На самом деле

Только когда меня привели к телу, накрытому белой простыней, я понял, что переплюнул даже Камю. До этого момента не возник даже слабый импульс задаться вопросом, кто все-таки умер — отец или мать. Сейчас, около тела вспомнил, что отца мы похоронили несколько лет назад, и на этот раз без вариантов. Приглушенная память (за которую, конечно же, стыдно перед собой) оправдана, если учитывать отъезд во взрослую жизнь (совпавший с восемнадцатилетним и спешным выносом личных вещей из родительской квартиры), ведь с тех пор прошло целых семь лет, во время которых общение с ними происходило по касательной.

Нет, никакой обиды или иного серенького душевного чувства. Оба ближайших генетических родственника идеально отработали свои обязанности, искренне удерживали от едва проклюнувшегося порыва к самостоятельности (знали бы, сколько зрел этот росток), мать даже плакала. Отец вел себя по-мужски строго и лаконично, приобнимал жену сзади за плечи и негромко, наклонившись ближе к уху, утешал: «Наташа, он мужчина совсем, пусть идет», а на прощанье крепко (как никогда раньше) сжал сухой костлявой рукой мою так, что вроде бы даже больно было. Самый запоминающийся момент, когда уходишь — взгляд провожающих в сужающейся щелке дверей, жалостливый, влажный, желчный. Такой я наблюдал еще раз, когда уходил от жены, с той лишь разницей, что дверь нашей квартиры примыкала к левой стороне площадки, а петли висели справа из-за чего плоскость двери резко срезала взгляд заплаканных глаз. И напротив, трехслойные деревянные двери родительской квартиры были устроены так, что соединение взглядами не прерывалось и не прерывалось. Вот и все различия и повторения.

Пожалуй, это все живое, что можно вспомнить о матери. Да, как только патологоанатом снял простыню с головы, стало наконец понятно, что это Наташа (Наталья Сергеевна, как мама требовала называть себя). В больницах и всем, что около: от роддома до морга, знают свое дело. Тела, что младенчески-здоровые, что старчески-мертвые, обхаживают, моют, смазывают до воскового блеска и до приличного светского вида. Поэтому мама выглядела почти также как и семь лет назад — с теплым, домашним цветом лица и воздушными светлыми волосами, дымкой распустившимися по металлической кушетке.

Не знаю почему, но потоком рванули слезы, которые я тут же скрыл от смущенного работника морга. Вот оно, родственное чувство, нематериальная связь, чистая реакция тел. Помню в детстве мне в руки попала подвязка старых советских журнальчиков «Знание», где теоретики и практики описывали эксперименты и заметки, правда, не всегда в научном фокусе. Своего рода коммунистический научпоп. В одном номере рассказывалась история о том, как жизнь (в абстрактном смысле этого слова) «чувствует» другую жизнь и связана с ней какими-то неведомыми волокнами; как яйцо, лежащее на столе, «ощущает», что другое такое же яйцо, брошенное в кипящую воду, «страдает», и жизненная сила покидает этот мир (интересно, зависит ли это от сорта яиц). Видимо, по этой же причине плачу и я, ведь наша с матерью связь уж точно ближе, чем связь яиц в картонной коробке из гипермаркета.

Я спросил, почему у нее открыты глаза, и попытался стянуть веки двумя пальцами, но от холода морговских холодильников и сухости глазного яблока ничего не вышло. Патологоанатом попросил извинения, сказал, что это какое-то упущение молодых работников и ухудшение выпускаемых институтами кадров. Посмотрел бы я на него, если б это коснулось его родных. Никакого толку ругаться нет, оставил его в покое, хотя следовало нагрубить (бедняга, побледнел сильней маминого).

Что ж, мамочка, есть как есть, очень жаль. Мне передали мамины вещи: ключи от дома, носовой платок, три двухрублевые монетки (грязных, воняющих немытыми руками) и стертую почти до основания помаду цвета пыльной розы (на губах трупа такой не было). Поинтересовался, где же женская сумочка или что-то подобное, неужели, мол, люди ходят с таким скудным повседневным вооружением, но в администрации серо ответили, что на этом все. Даже не выразили соболезнования, бездушные сволочи, хотя откуда в морге души.

На выходе из морга все дальнейшее устраивалось само. Меня встретил молодой человек в черном костюме, высокий брюнет с квадратной нижней челюстью и глазами яркого стального цвета. Он коротко по-военному поклонился, выразил сочувственный взгляд и слова, затем протянул черную бархатистую визитку с надписью: «Ритуальные услуги» и подписью: «Дмитрий Мим».

«Забавная фамилия», — хватило только на это. Он пожал плечами и свел черные лохматые брови домиком, ответил, что часто слышит такие замечания, и какими-то уютными свойскими движениями длинных рук пригласил меня в машину, на которой мы в тишине доехали до офиса его агентства.

Фотографию для таблички выбрал из числа выложенных в мамин Instagram-аккаунт. Не серьезную, не смешную, не слишком горделивый взгляд, не наивное расположение губ (часто встречалось в ее ленте). В общем, найти было непросто. Подходящая оказалась, как выяснилось по подписи в комментариях, рядом с событием смерти отца. Фотография не изображала ничего, эмоциональная сухая степь на лице и, как следствие, не набравшее ни достаточного количества сочувствия в комментариях, ни приличного количества лайков (не считая магазина по продаже сумок из крокодильей кожи да какого-то блога от лица пачки соды), ни одного репоста. Вообще повезло, что мама оставила этот снимок в ленте, обычно такие нещадно сносят через несколько месяцев (стоит только заметить его, просто пролистывая ленту в поисках воспоминаний, и вдруг видишь себя такого тухлого, прозрачного, словно из дыма, а не плоти и тут же понимаешь — это не ты, эта серость подловила какое-то плохое утреннее настроение и втиснулось в мою радостную жизнь, прижилось как паразит, а потом, захлебываясь, ушло на дно под водопадом интернет-ленты). Тут же в редакторе телефона провел по фото широкую косую черту через угол, выставил сдержанную рамку, наложил пару фильтров, подкорректировал контраст и убрал цветность. Получилась вполне стильная фотография в черно-белых цветах, не в похоронных. Черный цвет всегда смотрится модно и дорого. Должно быть, от того, что стойкий черный пигмент, который не стирается и не выгорает на солнце, очень сложно добыть и за ним непросто ухаживать (хотя что сравнится с дороговизной индиго).

В общем, фото так понравилось, что мы с Димой из агентства не просто выбрали его для могильной таблички, а оба запостили в ленту (Дима в свой коммерческий блог, а я в личный).

Затем просмотрел обновления подписок, полистал свои же публикации. Снова брызнули слезы. Дима смотрел на меня широкими козлиными глазами, спрашивал, нужно ли мне воды или коньяку, интересовался, чего это вдруг, ведь уже все прошло и ничего не вернуть. Булькающими словами я отвечал, что жизнь эта — дрянь, и в ней мне не всегда путешествия и покатушки на великах, что случается и хорошее и плохое, с горем и радостью, и все-таки у меня умерла мама. Все это сопровождалось показами замерших, умерших кадров в ленте — вот на Марсовом поле в случайный солнечный день, вот на ГОА, вот со спины перед картиной Клода Моне, вот на острове Форос. А это кто? Это Диана, мы с ней на Форосе и познакомились, она тоже в Питере, но мы потом не встречались, хотя договаривались, не серьезно, впрочем, понарошку. Кинуть тебе ее аккаунт? Да не вопрос, держи. Все это замершие события, Дим, воспоминания. И что теперь, Дима? Мама умерла, и вот, перехлестнутая полосой фотография. Комментариев не оставил, надеюсь, подписчики думающие и догадливые. А если кто-то не допрет, надеюсь, спросит в директ.

Но оказалось все совсем иначе, боже. Друзья начали вдруг сыпать сообщениями по всем каналам сразу. В мессенджеры, в инсту, под постом: «Что случилось?», «Сочувствую», «Соболезнования», «Держись», «Ох…». Пока Дима забивал данные для документов, попутно спрашивая разное и с хрустом щелкая по клавишам, в телефон из интернета вливались сообщения, на которые требовалось (срочно! важно!) ответить. «Какой тип похорон нужен?», — спрашивает Дима. «А какие есть?», — и тут же набираю двумя пальцами: «Мама умерла, хороним завтра, много времени нет отвечать, оформляю документы». «Можно обычный», - параллельно отвечаю Диме, - «под стеклянным куполом в вакууме, чтобы, как обычно, видно тело. Да, понимаю, через некоторое время будет не очень красиво, но зато сейчас заполняем специальным газом вместо вакуума и это исправляет…», «А есть еще какие-то варианты?» — и правда, разве сейчас как-то иначе можно, первый раз слышу. «Диана, привет, дорогая. Спасибо большое, очень приятно от тебя…» - от Дианы не ожидал, от всех не ожидал. Пришлось заготовить в заметках шаблон и рассылать ответ на хотя бы первое сообщение от друзей. «Да, давайте обычный стеклянный, но если газом заполнить. Сколько, говоришь, сохранность тела? А после пяти лет что произойдет? А кто сервисное обслуживание делает? А договор? Хорошо, сколько стоит? Да, давай, Дима, подойдет».

Так и продолжал нахлестываться разговор по всем каналам и заказ похоронных услуг параллельно. Все, на что я согласился (и, уверен, на что не соглашался тоже), было впечатано в лощеные листы, уложено в толстую пачку бумаги, упаковано в пластиковую папочку и отдано мне Димой. Перед уходом мой новый друг по-братски положил руку мне на плечо, слегка потряс мое размокшее от внутренних слез тело и сказал (больше в меня чем мне): «Старик, я каждый день сталкиваюсь с этим. И поверь — это неотъемлемая часть существования». Мудрый оказался парень, хоть и торгаш из агентства ритуальных услуг с глыбой синего льда вместо сердца, что по наводке патологоанатомов караулят своих будущих клиентов у дверей моргов и реанимаций.

На вечер (совсем при этом себя собой не ощущая) взял вместо привычной одной пару бутылок Sauvignon Blanc, несколько ароматических свечей, пару зеленых яблок и продлил подписку на Ivi, чтобы быстрее закончить день, впялившись в кино.

Дома. Первым делом открыл вино, сразу выпил грамм двести, подождал, как ударит в голову, следом же налил еще столько же и улегся с планшетом на диване, высоко закинув ноги на спинку. Стало нестерпимо, до жжения в горле жалко себя и вместе с этим все, что вокруг: от квартиры с четырьмя тупиками до холодного ноябрьского демонтажа жизни.

Комнаты потускнели, и заострились ее углы, свет собрался в пучок и светил не рассеянно по комнате, а столбом в пол, по потолку долбили пятками соседские дети, за стенками бурчал телевизор. Все пусто. И без того раздраженная ткань пространства, за которую, будто за заусенец, цепляется взгляд, болезненно подергивается. Фу, мерзость.

В детстве я включал телевизор поярче и погромче, чтобы он плотно набил комнату событиями, кусками мира и голосами. И тогда становилось не страшно. Люди откажутся от телевидения, но никогда от телевизора лишь потому, что с ним не страшно. С телефоном так же, и только я взял его в руки, как экран всосал все мое внимание. В инсте продолжают писать комментарии со словами поддержки. Удивляет, невероятно удивляет. Когда последний раз видел, чтобы кто-то запостил смерть? Было вроде, но очень давно. Есть в подписчиках мальчик калека. Да, не смерть, а болезнь. Иногда скидываю сто-двести рублей его родителям. Интимная тема, стараюсь не лайкать, чтобы никто не видел, потому что… Да потому что так учили родители. Мама говорила, хотя, мог и папа, что настоящее должно быть скрыто от глаз, но выражались как-то более штамповано что ли. Вроде засаленного «делай добро и бросай его в воду». Так вот с этим мальчиком так же, просто бросаю его в воду.

Диана — зря ее так засаживал перед Димой из агентства ритуальных, мол, «девочка одной поездки» — очень мило откликнулась на беду, хотя были на Форосе аж прошлой зимой. Смачно выглядит, всегда смачно. Темные брови дугой с акцентом, тонкие красные губы, мирный и сдержанный локон (черный, с ровными, сходящимися как у клинка краями), рассекающий лицо в соотношении один к двум, подтянутый животик, кокетливо выступающий между кофточкой и голубенькими джинсами низкой посадки. Мило, всегда мило. И постановка фотографий — всегда стильно, без вычурности и взрыва красок. По всем законам золотого сечения. Альбом наполнен всеми стилями: от фудфото (Диана называет их натюрмортом) до пейзажей с сырым питерским небом. Мило, во всем мило. «Привет, Диана, вернулся наконец домой и можно выдохнуть. Еще раз спасибо за поддержку…». Должна ответить. Если не ответит в течение десяти минут, выложу пост о маме и лягу спать. Но тут же подумал, что ответ Дианы не определяющий, и стал набирать заготовку.

«Как же не хватает тебя, обоих вас не хватает. Говорят, связь между сыном и матерью сильней чем с отцом. Не берусь сравнивать, нет логики и рациональности, не хватает способности думать. Только преследующая меня повсюду, жрущая пространство вокруг, черная дыра в сердце. Приношу ее домой, ставлю посреди комнаты и смотрю, как яркие лучи черни за горизонтом событий, расходятся по комнате. Крикнуть тебе с вопросом, мама, но ты ничего не ответишь, даже если кричать, рыдать. Неужели в наш технологичный век не найдется хотя бы тоненького проводка, чуть заметного канала связи? Неужели ты не сможешь ответить? Я люблю тебя, мама… Потому что я люблю тебя, мама».

И как дописал, сразу выложил с фотографией середины комнаты, о которой речь, и пол которой покрыт серым ковролином, но на нем ничего кроме воздуха не стояло. Незаметно почти вылил в себя бутылку, остатки допил уже из горла, вращая при этом глазами в поисках штопора для открытия второй. Телефон почти без остановки вибрировал, и это были не звонки. Жужжание против открывашки. К этой бутылке было бы неплохо аэратор, как не странно для Blanc. Жужжит все же. В звуках вибрации содержалось:

«Держись, старик. Мужчины, даже если больно, держат удар. Больно, понимаю. И эта боль отливом синяка будет пульсировать, от нее не сбежать, это правда. Но все же. Если нужно, собирай шмотки и приезжай в Москву. Осенью тут серо, как и у вас, но найдем где отвлечься. Я серьезно, приезжай, не думай».

Мило, Эндрю, спасибо, старик. Век тебя не было слышно. Москвичи не любят гостей, в общем случае, но если дождаться полуночи и под особый случай, все меняется, даже жители за МКАДом (а может, они и подавно). В глазах экран телефона если не двоится, то мутнеет точно, аэратор превращает вино в шампанское, обычная клубная забава. Нет, в Москву нельзя, завтра похоронить, устроить поминки с супом и пирожками с картошкой, но пока непонятно только, кому эти пирожки печь и кто это будет есть. В детстве вокруг умерших бабушек и дедушек собирались другие сильновозрастные, пахнущие протухшими восковыми свечами мамонты, ели сухую рисовую кашу с изюмом и играли на гармошке. Мне собирать некого, со стороны родителей никто не написал и не позвонил. Мама, милая мама, неужто тебя никто кроме меня не проводит? Только отклики под твоей перевязанной фотографией, но адресованные мне:

«Не молчи, говори вокруг, даже если не модно, даже если неприлично. Я с тобой».

Светка, чертовка, кто б ожидал от тебя такой широкой душонки. Смотрю на твои фото и знай бы как к тебе сейчас относиться. Сначала отсосала в туалетной кабинке клуба на Конюшенной, потом пару статусных сообщений, теперь вот соболезнования. «Иди к черту», — вот что ответилось само собой. Правда, не под постом, в директ. Удалится, ну и хрен бы с ней, не так дорого и стоила. Посмотрел на вторую бутылку, жить ей осталось одна треть да чуть на дне. Тело кру́гом вертит, и спать пора бы, спать. На планшете телевидение, по телевизору фильм из ivi, хотя должно быть наоборот. Все в этой ебаной жизни должно быть наоборот… Спать.

На кладбище, как и обещал Дима из агентства, жутко. Посреди аллея, кустистая, облупленная осенью. Два парня спереди в черных фраках и цилиндрах на манер девятнадцатого века (смотрю и удивляюсь, как Дима мне впарил это?) тащат стеклянный завакуумированный и заполненный прозрачным мокрым туманом гроб мамы. По сторонам аллейки лежат похожие стекляшки, заросшие питерской болотной тиной более старые контейнеры, некоторые заброшенные и разбитые, с поеденными собаками лицами, расколотыми рюмками и размякшими булочками. За этими могилами мало кто следит, от чего испытываю финский стыд по нашему поколению. Последнее фото сопровождающих маму (правда, красиво смотрится сзади в этих высоких шляпах?), в сепии. Красивое ноябрьское фото с подписью:

«Прощай, мама. Прощай. Мама. Попрощайся со мной в ответ…».

Контейнер поставили на купленный кусок земли. На стекле размазалась сырая грязь, потом попрошу протереть до блеска скипидаром. В ответ на последнее фото снова гремит телеграммом телефон, whats’up-ом, в директом. Спасибо, друзья, все там будем. Вдруг сообщение с аккаунта мамы:

«Привет, сынок. Какие милые слова, спасибо, конечно. Но мне еще рановато».

И смайл с обнимающимися ручками.

Посмотрел на носильщиков и прозрачную капсулу на их плечах, прищурился. В гробу видно только макушку. Снова перечитал сообщение, проверил отправителя — все верно, мозговая активность потускнела, мир обмяк. Кажется, все мертвецы разом уставились на меня со всех сторон, некоторые, улыбаясь, подмигивали. Кричу парням, чтобы они остановились, но они будто не слышат и идут дальше. Нет, один через плечо обернулся и что-то невнятное сказал. Кричу ему: «Говорю, вы не того тащите», он невнятно отвечает что-то, будто жует веревку. Переспрашиваю: «Че?». Он подмигивает со спины и уже более разборчиво говорит: «Да осталось (неразборчиво) направо и все. Не можем (неразборчиво), иначе кранты». Общий посыл сообщения ясен, не остановятся. Пока идем, набираю Диму, кричу в трубку, мол, какого хрена он такой невнимательный, тупой, безмозглый ублюдок и прощелыга. И что я приду и разнесу к чертовой матери его контору, что я опозорился на тысячи людей, а ему, туполицему козлу (упомянул что это было сразу видно), все равно, потому что он тупой, тупой! Тот ответил, что сейчас пересмотрит все сканы документов, позвонит в реестры и службы и все выяснит.

Носильщики установили стекляшку на купленный и расчерченный мелом кусок земли, махнули рукой и поклонились, приподняв цилиндры. Фыркнул как двум жирным котам им в ответ, отмахнувшись рукой, чтобы быстрее свалили. Сам уселся на капсулу и закурил, размышляя о том, откуда же берутся и почему так много повально отупевших людей вокруг. Вспомнилась фраза из «Брата»: «Были люди как люди, и вдруг все резко стали кретинами». Непонятно, то ли страна и ее население такое, то ли государство, то ли время сумасшедшее. Хороним не тех да не вовремя и проворачиваем это быстро, отточенно, даже стильно, если обратить внимание на удаляющихся парней в колпаках. А что на самом деле? Будто только я, сидя один на этом стеклянном гробу под пристальным вниманием мертвецов, наблюдаю вдруг незначимость, мизерность, никчемность видимости, и сквозь нее просматривается «на самом деле». Хочется дергать Диму за воротник и кричать, заплевывая лицо, что есть его работа, дом, жена и дети, а есть «на самом деле», вот только он, козлиный сын, этого никак не увидит. Врезать ему со всего размаха, от злости, вот только не на него, а на себя, что толку от понимания «на самом деле» никакого, хоть запинай ублюдка до кровавых пузырей изо рта. От этого бессилия и вся злость.

Но тут Дима позвонил и рассказал, что на самом деле перепутал отчество. Молча прослушав, угукнул в ответ и сказал только вслух: «Вот как на самом деле».