Хранить в сухом прохладном месте

Один из любимых мной жанров – короткие тексты о путешествиях, будь то комедийные записки на изгаженных в болоте манжетах или же богемные очерки о пьяных танцах в вылизанной Швейцарии. Но вот ты возвращаешься из года в джунглях прям в полугодовой карантин, и список потенциально захватывающих опытов пополняется поездкой в местный аэропорт. Но Маркес писал в «Жить, чтобы рассказывать о жизни»:

Так я провёл еще много времени, прежде чем осознал, что все эти годы шёл верным курсом, потому что ничто ни в этом мире, ни в ином не может быть бесполезным для писателя.

В Эфиопии – рассказ о сезоне дождей, в Конго – новелла о полярной ночи на Шпицбергене, а в утомительной жаре августовского российского юга – короткая заметка о провожающих и исчезающих.

Обернуться – это всё равно что произнести слова в ответ на всё выразивший взгляд, это как допить до дна танинное вино и после вытирать с губ приставшие кристаллы осадка, это будто высказывать вселенной недоверие: термит силится измерить высоту термитника; человек даёт имена звёздам, уносящимся от него всё дальше и дальше сквозь непознаваемый мрак; предпоследний день лета перепроверяет календарь;

– и я не оборачиваюсь, я ухожу.

Pergunte ao seu Orixá, o amor só é bom se doer, – поёт он в моём чуть несвежем воспоминании, подёрнутом южной дымкой нескольких слившихся в одну ночей. Мне не удаётся посчитать их.

Я бывала на этом участке земли много раз, но мир расширился в каждой точке и навсегда изменился: он изменяется мгновенно на моих глазах, которые неспособны это постичь. Я тоже изменилась: я расширилась и углубилась, а затем снова оказалась в здании аэропорта – в роли, никогда ещё здесь не сыгранной, – и пережив всевозможные преобразования, схлопнулась в одну никчёмную частицу, пытающуюся избежать столкновения со своим отражением.

Не смотря в зеркала сувенирных магазинов, я заглядываю в глаза молодой женщины, делающей мне четвёртый за день кофе: она проводит много часов в новопостроенном парнике для ожидания рейсов. Аэропорт – это счастливые побеги и необходимые расставания, и я вспоминаю, что движение наполняет смыслом даже тех, кто провожает, и я ощущаю, что новизна роли неожиданно безболезненна.

Безжалостное стекло пристройки накапливает уплотнённый жар. Широта моего детства раскалена в тридцатый август моей жизни в точности так же, как двадцать девять раз до этого: ты потеряешься во множестве переменных, которые захочешь зафиксировать; ты потеряешься в кошельке среди купюр, от которых отвыкла, в попытке оплатить кофе и сексуально привлекательную бутылку ледяной воды; ты потеряешься в новой логистике домашнего аэропорта. Необычайно безразлично ты побредёшь в случайную сторону, прижимая к груди мокрый охлаждённый пластик, и вдруг заметишь, как опустело пространство: очередь кончилась; где-то за досмотром и символической границей между путниками и домом, что годами терпит их верность одной лишь дороге, начались посадки; и узнаваема лёгкость у тебя внутри, – пока ещё терпимая лёгкость, ибо она – лёгкость небытия.

"Пап, а обязательно нужно влюбляться?" – слышит он, как спрашивает незнакомая девочка. Микро-разрыв в ткани реальности донёс до него голос из головы знакомой ему женщины, что двадцать лет назад могла быть этой девочкой. Пшеница кубанского чернозёма, из которой упрямо не складывается ничьё имя: здесь слишком сильный ветер. Ветер уносит его обратно в солёную воду Финского залива, ибо путники стремятся к правде.

Так я обжигаю нёбо пережжённым эспрессо, обжигаю глаза пересвеченным небом, так я узнаю, что та девочка с посадочным талоном ни в кого не влюблена. Может быть, мне просто необходимо тоже пройти на посадку, мне необходимо возобновить терапию посадочными талонами?

Экипаж приветствует его за вновь и вновь перестроенным зданием, на которое я смотрю с пустой парковки, – экипаж приветствует его, будто из другой страны. Он сжимает посадочный талон со своим именем, выведенным импортными чернилами забугорного принтера. Колосится южная трава, обречённая в каждой жизни становиться ароматным хлебом и размокать под слоем жирного масла. Желтеют цветы подсолнухов, выдавливая из себя крупные каплевидные семечки. Якоря, погружённые глубоко в море моего детства, чернеют от сероводорода. Чёрное, чёрное, чёрное море шумит в моих ушах с того дня, когда я услышала его из утробы, а где-то там, высоко на севере, будущий путник узнавал, что влюбляться необязательно,

– и влюблялся.

"Не пытайтесь покинуть город K", – написано на магните в кармашке его рюкзака.

"Хранить в сухом прохладном месте", – написано на моём сердце, живущем в нескончаемом тропическом лесу.