религии, воспринятые римлянами как средство борьбы против идеологического кризиса и, благодаря этому, распространяемые на латыни и греческом, оказались столь могущественны и «перекодировали» культуру достигших успеха варваров-завоевателей? И если так, то какова глубинная причина? Исследуя ответы на этот вопрос, можно столкнуться с различными точками зрения.
Религиозная апологетика настаивала и (при анализе исторических событий) ныне настаивает на том, что христианство – более совершенный инструмент развития как индивидуального духа, так и общественной морали, в целом, что было продемонстрировано христианскими мучениками и понято наиболее дальновидными государями того времени.
Позитивистски настроенные историки будут связывать развитие христианства с идеологическими нуждами образования централизованных государств на развалинах Римской Империи. А разные формы культуры закрепляли и развивали эту идеологему – до той поры, пока она была необходима для политического роста и развития самосознания европейских наций.
Две изложенные выше точки зрения имеют собственную логику, но вот в том, что она соответствует действительным движущим силам исторического процесса приходится усомниться. Мало того, приведённые этико-религиозная и позитивистская интерпретации несут в себе единое зерно, из которого успешно прорастает, своего рода, «метафизический сорняк», за бурным ростом которого не получается выявить адекватную логику развития культуры. Причём этот сорняк и сегодня успешно поражает «поля» образовательных систем. Ныне, как и в древности, социальным элитам «централизованных государств» культивировать его очень выгодно.
Попробуем разобраться, действительно ли процесс познания истории может быть так сильно искажён, — даже если допустить в него явные (в виде теологии) или неявные метафизические основания? Тем более, что в истории науки представители позитивизма были одними из наиболее ярых противников метафизики, будучи сторонниками проверяемого, основанного лишь на фактах знания. И действительно, что может быть более приземлённое, доказуемое (и на основании источников, и на основании логики поступков «варварских королей»), нежели фактический процесс выбора идеологии централизованного государства и средств, наиболее подходящих для её распространения? Не смешиваем ли мы несовместимое, ставя на одну чашу весов теологию истории и позитивизм в его наиболее логичных формах?
Для того, чтобы разобраться, вновь вернёмся к основаниям Средневековья, тем более, что процессы развития культуры, зародившиеся в те далёкие времена, не завершены и сейчас, продолжая оказывать многомерное воздействие на сознание громадных народных масс. Итак, новый письменный язык (латынь, греческий, национальная письменность) дал новую историю народам, каковые до того развитой письменности не ведали. Для монотеистических религий, содержащих идею Спасения, освященная Писанием история содержит как прошлого, так и будущего (в этом смысле, Библия, Коран очень близки). Будущее предзадано, а значит, в планах абсолютного бога уже свершилось. Примерно также предзадана реализация компьютерной программы. Она целесообразна и цель известна. В этом смысле гегелевская свобода как осознанная необходимость трактуется как пред-решенная необходимость, эсхатология, а осознанность — суть понимание необходимости подчинения.
Если герои античных трагедий подвергались леденящим кровь страданиям по причине того, что пошли против воли богов, то они, тем не менее, имели возможность несчастного, но свободного выбора (причём для Эдипа – героя трагедии Софокла – это страшный выбор знания своей истинной истории, каковая, уничтожив его самого, может помочь спасти его народ). В пределах же абсолютной теоцентрической картины мира и таковой смертельно опасной свободы не предусматривалось (поскольку без воли бога ни один волос не может упасть с головы). Не то, чтобы свободный выбор совершенно отрицается христианством. Согласно мифу, сформированному интерпретаторами Библии, Люцифер, а вслед за ним и первые люди, возгордившись, свободно сделали выбор в пользу самостоятельного развития и, тем самым, в мир было выпущено первое зло – как попытка строить свою жизнь произвольно, не считаясь с божественным замыслом. Поэтому в течение христианской истории, фактически, шла отработка способов пред-писания социального времени и пространства, дабы преодолеть последствия греха первопредков.
Во многом, поэтому оказалась столь точной и драматичной экзистенциальная идея вброшенности новорожденного человека в уже расписанную, зачастую, по очень жестоким, убийственным ролям социальную пьесу. Пред-писанность социального времени и пространства отчуждает человека от свободы, даже если он свято верит в то, что волен в своем жизненном выборе. Он живёт в мире символов, каковые несут в себе намеки, указания и приказы, куда направить свою судьбу. Над ним господствует мета-текст (Библия, Коран, любая некритически понятая «главная» книга), Это и есть мета-текст, письменная квинтэссенция мета-физики.
Его символами полна повседневная жизнь человека определенной культуры, и он продолжает привычно воспроизводить и передавать их. На мой взгляд, вполне правомерно назвать этот процесс прото-письмом с целью определения/предписания социальных судеб, — но без того, чтобы, вслед за Деррида «повесить» этот термин на «дыбу» деконструкции. Но мне возразят, что такова уж сущность социализации в обществах, вышедших за пределы родо-племенных отношений. Недаром китайцы издревле трактовали культуру как «развитие знака», то есть совершенствование письменной речи и облагораживание человека посредством изучения иероглифики.
Однако, социализация может дать человеку ключи для присвоения богатств мира , каковое невозможно без воспитания в себе качеств, позволяющих стать восприимчивыми к разнообразному культурном опыту. Но, зачастую, социализация — это путь постоянного отчуждения, подспудного урезания свободы выбора до выбора неизбежности. Или скорее, неизбежностей, ибо десяток-другой вариантов развития пред-писанные социальные отношения нам предоставят. В этом смысле, письменность может стать языком отчуждающего общесоциального манипулирования. Если надо определить судьбу народа, то надо так или иначе подвергнуть уничижающей критике его историю. Даже не уничтожить, но показать все ничтожество, потом, по возможности, лишить полностью или частично письменного языка, связывающего его с предыдущим развитием собственной культуры. Достаточно внедрить в систему образования новый базовый язык и «пропустить» через него одно-два юных поколения, и потомки уже не в состоянии будут понимать ценности их предков во всем многоцветии борьбы и единства вдохновлявших их противоположных начал.
Примерами тому переполнена история — не только древняя, но и новейшая. Здесь можно вспомнить историю среднеазиатских республик Советского Союза. После образования СССР с арабской письменности, которая использовалась для записи местных языков достаточно малочисленным слоем национальной интеллигенции, и, в особенности, мусульманским духовенством, там происходит переход на латиницу, а затем — с 1940 г. — на кириллицу. Результатом такого реформирования стало образование новых поколений в отрыве от ислама, каковой благословлял местный тип феодализма, всячески поддерживал неравноправные отношения мужчин и женщин и т.п. Введение и всеобщее распространение нового типа письменности позволило сформировать как достаточно развитую светскую культуру среднеазиатских республик СССР, так и приобщить их к единому советскому культурному пространству. После распада СССР в Туркменистане и Узбекистане произошел переход на латиницу. Это дало возможность местным правящим элитам достаточно быстро «извлечь» подрастающие поколения из широкого контекста русскоязычной культуры.
С каждым годом, уровень знаний русского языка у прибывающих в Россию «гастарбайтеров» и студентов падает. С другой стороны, использование латиницы открыло для тюркоязычных Узбекистана и Туркменистана путь к более эффективной коммуникации с Турцией, а также предоставило очень сомнительную возможность лучше интегрироваться в англоязычное культурное пространство. В любом случае, подобного рода языковые реформы служат созданию нового языкового континуума, который, как правило, гораздо легче и дешевле контролировать новым местным властям. Достаточно организовать образование с использованием нового письменного языка, и из школы выйдут поколения, в основном, умеющие осваивать лишь ценности, общепринятые в данном государстве. А за счет того, что в подобного рода политических образованиях, как правило, нет собственной длинной (в сотни и тысячи лет) традиции письменной фиксации собственной культуры, получается, что общий объем знаний, каковой они могут охватить благодаря собственному языку весьма невелик.
На текущий момент переход с кириллической на латинизированную письменность происходит и в Казахстане. Тем самым новые поколения будут отдаляться не только от русскоязычной культуры, но и от собственных достижений, запечатленных на казахском языке времен Советского Союза. Маловероятно, чтобы все научные монографии, литературные произведения, ценные газетные публикации переводились в латинизированную транскрипцию. Казахстан повторяет схему Узбекистана и Туркменистана и начинает строить более управляемое коммуникативное пространство, несколько облегчая при этом изучение английского языка школьниками. Однако, опыт современной России показывает, что при адекватных и несложных, в целом, методиках обучения иностранным языкам, кириллица — это не помеха.
Похожая, хотя и гораздо более трагичная история происходит на Украине и в прибалтийских государствах, где местные языки в ходе целенаправленной пропаганды противопоставляются русскому, как языку ”завоевателя”. Тем самым происходит ускоренное отчуждение народов этих государств от общего культурного наследия. Неизбежным следствием таким образом организованного процесса становится формирование устойчивого образа врага. Чтобы этот образ оставался чистым и незамутнённым, необходимо максимально ограничить возможности молодого поколения читать на языке “завоевателей”.
Изобретение новой национальной письменности всегда служит очень противоречивым целям различных социальных групп. Так, например, изобретение латинской транскрипции для записи вьетнамского языка французским миссионером А. де Родом преследовало как цели распространения христианства, так и отделения вьетов от китайского культурного пространства (поскольку до французской колонизации часть вьетских элит пользовалась иероглифической письменностью). Однако, потом, в ходе борьбы Вьетнама за независимость, она стала использоваться как средство, объединяющее вьетнамский народ .
Ещё более страшный пример: кхмерский язык, созданный в начале ХХ века на основе пали и санскрита монахом Чуон Натхом с целью распространения единой версии буддизма среди многочисленных разнодиалектных племен, в последующем использовался националистическими лидерами Камбоджи, в особенности Пол Потом для насильственной кхмеризации. «Камбоджийский Гитлер» — Пол Пот использовал национальный письменный язык как одно из средств социального эксперимента.
С одной стороны, он подверг уничтожающим гонениям почти всю городскую интеллигенцию своей страны, тем самым на порядок понизив общекультурный уровень и мировоззренческий кругозор населения. Кхмерские крестьяне, ставшие, фактически, привилегированным классом, замкнулись на самих себя и идеологию «красных кхмеров», транслировавшихся с помощью крайне ограниченной синтагматики письменного языка. Тем самым, из смысловой вселенной простого камбоджийца вытеснялось все опасное для власти, все, что могло предоставить хоть какую-то информацию об альтернативах жизненного пути. Иной, гораздо более человеколюбивый вариант развития был привнесен в Камбоджу уже не новой письменностью, но вьетнамскими танками.
Конечно же, Пол Пот был далеко не первооткрывателем схемы: понижение общего культурного уровня — террор против интеллигенции — внедрение крайне узкого по набору смыслов письменного языка. Мао Цзедун в ходе «культурной революции» в Китае подал пример лидеру красных кхмеров. Многочисленные «Дацзыбао», которые производили «хунвейбины» и «цзаофани», были крайне скудны по лексике и извергали потоки подросткового сознания, оформленные в маоистских идеологических штампах.
Возвратимся на какой-то момент к терминологии Ж. Деррида, но уже с учетом тех социокультурных реалий развития письма, о коем говорилось выше. Человек как бы рождается-в-текст. М. Фуко сказал бы, что в более широком смысле — «в эпистему» — исторически обусловленную систему правил и отношений, довлеющую над каждым индивидуумом, определяющую ту совокупность знаний, умений, навыков, которой человек может воспользоваться. Но если эпистема для каждого рожденного является чем-то объективно предзаданным, то рождение-в-текст происходит уже в смысле усвоения формирующейся личностью конкретных книг, высказываний, догматов, прописных истин и т.п.
Человек усваивает определенный цивилизационный контекст благодаря набору значимых для него текстов. А их содержание уже зависит от тех, кто формирует образовательную систему, начиная с самых её азов — с обучения конкретному письменному языку. Однако, с точки зрения юного ученика, сначала, все-таки текст рождается в нем. Несомые буквами или иероглифами смыслы входят в его поле сознания, подвергаются потом интериоризации, после чего и оказывают могучее влияние на дальнейшее формирование личности. При этом авторитетность преподаваемых текстов может подвергаться сомнению, их первоначальный смысл перерабатываться критическим творческим воображением — в особенности при условии, что для его развития создаются, пусть и не идеальные, но хотя бы достаточные образовательные условия.
Следовательно, для того, чтобы предельно обузить, ограничить личный и общественный кругозор, довести человека до уровня легко управляемого «винтика» в социальном механизме, — недостаточно только лишь направленного формирования определенной образовательной письменной культуры, которая способна отсеивать неугодные власти смыслы. В начале данной статьи речь совершенно не случайно зашла о синтезе «варварской» и «римской» цивилизации как основе для формирования национальных европейских культур.
Новая письменность служила для того могущественным средством, но её введение и распространение Библии как метафизического текста, определяющего социальные судьбы многих народов – это один из необходимых моментов диалектического взаимодействия логического и исторического. «Исторически предшествующее», — писал Э.В. Ильенков, — в ходе развития постоянно превращается в «логически последующее» и наоборот. Ранее родившиеся явления превращаются то и дело в формы проявления процессов, начавшихся гораздо позже. И начало (подлинное начало) новой ветви развития […] не может быть понято как продукт плавной эволюции исторически предшествующих форм». [1;296]
Поэтому тезис о предзаданности исторического развития – в какой бы форме он ни звучал, опровергается довольно странной игрой случая, на первый взгляд, внезапного, даже спонтанного свободного выбора. Однако, конкретно-историческая форма такой свободы обусловлена вполне объективными предпосылками, сформировавшимися в рамках предельно широко понятых производственных отношений (производство товаров и услуг, культуры, в целом, и, наконец, воспроизводства человека своей эпохи и творения человека новой эры). Поэтому вожди и воины германских племён, силой более совершенного оружия и боевой организации покончившие с Римом, приняли на себя формальную христианизацию, но не сущностную евангелизацию.
Новозаветная этика ненасилия была невозможна для тех, кому война стала воистину «родной матерью», и поэтому ветхозаветный «образ победоносного бога, исполненного мощи и величия» смешался с образом Христа, каковой стал «мерой и образцом воина». [2；219] На Христа-Пантократора, верховного вседержителя и судию, а не на невинно умерщвлённого мученика, равнялись короли и князья Средних веков. Они свободно выбрали именно этот образ, вследствие того, что такова была объективная, подспудная логика исторического процесса.
Принятое же как на веру, так и на основании рациональных аргументов, учение о предопределенности не только лишает человека свободы выбора, но и подменяет логику объективных, конкретно-исторических изменений – внутренней логикой книги, текста, идеологической системы. Это и есть метафизическая подмена, прорастание метафизических сорняков в массовом сознании. Люди начинают действовать в соответствии с тем, как написано и представляется правильным, а не адекватно реальному ходу вещей. Так, на самом деле, работает прото-письмо, возведенное Ж. Деррида чуть ли не в качество, сотворившее человека разумного, — вследствие того, что философия постструктурализма наиболее последовательно и безоговорочно сформировала и поддерживает веру в древнее могущество так называемых «больших нарративов» — текстов, которые в те или иные эпохи оказывают определяющее влияние на массовое сознание. Но произвольно заданная логика текста определяет поступки уверовавших (или даже псевдо-рационально убеждённых) масс лишь тогда, когда последние не знают, как самостоятельно понять действительное положение вещей.
Что же общего у упомянутых нами выше процессов формирования начал средневековой европейской культуры в Y-YIII вв., тоталитарных политических режимов Китая и Камбодже в 70-е гг. ХХ в. и национальных письменных языков бывших советских республик в конце ХХ – нач. ХХI вв.?
— То, что, невзирая на громадные разрывы во времени, пространстве и ментальности, им свойственны общие тенденции подмены логического идеологическим, когда понимание реального исторического смысла событий вытесняется выгодной какой-то узкой группе лиц моделью общественного развития, предписанной с помощью нового языка. Фактически, все описанные эпизоды демонстрируют не только различные исторические формы подмены сущего должным, но и коммуникативные средства, с помощью которых эта симуляция осуществляется.
Эта статья началась с упоминания постструктуралистской критики базовых теоцентрических текстов, с помощью которых моделировалось общественное сознание. Но при всей нелюбви к божественному в истории Деррида и его единомышленники, кажется, обожествили письмо. Это средство создания культурных кодов стало некоей «децентрализованной» целью истории, То есть лишило историю всякой объективно достигаемой цели. А это значит, что и человечество, как исторический субъект – бесцельно, а, следовательно его можно произвольно «кодировать», словно некий суперкомпьютер…
Таким образом, подмена принципа диалектического совпадения логического и исторического метафизическими философско-методологическими и идеологическими моделями приводит к отказу от понимания истории как объективно-целесообразного процесса. Это приводит к деградации исторического сознания масс и увеличивает их управляемость социальными элитами, превращает из субъектов истории в средства тотального политико-экономического и историко-культурного манипулирования.