«Блондинка» как наглядное пособие по разрушению сказки
Фильм, попавший одновременно в списки лучших и худших картин 2022 года, сломал образ идеальной королевы старого Голливуда, разозлил фанатов актрисы и возмутил даже бывалых кинокритиков. Но что будет, если оторваться от скроллинга их мнений и разобраться, почему последняя киноадаптация жизни Монро — это на самом деле то, чего нам так не хватало?
Идея «Блондинки» появилась у Эндрю Доминика («Как трусливый Роберт Форд убил Джеймса Джонса», «Охотник за разумом») ещё в 2010 году. На первых порах предполагалось, что Монро сыграет Наоми Уоттс («Бёрдмэн»), но из-за трудностей с бюджетом старт съёмок постоянно переносился — и это вносило свои коррективы в актёрский состав амбициозной драмы. В 2014 году место Уоттс заняла Джессика Честейн («Опасная игра Слоун»), однако финансовые проблемы продолжались. Спустя два года дистрибьютором фильма внезапно решил стать набирающий популярность Netflix, а в 2019 году Честейн сменила, и в этот раз уже окончательно, Ана де Армас («Достать ножи»).
Рассказывая о своих планах, ещё в 2013 году Доминик обещал снять «лавину образов и событий», в которой, в отличие от его предыдущих киноработ, будет «минимум диалогов». Как ни странно, за семь лет режиссёр остался верен своим принципам: «Блондинка», съёмки которой затянулись из-за пандемии COVID-19, получилась немногословной, но однозначно яркой, провокационной и разделившей людей на два лагеря — и не только потому, что в её основу во многом легла скандальная одноимённая биография Монро, написанная Джойс Оутс. Дело здесь скорее в другом: общество ошибочно ждало достоверную экранизацию жизни Монро, но вместо этого получило «вымышленные хроники» её жизни, и этот во всех смыслах брутальный и давящий своей энергетикой фильм оказался тем, к чему ни зрители, ни даже некоторые критики не оказались готовы.
Сами слова — «Мэрилин Монро» — за десятилетия своей культивации и коммерциализации стали именем нарицательным: образ улыбающейся блондинки, стоящей над решёткой вентиляции с задранным платьем, вбит в сознание нескольких поколений как символ золушкиного успеха, не говоря уже о сопутствующей ему ретро-эстетике пятидесятых. Он ассоциируется с чем-то ярким, успешным, недосягаемым, и эта романтическая связка решительно отвергает даже мысль о том, что Монро вполне могла быть несчастливой при всём почти осязаемом поклонении Голливуда перед ней или, уж тем более, пострадавшей в рамках условного #MeToo — хотя бы потому, что тема сексуализированного насилия легче представляема в эпохе девяностых или более поздней, чем в антураже небесно-голубых и белоснежных кадиллаков, припаркованных у актёрских фургонов где-то близ Аллеи славы.
Красота сказки и уродство реальности в «Блондинке» идут бок о бок. Что ни сцена — то отсылка к истории: Доминик отчаянно играет с чёрно-белым и цветным форматами, вводя зрителя ложной загадкой такого хода в экзистенциальный кризис. От этого в сознании зрителя первый диссонанс: красиво, но зачем это нужно? Смена цветов не отражает ни смены настроения героини, ни многочисленных флэшбеков, полубездумно разбросанных вдоль и поперёк почти трёхчасовой истории — всё куда проще, если вы ещё не забыли об обещанной «лавине образов». Почти каждое появление экранной Монро в кадре — воплощение её реальных снимков в разные годы. Отсюда столь знакомыми кажутся её чёрный свитер с белыми брюками, попытки зарыться в белоснежное одеяло или прикрыть упорно задирающуюся на публике юбку, наконец, гимн бриллиантам — в каких цветах мы помним те культовые фото, в таких же их воплотил Доминик на экране.
И если всё это, привыкнув к диссонансу, ещё можно объективно назвать красотой, то уродство, столь резко врывающееся в сюжет, наносит второй удар, похожий на откровенную пощёчину общественной памяти. Улыбчивый образ Мэрилин Монро упорно ассоциируется с романтикой Америки пятидесятых, но вряд ли — с изнасилованием известным режиссёром или грубым оральным сексом с Кеннеди, который, кончив, выставит её за дверь, не отвлекаясь от телефонного разговора. Истории #MeToo в самом их ужасном и натуралистичном воплощении перекочевали из соцсетей в прокуренные Белый дом и голливудские меблированные офисы киностудий середины пятидесятых — и не только без рефлексии самой героини, но ещё и с пометкой «взрослого» рейтинга NC-17 оказались выброшены в лицо зрителю.
«Я всегда хотел сделать историю о детской травме и о том, как она формирует мировосприятие во взрослом возрасте, — рассказывает для Deadline Эндрю Доминик. — Изначально я планировал использовать такой подход для истории о серийном убийце, но когда я прочитал «Блондинку», то решил использовать его для актрисы». Эта попытка примерить образ травмированного человека на того, кто в глазах общественности никогда таким не был — впрочем, некоторые книги, как та же «художественная» биография от Джойс Оутс, с этим фактом поспорили бы — оказалась для людей триггером. Доминика обвинили в эксплуатации имени Монро, опорочивании её памяти и образа и чуть ли не в карикатурном заигрывании с феминизмом — настолько Мэрилин якобы была показана слабой, бесхарактерной и зависимой от мужчин вокруг неё.
И все эти доводы имели бы смысл, если бы «Блондинка» предполагалась как фильм с биографической точностью, подогнанный под идеалы бережности. Фактически же к ней никто не стремился — и Доминик не раз признаётся в этом журналистам. «Блондинка» для него — не кинематографическая реставрация жизни кинозвезды, а микс или, скорее, концентрация посвящённых ей книг и воспоминаний её знакомых вместе с рассказами подруг Доминика об их жизненном опыте. Именно отсюда — ментальные проблемы Монро, патологическое желание найти отца, потребность в близкой связи с кем-то, будь то полиаморный союз или неудачные браки (оба по-своему похожие на настоящую семью, приказанную долго жить), бесконечное насилие, которому она не умеет сопротивляться, и аборты против воли, которые никогда не дадут о себе забыть. Монро в «Блондинке», которую мужчины видят не более, как рекламный ход или сексуальный объект, — это скорее не подлинная Мэрилин, а её качественный близнец, впитавший в себя полифонию реальных женских голосов и их боли.
Вопрос о том, была ли настоящая Мэрилин зависима от мужчин так же сильно, что и экранная, навряд ли когда-нибудь встретит точный ответ — но нужен ли он вообще? При всей прогрессивности ревущих двадцатых не стоит забывать, что во времена Монро эмансипация была скорее исключением, чем правилом, да и сама Мэрилин, как и многие её современницы, вряд ли могла быть иконой феминизма и женской независимости. Ожидать, что новый фильм об актрисе представит её как лидера некой борьбы, довольно наивно — и даже хорошо, что это так: уравниловка людей под единый стандарт поведения и мышления имеет свойство надоедать быстрее, чем слёзы талантливой Аны де Армас, без конца шепчущей: «Это ты, папочка?»
«Блондинка», аналогов которой снято пока не было в принципе, оказалась разговором, к которому общество было не готово. Её поток неудобных вопросов, начиная от того, где грань разрушения мифа о голливудской Золушке, и заканчивая тем, можно ли на экране показывать изнасилование кумира не одного поколения, ставит в ступор — особенно тех, кто ждал от него феминистского стейтмента, а получил историю о сломанной женщине, не знающей, что делать, и выбирающей (или всё-таки заставленной кем-то?) навсегда остаться в постели. В этом и главный, решительно незачемечаемый большинством посыл: иногда сказки нуждаются в том, чтобы кто-то показал их изнанку, в которой нет никаких «долго и счастливо», а есть коротко, больно, одиноко и грустно — просто потому, что так больше шансов показать неприглядную реальность, нежели создавая очередной миф.