Ричард Ленски о сильных и немощных братьях (Рим. 14)
На самом деле, щепетильные христиане, которых мы здесь встречаем, не были законниками, не были иудействующими, не путали Закон и Евангелие. Против таких людей Павел всегда пускал в ход свою тяжелую артиллерию, потому что именно они представляли для церкви наибольшую опасность. Кроме того, такие фанатики отличались и крайней надменностью. Однако в этих словах Павла никакого обличения надменности нет. Внешние источники ничем не дополняют наши знания об этих немощных братьях. То, что пишет о них Павел, — все, что нам известно, но, по существу, этого вполне достаточно.
Они были немощны потому, что еще не сделали из Евангелия всех необходимых выводов об оправдании верой. Немощь доводила их до чрезмерной скрупулезности в некоторых вопросах. Это создавало двойную опасность: терпение остальных христиан по отношению к ним могло истощиться, а сами они могли начать судить остальных. Согласие и единство оказались бы под угрозой. Павел показывает, какая бы это была ошибка. Однако апостол не впадает в крайность и не делает представления немощных критерием и правилом для церкви. Павел отказывается принижать сильных до уровня слабых. Немощные должны набираться сил. Однако для того, чтобы их укрепить, нужно не соблазнять их и не вступать с ними в пререкания, а проявлять к ним снисхождение и любовную заботу, тем самым позволяя немощным возрастать в силе.
Итак, смысл таков: принимай такого христианина, но не для того, чтобы вступать с ним в споры об ошибочных представлениях, которые служат причиной его немощи. Пререкания с ним — не лучший способ устранить немощь другого человека.
Суть не в том, что сильные и разумные никогда не должны высказывать свои здравые убеждения; сам Павел поступает так в 14-м стихе, хотя и ради пререканий. Сильные тоже нуждаются в утверждении и поддержке, чтобы им самим не впасть в сомнение и немощь. Проблема сильных и немощных — проблема деликатная. Все было бы очень просто, если бы речь шла об истине и лжи, правоте и неправоте; но это не так, и воспринимать это таким образом нельзя. Поступив так, сильные проявили бы нечто худшее, чем немощь. У спора как средства достижения цели есть явные ограничения.
Разумеется, критика может быть разной. Указывать друг другу на отклонения от воли Учителя и Его Слова и напоминать друг другу о том, чего в действительности требуют Его воля и Его Слово, — не своеволие, а лучшая услуга, которую мы можем оказать друг другу. Совсем другое дело и верх своеволия — выходить за эти рамки и осуждать другого там, где Господь не установил никаких требований, истолковывать Его Слово так, будто Он их установил, или просто добавлять к Слову требования, которые кажутся нам превосходными. Здесь мы вновь видим парадокс: тирания немощных зачастую превосходит тиранию сильных.
Поскольку вся наша жизнь и даже смерть имеют своей целью не нас самих, а Господа, вправе ли мы сделать исключение для адиафоры, то есть вещей безразличных, таких как пища, которую вкушают или не вкушают? Это было бы поистине верхом безумия. Посмотрите, как Павел здесь возводит всех своих читателей на высочайший уровень, к широкой и истинной перспективе относительно самих себя и своего отношения к Господу. Посмотрите также, как он здесь (и во многих других случаях), разбирая какой-нибудь мелкий вопрос, предлагает решение, сокрытое в обширных основах веры. Он выносит такой вопрос из тесной, плохо освещённой комнаты, где его едва ли можно разглядеть правильно, освещая его полным светом евангельской истины, — и незначительная трудность исчезает.
Вы двое, немощный и сильный, в действительности братья, за вас обоих Христос умер и воскрес, вы оба должны жить и умирать не для себя, — какая разумная причина, соответствующая вашему подлинному существу, может оправдать ваши поступки по отношению друг к другу? Не забываете ли вы, что каждый из вас стоит и падает лишь пред своим Господом (ст. 14:3); что Он единственный Судья, произносящий суд над Своими рабами; и что один раб не должен судить другого раба? Оба вопроса риторические; оба обличают неправые поступки; оба оставляют вопрошаемого брата без ответа.
Ибо всем нам предстоит предстать пред судилищем Божиим. По этой причине Павел задаёт упомянутые два вопроса, и по той же причине эти вопросы столь серьёзны: первый вопрос должен помешать немощному осуждать сильного за адиафору, а второй должен помешать сильному испытывать презрение к немощному из-за адиафоры. Ибо на суде каждый из них услышал бы свой вопрос и не смог бы на него ответить, подобно как не может ответить и сейчас. Сейчас самое задавать такие уместные вопросы, не стоит ждать, пока станет слишком поздно. Пусть эти вопросы исправят огрехи нашего поведения, пока их ещё можно исправить прежде нашей смерти. Если мы виновны, сейчас самое время покаяться и исправиться.
В стихах 1–12 речь идет о сильных и немощных одновременно, однако наставления адресованы в первую очередь последним, которые осуждают других, и Павел направляет их к судилищу Божию. Сильные же упомянуты постольку, поскольку их презрение к немощным — тоже разновидность осуждения. Теперь же [с 13-го стиха] Павел наставляет и направляет сильных относительно их поведения по отношению к немощным. Не станем более судить друг друга — в отношении адиафоры, которую Бог ни не заповедал, ни не запретил, но оставил на усмотрение любви.
Наше решение должно быть твёрдым: никогда не причинять брату духовного вреда и — хуже того — не губить его духовно. Трудность в том, что, полагая соблазн немощному брату, мы заранее не можем предугадать, принесет ли ему это вред или окончательную погибель.
«Позвольте мне пояснить это на примере пищи, о которой и идет речь, — пищи, которая на самом деле представляет собой адиафору, как учит Господь Иисус, но относительно которой у некоторых братьев всё ещё остаются сомнения». Это объяснение адресовано исключительно к сильным и правильно наставленным, рядом с которыми может оказаться немощный брат и которые могут сами легко впасть в серьёзную ошибку — конечно, не в плане различения пищи, а в том, какой вред они могут причинить этому немощному брату. То, что брата следует наставлять тщательно и доброжелательно, само собой разумеется. Но что делать, пока он не наставлен? Для того, чтобы он избавился от ненужных сомнений, может потребоваться время. Более того, если сильные допустят ошибку (это очень легко сделать) и презрят немощного (ст. 3 и 10), они тем самым перечеркнут все свои усилия по устранению его сомнений.
Теперь Павел обращается к противоположной проблеме — к подлинной и окончательной погибели немощного брата из-за того, как сильные обходятся с ним в вопросе о пище. Между простым огорчением и окончательной погибелью большое расстояние; когда Павел говорит о том и другом, он имеет в виду и все промежуточные состояния. Своей пищей ты губишь того, за кого умер Христос!
Наверное, было бы неоправданно отождествлять «огорчение» и «погибель» и, поскольку первое кажется слишком незначительным, усиливать его до «причинения вреда», которое может оказаться и фатальным. Также маловероятно, что погибель — возможное следствие огорчения. Нет, эти два понятия представляют собой крайние точки, между которыми существует целый спектр состояний... Павел не описывает некий конкретный способ, которым можно погубить человека, поскольку желает охватить любые способы. Зачем же ограничивать Павла и утверждать, будто он имеет в виду лишь один способ — принудить немощного идти против своей совести? Разве нет иных путей, ведущих к разрушению веры? Говоря о «погибели», Павел возвращается к тому, что он назвал «преткновением» в 13-м стихе.
Чудовищность такого поступка подчеркивается противопоставлением: «своей пищей — того, за кого умер Христос». Христос, наш Господь, умер за этого брата, которого ты губишь такой ничтожной вещью, как пища!
Когда христиане разделяются из-за еды, питья и прочей адиафоры, такой как одежда, прическа и тому подобное, посторонние, несомненно, насмехаются над ними и над их христианством, и сами христиане дают повод и причину для таких насмешек. Они сами наносят ущерб миссионерскому служению в собственной общине. «Хулится» — слово сильное, и его резкость не следует смягчать; ибо говорить с насмешкой о чём-либо священном значит именно хулить его.
Во всякой адиафоре у нас есть полнота христианской свободы, и её важность никогда не следует приуменьшать. Но иногда адиафора перестает быть таковой, и тогда свобода тоже исчезает. Этот аспект проблемы, адиафора, которая перестает быть таковой по сути, и адиафора, используемая во вред и для распространения заблуждений, полностью рассмотрен в X артикуле Формулы — это по сей день остается наилучшим его изложеним. Павел же в 14-й главе рассматривает только подлинную адиафору.
В отношении подлинной адиафоры наша свобода заключается не в том (как полагают многие), что каждый волен поступать исключительно так, как ему лично угодно. Нет; будучи совершенно свободным делать или не делать, использовать или не использовать, каждый, разумеется, делает выбор, но при этом оглядывается на братьев, на то, что принесёт им наибольшую пользу — скажем, в плане укрепления мира и согласия и особенно назидания друг друга. Свобода драгоценна, но она влечёт за собой и ответственность.
Всякое употребление христианской свободы, игнорирующее возможное пагубное воздействие на немощного брата, дурно. Каким именно образом такое вкушение может стать преткновением, Павел не уточняет. Возможно, немощный брат ощутит побуждение вкушать вопреки своей немощной совести, как разъясняется в 1 Кор. 8:9–11, — и это, безусловно, серьезный ущерб; или же его, возможно, всего лишь шокирует то, что ест другой, и он открыто или в сердце своём осудит другого за его вкушение (ст. 3 и 10), будет внутренне оскорблен и уязвлен (ст. 15) — даже такого ущерба достаточно.
Наряду с «дурным» употреблением свободы Павел пишет о «превосходном» ее употреблении. Свобода подразумевает, что мы свободны делать или не делать; выбор за нами. И в той мере, в какой этот выбор касается других людей, он всегда должен склоняться к тому, что принесёт им пользу, а не к тому, что может им повредить; ведь помимо свободы у нас есть еще ага́пэ — разумная и целенаправленная любовь, которая живёт и умирает для Господа, покорно служит лишь Христу, и тем всегда угождает Богу и подлинно ценна для людей (ст. 7–9, 18).
Правило Павла полностью изложено в 1 Кор. 9:20–23, где он также пишет, что снисходит к немощным и ко всем прочим не для того, чтобы утвердить их в немощи, но чтобы избавить их от неё. Быть преткновением — не путь к этой цели, ибо немощный может погибнуть в своей немощи (ст. 15); утверждать немощь, делая её правилом для всех сильных, — опять же не путь к этой цели. Путь — это любовь, которая уступает, дабы просветить, укрепить и тем самым возвысить над немощью. Когда я воздерживаюсь, немощный брат должен знать, что я делаю это лишь потому, что меня побуждает любовь, лишь ради него, лишь потому, что его немощь есть немощь, а не сила, лишь потому, что я хочу дать ему время и помочь ему возрасти в силе.
То, что сделано не по вере, не может быть во славу Божию и не может быть ничем иным, кроме как грехом, даже если это всего лишь еда или питье. «Вера» в данном случае — твердое убеждение, что поступок согласуется с волей Божией и Его Словом. Христианин должен обладать таким знанием и такой уверенностью. Если даже он не поступает откровенно, сознательно вопреки тому, что он с полной уверенностью считает Божьей волей, а лишь в неуверенности, без убеждённости, что его поступок соответствует воле Божией, — как может такой поступок быть чем-либо иным, кроме греха? Само сознание неуверенности отягощает подобный поступок. И это относится ко всему — к любой адиафоре, а равно и ко всему остальному, что Бог заповедал или запретил. Грех — это не только прямое пренебрежение Его волей или дерзкое противление ей, но и неуверенность в наших действиях, опасения, сомнения, страх, что наши поступки могут быть противны Его воле. Если так — не делай! Сначала удостоверься в Его воле. Первый грех начался с сомнения (Быт. 3:1). Я могу ошибиться, неверно понять, неверно применить Слово Божие и Его волю; это тоже грех, но грех неведения. Грехи, совершаемые в сомнении, причиняют больший вред. Разумеется, лекарством от них является покаяние.
Во всей жизни христианина лишь то, что представляет собой истинный плод истинной христианской веры, угодно Богу — всё остальное грех. О, сколь многое всё ещё остаётся грехом! И наоборот, всякий грех наш исходит не от веры, а от плоти. Если это справедливо в отношении греха христианина, что уж говорить о нехристианине, у которого вовсе нет веры, который целиком есть плоть? Изречение Августина о том, что добродетели язычников суть грехи, по-прежнему справедливо. Как и учение о том, что все дела, совершенные до оправдания, — это грехи.
— R. C. H. Lenski. The Interpretation of St. Paul’s Epistle to the Romans