Что делать
Самый насущный вопрос человека, конечно же, “Что делать?”. На него, как бусины на нитку нанизываются все остальные: “Зачем?”, “Почему?”, “Кто виноват?” и так далее со всеми остановками до “Ну и что?”
Этот вопрос задавали себе все люди во все времена и так или иначе на него отвечали. Отвечали где-то похоже, где-то сильно по-разному. Но интерес ведь представляет не сам по себе ответ, а намерение, которое сопровождало его поиск и характер действия, реализующего это намерение. И вот, если подняться на заоблачные высоты мудрого филина, посмотреть на историю человечества, народов, народностей и просто людей и попытаться как-то эти намерения и действия упорядочить, то можно выделить две полярные стратегии реальных действий: адаптационную и экспансивную.
Первая предполагает, что задача человека в частности и социума в целом стать естественной частью окружающего ландшафта и по необходимости (а не по возможности) сохранять равновесие с окружающей средой. Ландшафт и среда трактуются очень широко: начиная с конкретного географического ареала (скромный остров среди бескрайнего океана) до мира и космоса в целом. Стратегии этого рода представляют себе мир как замкнутую сбалансированную систему, где всё со всем связано, и любое действие оказывает влияние на её равновесие в целом. Поэтому жизнь человеческая должна строго подчиняться законам, обеспечивающим такое равновесие, а нарушение законов карается “самой природой”. Что такое “природа”, что в неё включается, её границы, кто её населяет и так далее — трактуется, опять же, очень по-разному. Здесь мы постулируем сам принцип, а не формы его реализации.
Вторая, экспансивная стратегия, предполагает особое положение человека. Человек в ней занимает место вне природы. И если не целиком (как, например, понятное и расхожее представление о “царе природы” в головах технофашистов), то хотя бы в каком-то своём аспекте. И тогда задача состоит не в поиске равновесия, а в реализации “особого собственного пути”. Опять же, сами пути могут выглядеть очень непохожими друг на друга, начиная от “мы новый мир построим” до “выполним свою миссию в этом мире”.
Важно отметить любопытный момент: связывать эти два типа стратегии с “консервативностью” и “инновационностью” не стоит. И то, и другое качество бывают присущи как первому, так и второму типу. Не говоря уже о том, что в чистом виде эти типы встречаются не так чтобы часто: обыкновенно частная стратегия конкретного социума представляет собой некий микс обоих подходов, но, как правило, с “перекосом” в ту или иную сторону. Но очевидно и естественно, что адаптационные стратегии тяготеют к традиционным подходам к обустройству мира, а экспансивные — к революционным. Опять же, оговоримся: “тяготеют” не значит обязательно “придерживаются”.
За примерами далеко ходить не надо. К лагерю на стороне адаптивного полюса относятся все виды шаманизма, большинство древних политеистических доктрин, индуизм и даосизм. К противоположному лагерю: буддийская, христианская и исламская доктрины (с вкраплением ярких исключений в виде частных течений), иудаизм и, конечно же, научный атеизм с его представлением о прогрессе. Редкие, сохранившиеся в медвежьих уголках планеты мелкие уникальные религии возьмём за скобки по причине их редкости и уникальности, наш разговор не про историю религий, нам они будут не в помощь.
Но если мы спустимся с позиции мудрого филина на позицию обывателя и сравним себя с обывателем прошлого, мы заметим, как говорили в Одессе “две большие разницы”. Миры тутошний и тамошний разительно отличаются друг от друга. Но различие, на которое мы хотим обратить внимание, лежит не в культурной и технологической плоскости: культура и технология — это внешний облик, такие различия были всегда и везде. Различие носит особый качественный характер, которого история человечества до недавних пор не знала. Мы говорим “история”, то есть говорим о периоде, где мы можем хоть с какой-то степенью ясности что-то рассмотреть, осознавая, что этот период ничтожен в сравнении с длительностью существования человечества вообще.
Это различие в плотности персональной картины мира.
Первое — это количество социальных связей. Под социальной связью здесь мы подразумеваем не столько наличие коммуниканта, с которым ведётся прямое общение, сколько количество субъектов, которое “живёт” в голове у обывателя и которых он волей или не волей вынужден держать у себя в голове. Грубо говоря, лет сто назад, кто “жил” в голове у рядового деревенского жителя? Домашние, односельчане, с пяток-десяток каких-то условно постоянных внешних контактов, полтора десятка святых и сказочных героев. Средний городской житель не сильно в этом плане от него отличался. С приходом масс-медиа их количество увеличилось на порядок: добавились художественные персонажи и герои пропаганды. С использованием интернета и социальных сетей произошёл ещё один скачок: к славной компании присоединись те, про которых раньше нам никто бы и не рассказал, любой дурак с телефоном сам о себе всем рассказывает и собирает “трафик”, что ни что иное, как резервирование под себя ячеек памяти обывателя, выделенных под социальные объекты. Теперь голова любой девицы в любом медвежьем углу занята массой персонажей из условных ТВ и тик-тока, а её отец не знает, как выдворить из чердака депутатов госдумы, Трампа, Зеленского со всей его шайкой, каких-то футболистов, и чёрт знает кого ещё. При этом ни домашние, ни односельчане, ни настоящие живые контакты никуда не делись. То есть если ранее человек поддерживал, условно говоря, десятки связей с другими субъектами, то сейчас он осознанно или нет поддерживает сотни. Что не может не сказаться на “силе” связей. Поддержка крепкой или сильной социальной связи требует усилий, а усилия не безграничны. Поэтому, если взять “среднюю”, типичную социальную связь нашего обывателя и оценить её условным безменом, то она существенно ослабла.
Второе имеет ту же природу, но уже со стороны информационного потока. Разговоры, что информационный поток стал плотнее, интенсивнее и т.п. — это ерунда. Он стал, наоборот, гораздо более разреженным, но зато и гораздо более широким. Примерно, как горная речка, которая в ущелье представляет собой бушующий поток, способный валить вековые деревья и уносить многотонные валуны, попадая на равнину растекается на десятки метров вширь и не способна сбить с ног даже ребёнка. Воды столько же, но сила воздействия совсем не та. Вместо плотного потока информации о близких и важных для жизни субъектах и объектах, мы получаем мириады новостей самого разного толка: от выборов в далёкой Аргентине и антарктических пингвинов до костюма какого-то неизвестного и параллельного для нас персонажа на дурацкой не имеющей отношения к нам вечеринке.
Опять же, наша память, особенно “оперативная” — штука в объёме ограниченная. И количество одновременно осмысливаемых сложных объектов тоже конечно (это количество даже посчитано: посмотрите про “число Данбара”). Увеличение количества удерживаемых в голове объектов неизбежно приводит к их упрощению. Причём сами по себе объекты проще не становятся, это их образы в голове деградируют до примитивных карикатур на оригинал.
Объекты, которыми оперирует наш рассудок, и социальные связи, которые являются атрибутом сложных объектов, в значительной степени формируют нашу картину мира. И если картина мира наших предков состояла из устойчивых связей, правил и надёжных, как камни в крепостной стене понятий, то ныне всё по-другому. Объекты мелки, случайны, а связи слабые. Если обывательскую картину мира наших предков можно метафорически сравнить с крепким деревенским домом, то у наших современников — это что-то вроде замка. Но песчаного на кромке прибоя. Такого рода картина мира крайне неустойчива к внешним воздействиям. Но, с другой стороны, её выстроить и восстановить гораздо проще. Разрушение картины мира нашего предка почти гарантированное делало его сумасшедшим. Наш же обыватель в мировоззренческом плане более адаптивен, но и более внушаем. И, конечно же, более ветреннен в своих убеждениях.
Изменилась плотность не только обывательской картины мира. Картины вдумчивых представителей рода человеческого, ответственно и трепетно относящихся к своему мировоззрению, тоже подвергаются эрозии. Сколько бы они не ограничивали себя от “лишней информации”, насколько бы критично они не относились к внешним манипуляциям, за счёт хоть и слабого, но разнообразного и широкого информационного потока они неизбежно встречаются с чужими, парадигмально отличными картинами мира, которые имеют значение и которые они не могут и “не имеют права” игнорировать, и этот факт неизбежно размывает их устойчивые представления.
Другими словами, особенность такова: даже если справиться с хаотизацией картины, и содержать её в идеальном порядке, то, не уйдя в аскеты избежать её релятивизации совершенно невозможно. Встреча лицом к лицу с иной парадигмой несёт неизбежные последствия. Почему? Потому что обладатели двух парадигмально отличающихся друг от друга картин мира, описывая одно и то же, будут давать совершенно различные, и, может быть, не имеющие отношения друг к другу (с точки зрения друг друга или внешнего наблюдателя) описания одной и той же реальности. Это рефлекторно привлекает внимание.
Почему же наши картины мира до сих пор окончательно не разрушены? Во-первых, потому что мы не задумываемся глубоко о другом и чуждом. Мы подсознательно исходим из установки, что другой видит мир так же, как мы. А общность “истинной реальности” для всех и каждого даёт нам возможность заниматься искусным самообманом. Стефан Кернер доходчиво поясняет механику обмана на примере: “Два индивида, А и В, могут говорить на двух несоизмеримых языках Xи Y. Тем не менее А, интерпретирующий каждое предложение В как выражающее некоторое утверждение языка X, и В, который интерпретирует каждое предложение А как выражающее некоторое утверждение языка Y, способны прекрасно общаться друг с другом в пределах определённой области: “Два суждения gи hмогут иметь общее информативное содержание для А и В даже в том случае, если gнесовместимо с принципами формообразования и индивидуации категориальной структуры Bи если hнесовместимо с принципами формообразования и индивидуации категориальной структуры А”.
Но если мы задумываемся о чужой картине, и пытаемся её понять (а рано или поздно это приходится делать любому мыслящему обывателю, и мы верим, что обыватель в норме своей всё же Homo Sapiens, то есть мышление ему не чуждо и свойственно), то наступает кризис. Природу которого прекрасно обрисовал Пол Фейерабенд на примере научных картин мира: “У нас имеется точка зрения (теория, структура, космос, способ представления), элементы которой (понятия, “факты”, изображения) созданы в соответствии с определёнными принципами построения. Эти принципы в некотором смысле “замкнуты”: существуют вещи, которые не могут быть высказаны, или “открыты”, без нарушения данных принципов (это не означает, что они противоречат принципам). Выскажите эти вещи, сделайте открытие — и вы подорвёте принципы.
Теперь возьмём конструктивные принципы, лежащие в основе каждого элемента космоса (теории), каждого факта (каждого понятия). Назовём такие принципы универсальными принципами” рассматриваемой теории. Устранение универсальных принципов означает устранение всех фактов и всех понятий”.
Вот угроза “устранения всех фактов и всех понятий” после даже гипотетического замещения собственных “универсальных принципов” чужими, и создаёт неизбежную эрозию мировоззрения у кого угодно.
Впрочем, продолжая мысль Фейерабенда, “безумие превращается в норму, если оно достаточно богато и последовательно для того, чтобы функционировать в качестве базиса нового мировоззрения. Когда это происходит, перед нами встаёт новая проблема: как сравнить старую концепцию с новой?” Так что эрозия мировоззрения, если она вызвана не манипуляцией, направленной на разрушение картины манипулируемого, а столкновением с другой картиной — это не катастрофа, а дверь к новым возможностям понимания мира.
Но Бог с ними, с возможностями. А что у нас с данностью, здесь и сейчас? Здесь и сейчас винегрет самых разных картин вносит хаос как в нашу собственную картину (мы размещаем в ней представления из чужих картин не в том виде, в каком они у их владельцев, а искажённые парадигмой нашей картины), так и в стратегию и тактику собственного поведения. Возникают сложности с определением того, что хорошо, что плохо, что можно, а что нельзя и так далее.
Забавный анекдотичный пример столкновения двух картин, создающий моральный парадокс — это диалог христианского миссионера, убеждающего представителя племени каннибалов о недопустимости есть человеческое мясо. Каннибал внимательно выслушал доводы чужеземца и задал вопрос: “А есть ли у вас войны?”. Миссионер должен был признаться, что да, есть. “А много ли вы на них убиваете других людей?” — продолжил допытываться дикарь. Миссионер снова должен был признаться, что да, очень много. “А что вы делаете с убитыми?” — последовал вопрос. “Как что? — удивился европеец, — В землю закапываем!”. Пришло время удивляться его собеседнику: “Так зачем же вы их тогда убиваете?”.
Рационально рассуждая в привычной нам парадигме, мы вынуждены признать, что людоедство этого племени обычай более гуманный, чем наш чтить жизнь человека как наивысшую ценность. Поскольку их зверская повадка жрать друг дружку на поверку сохраняет жизни, которые “мы” пускаем в расход в постоянных войнах друг с другом. Значит ли это, что людей можно есть? Не значит. Значит ли это, что это лучше, чем убивать тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч на войнах? Вряд ли мы с этим согласимся. Можно ли рационально “скрестить” эти два подхода, например, сохранив малокровность туземных войн с запретом на обязательный каннибализм? Опыт доказал, что нет. Но как же тогда “ценность жизни”?
Пример вульгарный и яркий, на практике такие встречаются не часто. На практике жизнь нам подбрасывает сотни и тысячи подобных примеров мельче и банальней, но ни размер, ни уникальность никак не влияют на их парадоксальность. Отсюда, в том числе, растут корни постмодернизма. И, как следствие, чудовищная чушь про примат удовольствия, далее “всё дозволено”, далее “бога нет” и, наконец, “истина в глазах смотрящего”, приводящая к абсолютизации хаоса и максимальной социальной энтропии в обывательском мире.
На это смотрят “злые и умные люди” с цельными картинами мира, которые давно, и, как они думают, навсегда определили, что кому можно, а что кому нельзя. И тем пользуются. Их стратегия отличается от предложенных в начале нашего разговора (экспансия или адаптация). Она не то, чтобы альтернативная, она предварительная этим двум: сожрать всех, а там посмотрим. Иногда задумываются: “а что будет, когда мы всех сожрём?”, и придумывают концепции “золотого миллиарда” и “лишних людей”, что, заметим, вписывается в стратегию адаптации. Но это потом, где-то в будущем. А пока просто жрут обывателей.
Если обыватель не хочет быть ни просто обречённым на сжирание обывателем, ни хищником, то обязан задуматься, как ему лично быть с тем хаосом, который завоёвывает своё пространство в его картине мира. Чтобы наводить порядок, думает он, надо придерживаться каких-то понятных и внятных правил. Но мир-то меняется не по дням, о по часам. Какие-то правила из старины были придуманы совсем для других условий. Значит, надо решить головоломку: как, с одной стороны, сохранить качество адаптивности под изменчивый мир, а с другой — не потерять себя. То есть необходимо определиться с какими-то нравственными ориентирами: что можно, а что нельзя. Максимально простыми, максимально коротким списком, чтобы не свалиться в косность (некоторые, вот, додумались до того, что предлагают ориентироваться на “Домострой”), но железными. Другими словами, как отделить обывателю добро от зла?
Мы не будем говорить о том, правильно или неправильно думает обыватель. По-другому он думать не сможет. Это минимальный необходимый первый шаг, который надо сделать. Он вынужден решать и решить эту головоломку. А решать её можно по-разному.
Можно подвести рациональную методологию мышления, построить теорию и строго ей следовать. Но такие теории невозможно построить без гипотез и абстракций, что нередко или заводит в тупик, или вступает в конфликт с разнообразием (теория превращается в догму). А главное, разработчику теории или её апологету крайне сложно отнестись к ней критично и объективно по причинам, которые пояснял выше Фейерабенд.
Евгений Пескин на своём канале рассказал чудесную историю о таком пути: “В Лос-Аламосе заметную роль играл Станислав Улам, выдающийся математик. Он же соавтор нейтронной бомбы, компьютерщик, компьютерный биолог. Улам был львовский еврей, из зажиточной семьи. Вместе с младшим братом Станислав уплыл в Америку на последнем пароходе из Польши, 20 августа 1939 года. Вся его семья, оставшаяся в Польше, была уничтожена.
В США Улам стал преподавателем в университете Висконсина, и с удивлением отмечал, как исчезают некоторые его коллеги. В 1943 г. Станислав попросил фон Неймана привлечь его к военным разработкам. Получив приглашение переехать в район Санта-Фе, он взял в библиотеке путеводитель по штату Нью-Мексико. В библиотечном формуляре путеводителя стояли фамилии трех "пропавших" профессоров.
В январе 1946 Улам "простудился", у него сильно разболелась голова. Врач сделал укол морфина, после этого боль прошла, и ученый прочитал лекцию. На следующую ночь боль вернулась, и начались проблемы с речью. Улама отвезли в больницу, стало ясно, что нарушена работа мозга. Речь пропала полностью. После нескольких дней обследований врачи решили, что у пациента опухоль, и вскрыли череп. Ничего не нашли, побрызгали мозг новоизобретенными антибиотиками, закрыли назад. Диагноз поменяли на "вирусный энцефалит". После операции Улам несколько дней был в коме. Когда он пришел в себя, речь постепенно начала возвращаться. Хирург спросил его, сколько будет 13 + 8. Вопрос настолько озадачил ученого, что он покачал головой. После этого лечащий врач спросил, чему равен квадратный корень из 20. Улам ответил, что примерно 4.4, чем вызвал заметное облегчение у докторов.
Пациента попросили не утруждать себя никакими сложными задачами, и Улам целыми днями раскладывал пасьянс "косынка". Конечно, он задался вопросом, какова вероятность того, что пасьянс сложится. Поскольку считать запретили (и, по свидетельству друзей, после болезни и до конца жизни сложные подсчеты ему давались с трудом), вместо использования обычных для подобных задач формул комбинаторики, Улам предположил, что можно просто поставить эксперимент большое число раз и, подсчитав число удачных исходов, оценить вероятность. Так родился метод Монте-Карло”.
Улам вместо реализации “рациональных вычислений” предпринимал попытку за попыткой и анализировал результаты. К сожалению, жизнь человека слишком скоротечна для того, чтобы в точности воспользоваться этим методом для выработки моральных ориентиров. Не говоря уж о том, что неудачная попытка может оказаться фатальной как для экспериментатора, так и для окружающих. Но, по счастью, история даёт богатый материал подобного рода опытов, на основании которого мы можем вычленить опыт успешный и взять его на вооружение.
Последние 2500 лет человечество сумело выработать как минимум три стратегии, успешность которых доказана практически в разное время, в разных обществах, разных культурах, разных континентах и так далее, словом, стратегии оказались универсальными. Да, мы говорим о тех самых трёх парадигмах. Если мы “очистим” их от предписаний что делать, как и почему, и оставим одни только запреты, то увидим, что запретов во-первых, совсем не много, а во-вторых, они удивительным образом совпадают: не убивай с намерением, не воруй (даже, если это дозволено законом), не лги (в том числе самому себе), избегай удовольствий ради удовольствий, держи голову светлой, и, наконец, не предавай.
Используя принцип “всё, что не запрещено, то разрешено” можно с успехом выстраивать собственную парадигму понимания реальности, свои правила что должно и как должно. Или, чтобы не изобретать велосипед, выбрать себе по вкусу из готовых, благо, что у каждой из парадигм от десятков до тысяч разновидностей на любой вкус и цвет.