Пересборка картины мира

Преподаватель кафедры философии МФТИ Константин Скворчевский в своих лекциях по философии науки высказал соображение, что любая область знания приобретает объём, если в ней существует хотя бы три разнонаправленных вектора, претендующих на полное её парадигмальное описание. Так, в философии науки он определил их как вектора Карла Поппера (и его развитие в работах Имре Лакатоса), Томаса Куна и Пола Фейерабенда. Что, впрочем, не исключает наличия объёма в каждой из парадигм в силу обратного действия принципа фрактальности.

Если же говорить не об области знания, а о картине мира, то последняя также может выстраиваться исходя из различных парадигм, каждая из которых может играть роль оси координат. Три великие мировоззренческие парадигмы: христианская, мусульманская и буддийская в своём роде составляют вышеупомянутую триаду.

Почему они великие? По той же причине, что и созвучные им религии. То есть они универсальны в том смысле, что не зависят от цвета кожи, имущественного положения и территориальной принадлежности их носителей. Каждая из них обладает выраженной инаковостью относительно остальных двух, при этом сохраняя качество универсальности. Каждая из трёх религий неразрывно связана с соответствующей ей философской традицией: западная философия, арабо-исламская и буддийская соответственно. То есть, говоря о “великой мировоззренческой парадигме” мы говорим о соответствующей ей философской традиции.

А как же наука? — можете спросить вы.

Научную парадигму мы не включаем в этот ряд умышленно, так как наука по сути своей не претендует (в отличии от философии и религии) на универсальное-и-связное описание картины мира. Также как философия и религия, наука претендует на универсальность, но не на связность. Наука изначально и принципиально дисциплинарна. В этом её сила и слабость. Если мы хотим в деталях разобраться наверняка в каком-то срезе реальности (биологическом, химическом, психологическом и т.п.), наука становится практически незаменимым инструментом для решения этой задачи. Если же нас интересует в первую очередь целостность и непротиворечивость всей картины мира, то мало что может поспорить с религией. Но если нам надо и то, и другое, то есть и универсальность, и связность, то хотим мы, или не хотим, но придём к философии. Философия таким образом представляет собой то общее, что включает в себя и науку, и религию, не отвергая и не дискредитируя ни то, ни другое, а наоборот, отдавая и тому и другому должное в своей области.

Поэтому, говоря о “картине мира”, которую можно определить как способ видения всеобщей связности и осмысленности мира, науку покамест оставим за скобками. А точнее, отложим в сторону как инструмент.

Следует остановится на понятии парадигмы картины мира. Правильнее даже использовать философский термин “эпистема”, которое схватывает неосознаваемые подсознательные установки, задающие наиболее общие линии осмысления мира. От этих установок зависит и та логика, с помощью которой достигается связность и непротиворечивость картины мира, и которая обуславливает рациональность последней. Не в последнюю очередь эпистема обосновывает кроме способа осмысления и речь. Замечание о речи важное, мы к нему вскоре вернёмся. Пока что просто это запомним.

Здесь мы не ставим задачи рассмотреть христианскую, мусульманскую и буддийскую эпистемы, их различия и весь спектр влияния каждой. И тем более не претендуем (здесь и пока) на закладку основы конструкции, включающей все три как пространственные измерения. Эта работа требует другого формата. Но двух из них коснёмся с обязательным выходом в практическую плоскость. А именно христианской и мусульманской.

Итак, чуть выше мы договорились до того, что цельную, связную и охватывающую всеобщность картины мира формирует философия. Для обеспечения всецелой связности картины, то есть такого его качества, при котором великое множество её элементов (а в философской картине мира — это все понятия, субъекты, объекты этого мира и их отношения) представляет собой не бессмысленное хаотичное множество, а определённым образом упорядоченное многообразие, необходимо всё этой великое множество свести к какому-то единству. Но такого рода универсальное единство нельзя взять из опыта, ибо мир изменчив, а универсальность предполагает устойчивость и неизменность. Такого рода единство требует выхода за пределы опыта. Или, другими словами, его необходимо вынести из системы (если мир представлять как систему) в надсистему. Другими словами, необходимо осуществить мысленное трансцендирование. Но какое?

Трансцендирование может быть самое разное. Но естественно, что его тип тесно связан и зависим от эпистемы трансцендирующего.

Трансцендирование, лежащее в основе христианской (шире — западной) философии — это предложенное Платоном трансцендирование к идее. Всё многообразие опытных данных сводится к субстанциональному единству вещи. Грубо говоря, стульев невообразимое количество, их разновидностей — тоже, возможных — ещё больше. Но есть трансцендентный платоновский эйдос — “стул” в “мире идей”. Мир идей — это не часть феноменального мира. Это некий трансцендентный мир, проекцией которого являются феномены наблюдаемого мира. Как бесконечно разнообразный и изменчивый узор, который мы наблюдаем в калейдоскопе, порождается цельным и статичным внешним изображением, так и разнообразные феномены нашего мира порождаются универсальными и неизменными идеями внешнего “над-мира" платоновских эйдосов. Такой мыслительный трюк позволяет обеспечить связность и упорядоченность данных любого опыта.

Другими словами христианская картина мира — это субстанциональная картина мира. Мир — это множество субстанций, объединённых универсальными идеями, между которыми выстроены те или иные связи. Логика, которая используется в этой картине — это логика Аристотеля (и её потомки, включая математическую логику). Эта логика нацелена на работу именно с вещами, как субстанциональными сущностями (из десяти категорий Аристотеля только одна — “субстанция”, которая выступает в качестве основной и служит носителем предикатов, тогда как девять других являются акциденциями). Становление понимается как движение от возможности — к действенному акту, которое задано двумя состояниями субстанции, как производной от вещи-субстанции. И далее, как физика Аристотеля, так и современная наука, и, шире, весь спектр западного мышления работают именно с субстанционально понятными вещами, описывая мир как совокупность того или иного типа субстанций, подчиняющихся определённым законам.

Впрочем, не стоит надолго останавливаться на христианской/западной эпистеме. Мы в ней живём и дышим. Всё сказаное выше нам нужно для того, чтобы на понятном и родном примере договориться о терминах и на них уже поговорить о чём-то не столь нам свойственном и привычном, но в то же время, открывающем нам новые возможности в нашей субстанциональной картине мира.

Таковым является эпистема мусульманского мира.

Эпистема мусульманского мира не субстанционально-ориентированная, как христианская, а процессуально-деятельная. Что это значит? Это значит, что картина мира осмысляется не как совокупность вещей, а как совокупность процессов.

Почувствовать и понять что такое процесс в мусульманской картине мира лучше на примере, который приводит академик А.В. Смирнов, поясняющий сущность процессуально-деятельной эпистемы.

Возьмём процесс, который на русском языке называется “говорение”. Если есть процесс “говорения”, значит есть “говорящий” и “проговариваемое”. И они не просто есть, они необходимо есть, так как собственно из них и вытекает сам процесс “говорения”. В противном случае “говорение” — простая бессмыслица.

“Говорящий” и “проговариваемое” в этой эпистеме являются противоположностями, как активная и пассивная сторона процесса “говорения”. “Говорящий” процесс инициирует, а “проговариваемое” — это то, что является его результатом. Однако вот что интересно и важно: здесь ничто не может обходиться без другого. “Проговариваемое” существует благодаря “говорящему”, но и “говорящий” является таковым только и исключительно благодаря “проговариваемому” (иначе он будет не “говорящий”, а “молчащий”, то есть исчезнет или превратится в нечто иное). То есть это та разновидность противоположностей, которые не исключают, а дополняют друг друга и не могут определяться через отрицание друг друга.

Здесь есть два очень важных и тонких момента.

Первый: противоположности предполагают, а не исключают друг друга. Изменится одна — изменится другая, и наоборот. Они необходимы друг для друга.

Второй: обе противоположности, обуславливающие процесс, нельзя оценивать как нечто, что является частью чего-то большего (как сущности в отношении эйдоса у Платона). То есть они не только противоположны, но и дихотомичны. Они в принципе не могут быть представлены как два вида одного рода (в отличии от субстанций в нашей родной эпистеме). Но каждая другую автоматически предполагает.

А процесс — это то, что их связывает, без него эти противоположности не могут быть, так как они возможны только относительно друг друга. Но и сам процесс неразрывно связан с ними, и не может существовать самостоятельно, без них.

Другими словами, мы имеем неразрывную цельную триаду: источник — процесс — необходимо-обусловленный результат. И это — такая же единица мышления в исламской эпистеме, как и собственно “сущность” или “субстанция” в нашей родной христианской эпистеме (а также западной, научной, русской и так далее).

В процессно-деятельной эпистеме мусульманского мира порождается картина мира, построенная на принципиально других от нашей основаниях. Если наша, как мы определили ранее, картина мира трансцендируется к субстанции и её можно назвать “субстанциональной”, то картина мира на процессно-деятельной эпистеме трансцендируется соответственно к процессу, и её можно назвать “процессной”.

Однако, мир-то один. А вот картины могут, как мы видим, быть совершенно разными не только по содержанию, но и по основаниям их устройства, хоть и очень похожими в деталях.

Для ясности приведём два примера.

Первый. Два человека в большом зале смотрят в окна на один и тот же предмет, находясь друг от друга на приличном расстоянии. Скажем, на уличный фонарь на противоположном конце площади перед их зданием. У каждого из них, в виду различной перспективы, разная картина одного и того же мира. У одного фонарь — на фоне булочной и его лампа повёрнута налево, когда как у другого — на фоне аптеки, и лампа повёрнута направо. Несмотря на очевидную разницу их картин, и у того, и у другого одинаковые установки восприятия этих картин — зрительные. Они оба выстраивают эти картины из зрительных образов. Таким образом основания устройства их картин одинаково, несмотря на различность самих картин.

Второй. Представим теперь себе как ту же картину исходя из тех же позиций будут воспринимать не люди, а летучие мыши. Летучие мыши, как известно, воспринимают мир не через зрение, а через слух. Они издают ультразвук, ловят его отражение от окружающих предметов и на этом основании воссоздают картину окружающего мира. Летучие мыши выстраивают свои картины из звуковых образов.

А теперь сравним картину мира человека, глядящего в окно, и летучей мыши, сидящей у него на плече. Картины будут как будто-бы схожи, но построены на совершенно разных основаниях. Это то, что мы выше назвали разницей в основаниях устройства. И примерно такого рода принцип “разницы устройства” мы хотим подчеркнуть между субстанциональной западной и процессуальной арабо-исламской картинами мира.

На этом можно сделать паузу, выдохнуть и продолжить рассуждения о том, какие удивительные разные картины мира могут получиться на этих разных основаниях. Но мы этого делать не будем. Мы ответим на два вопроса.

Первый не самый важный, но интересный и на поверхности: почему так получилось? Ведь и ислам, и христианство — обе авраамические религии. И исторически возникли не сказать что с большим отрывом друг от друга как территориально, так и по времени. И как продолжение того же вопроса: как так получилось, что при активнейшем наступлении культуры западного мира по всему земному шару, всеобщей глобализации и так далее, арабский мир остался, в целом, на тех же основаниях?

И второй вопрос: а нам, жителям западного/христианского мира, какая от этого польза?

Начнём с первого, закончим вторым. И, забегая вперёд отметим, что на поверхности польза не одна, а сразу две. Но по порядку.

Речь и язык

Для описания своей картины мира мы используем язык. Хотим мы этого, или не хотим. По-преимуществу, разумеется, родной язык.

Русский язык, как и многие европейские языки, обладает характеристикой универсальности, что значит, что он обладает способностью описывать различные картины мира. Но любой универсальный язык во-первых обладает особенностями грамматики, которые больше подходят для описания определённого устройства картины мира, чем для другого. А во-вторых, академический язык, под влиянием бытового, volens nolens эволюционирует в сторону, наиболее релевантную устройству картины мира обывателя. Обыватель неосознанно выбирает одни средства языка в ущерб другим его средствам под образ своей картины.

Кстати, лингвисты заметили, что существует прямая корреляция между необходимым для передачи смысла количеством слов и сложностью грамматики языка. Сложные грамматически языки такие как русский, санскрит, древнегреческий позволяют передать много смысла немногими словами. Языки, грамматически более простые, такие как китайский, требуют гораздо большей “эрудиции” носителя для передачи того же смысла. Поэтому и мигрируют разные языки в своей эволюции под картину мира их носителей тоже по разному.

Подитоживая скажем, что язык не определяет жёстко устройство той или иной картины мира, но носителями из всех вариантов его использования выбирается и завоёвывает распространение тот, который соответствует устройству картины мира их носителей.

У нас не стоит задача углубляться больше в этот вопрос, сказанного достаточно, чтобы ненадолго остановиться на особенностях русского и арабского языков, чтобы оценить их влияние на выбор их носителями описанных выше эпистем.

Выше мы уже описывали на русском языке процессуально-действенную эпистему на примере “говорения”, “говорящего” и “проговариваемого”. Признаемся себе в том, что понимание этого описания вызывает определённые трудности. Не только потому, что приходится представлять себе чуждые основы мышления, но и потому, что наш универсальный русский язык хоть и подходит для описания процессуальной картины мира, но его бытовой повседневный вариант, который мы сознательно или неосознанно используем, “заточен” под субстанциональную картину. Люди говорящие на арабском лишены такого затруднения. Сам язык “подталкивает” их к процессуальному взгляду на мир.

Проиллюстрируем это на рассмотренном выше примере типичного процесса в процессуально-деятельной эпистеме.

Слово “говорение” обладает вневременной характеристикой. То есть процесс хоть и длится, но на время не указывает. В арабском языке слово “говорение” аналогично не содержит темпоральной семантической составляющей. А что значит “длиться, но не во времени”? Это означает, что процесс по-умолчанию, по тому как он определяется языком, обладает свойством неизменчивости. Понятно же теперь, куда мы клоним? Слово, обозначающее “процесс” в арабском языке обладает той же характеристикой, что слово, обозначающее “вещь” в русском: вневременность.

Но постойте, — скажете вы, — ведь вы же сами использовали в русском языке слово с такой же вневременной характеристикой? В чём разница, если в обоих языках одно и то же?

Да, и в русском вневременность процесса, и в арабском, но есть, как говорится в известном анекдоте, нюанс…

А именно, если в русском языке вневременность является частным случаем, определённым специальным выбором формы слова, то в арабском языке она соблюдается более полно и последовательно.

Возьмём в русском языке действительные и страдательные причастия, которые мы тоже используем для обозначения процесса. Например, если мы хотим определить человека, который говорит, то у нас стоит выбор: “говорящий” или “говоривший”. То есть мы выбирая, автоматически попадаем под темпоральное влияние. Время, а следовательно, изменчивость процесса невольно проникает в нашу картину мира хотя бы тем, что мы, выбирая слово, уже определяем процесс во времени. А вот в арабском языке эти слова являются именами, следовательно на время не указывают и в принципе указывать не могут. Процесс в арабском языке изначально является вневременным, хоть и обладающим длительностью. Вот этот самый вневременной, но в то же время длящийся характер процесса в арабском языке помещает процесс в разряд вечно фиксированного и неизменного. А следовательно, и подходящего составляющего для фундамента такого сложного и важного здания, как картина мира.

Арабский язык собственной грамматикой как бы диктует его носителю придерживаться процессуальной картины в противоположность европейцу, которому его язык точно также диктует картину мира субстанциональную. Это первый важный момент. Второй важный момент вытекает из первого: язык в той же степени, в какой является диктатом картины, в той же мере является барьером, надёжно отделяющим его носителя от влияния картин другой природы. При этом барьером активным: под воздействием бытового диалекта вариант языка, описывающий инаковую картину мира, не приживается. Запомним это на будущее.

А пока, в заключение разговора о языке отметим самое важное: несмотря на то, что инаковая картина мира (в нашем случае процессуальная) под влиянием обыденного варианта языка неспособна подменить собой субстанциональную для всех его носителей, никому персонально, владеющим родным языком, ничто кроме его личного желания не мешает принять эту инаковость основания картины мира. Скажем более: не мешает принять чужую, не отказываясь от своей. То есть усложнить свою картину дополнительным измерением её основания.

Как минимум — суметь посмотреть на вещи под другим углом, углом носителя инаковой картины. Здесь мы говорим про арабскую процессуальную картину, поэтому ответим, наконец, на хоть и вульгарный, но закономерный вопрос: а что нам с процессуальности их картин мира? Зачем нам она, какая нам от неё польза?

Оказывается, что ещё какая.

Польза в нахождении смысла и счастья

Забудем на время про картины мира, их устройства и основания, и перестанем думать в том числе о языке и речи. Подумаем о себе и своей личной жизни.

Как мы ставим себе цели? На что мы обращаем своё внимание? В чём мы видим смысл нашей жизни и где мы его ищем? Рано или поздно каждый задаётся такими вопросами. И практически каждый начинает их искать не внутри себя, а снаружи. Мы находим психологов и психотерапевтов, курсы и тренинги личностного роста, коучей, гадалок и астрологов и чего только ещё не. Что мы ищем? Мы ищем смысла и счастья. Где мы их ищем?

Вот этот последний вопрос не так прост, как кажется. A priori, что естественно вытекает из субстанциональности наших картин, в большинстве своём мы полагаем, что счастье и смысл — это некие конечные пункты, до которых надо проложить путь, разметить последний промежуточными точками и, последовательно их достигая, приблизиться и наконец достигнуть заветного финала. Однако этого, как правило, не происходит. Чем сильнее мы стремимся к счастью, тем более несчастливыми мы становимся. А в тот момент, когда мы действительно счастливы, и догадываемся себя спросить как мы здесь оказались, то иного ответа как “случайно” нам в голову не приходит. Любые уточнения этого загадочного местоположения, сколько бы они ни были убедительны, при ближайшем рассмотрении не выдерживают критики и рассыпаются как карточный домик вместе с ощущением счастья. Кьеркегор как-то остроумно заметил: “Счастье — за дверью, которая открывается внутрь”. То есть чем сильнее мы в неё ломимся, тем дальше мы от заветной цели.

Известный австрийский психолог и философ (а также психиатр и невролог) Виктор Эмиль Франкл, основатель третьей венской школы психотерапии (после психоанализа Зигмунда Фрейда и индивидуальной психологии Альфреда Адлера) в процессе раздумий, исследований и врачебной практики пришёл к крайне интересным и, главное, действенным выводам. Пришёл он к ним уже довольно зрелым человеком и до второй мировой войны. В 1942-м году его, как еврея, фашистский режим посадил в концлагерь, в котором Франкл пребывал до капитуляции фашисткой Германии. Виктор Франкл прошёл лагеря Тирезиенштадт, Аушвиц и Дахау. И это дало ему возможность, в отличии от своих знаменитых предшественников, проверить свою психологическую теорию (построенную на сформулированными им экзистенциональном анализе и методе логотерапии) как на себе, так и на пациентах в исключительно экстремальных условиях. Кратко выраженная цель его метода — это поиск смысла (в противовес его созданию). Смысл, согласно экзистенциальному анализу безусловно есть, но бывает ускользает, что влечёт за собой фрустрацию, апатию и различные психические заболевания. Соответственно нахождение смысла (с сопутствующей реализации “свободы для” и взятием на себя ответственности) — это прямой путь к обретению счастья и радости.

Виктор Франкл убедительно показывает, что смысл находится в действии. А счастье и радость — это не конечные пункты, к которым надо стремиться, а неизбежные и обязательные эффекты осмысленного действия. Другими словами, Франкл предлагал пациентам изменить фокус зрения на этот мир. В поисках счастья и радости, для неминуемого их достижения и дальнейшего удержания, он предлагал сфокусироваться на на цели и средствах, а на действии и его причинах в том смысле, в каком “говорение” есть причина “проговариваемого”. А себя поставить на место ответственного “говорящего”. Нельзя сказать, что Франкл в этом был чересчур оригинален. Любой, кто пережил страдание и невзгоды, достиг действительно счастливой и осмысленной жизни и, кроме того, отрефлексировал себя и своё прошлое, ничего по-настоящему нового в его школе для себя на найдёт. Но во-первых, таких поди поищи, а во-вторых он, пожалуй, первый в западной традиции не только вышел на некоторые очевидные истины, не только выстроил их в цельные философскую и практическую системы, но и обосновал их научно. Не говоря уже о доказательстве их эффективности личным примером пребывания в концентрационных лагерях смерти. Поэтому его можно без обиняков воспринимать в этом вопросе как авторитет. А его школу — авторитетной.

У нас здесь нет времени, да и задачи тоже рассматривать философию, анализ и метод Виктора Франкла сколь бы то ни было детально. Советуем всем и каждому ознакомиться с ними самостоятельно. Но отметим здесь главное для нашего разговора.

Если подвести черту под всем что сделал и написал Франкл с точки зрения осмысленности жизни и достижения состояния радости и счастья, и попытаться это сформулировать на языке устройства картины мира, то Франкл предложил изменить взгляд на мир с субстанционального на процессуальный. И обосновал этот подход на языке и терминах субстанциональной картины мира.

Вследствие сказанного напрашивается неожиданный вывод, что арабо-исламская процессуальная картина мира куда больше содействует счастью их обладателей, нежели наша субстанциональная.

Мы, сделав однажды этот вывод, решили его проверить.

Некая организация под названием New Economics Foundation в 2006-м году предложила всему миру Международный индекс счастья (Happy Planet Index). Эта организация предложила методику измерения счастья в разных странах. В рамках данной методики путём социологических опросов и анализа демографических и экономических данных каждой страны заверялось три параметра: субъективная удовлетворённость людей жизнью, ожидаемая продолжительность жизни и так называемый “экологический след”. Из этих параметров складывался итоговый индекс счастья: когда люди не только довольны, но и при этом долго живут, рационально используя ресурсы окружающей среды.

Продолжительность жизни и использование ресурсов выходит за рамки настоящего разговора. А вот уровень субъективной удовлетворённости жизни в разных странах обращает на себя внимание.

Ознакомившись с развёрнутыми отчётами упомянутой организации по глобальному индексу счастья (они выложены на её официальном сайте), в которых можно посмотреть не только на итоговый результат, но и на показатели каждого из трёх параметров в каждой стране, нетрудно убедиться, что арабоязычные страны, несмотря на итоговый невысокий или низкий индекс счастья, неизменно обладают высокими показателями индекса личной удовлетворённости жизнью. Другими словами, несмотря на то огромное количество невзгод, которые свалились на жителей некоторых из этих стран: болезни, бедность, голод, отсутствие стабильности, а местами и война, они — счастливы. Жизнь их наполнена смыслом и радостью. И аналогичная же ситуация в арабских странах с достаточно высоким уровнем жизни и безопасности. Это — внеэкономический фактор. Независимо от ангажированности исследования, выставляющего на первый план “развитые страны первого мира”, результат таков. Если же решить, что исследование действительно ангажировано, то он тем более убедителен.

Это не означает, конечно, что говорить на арабском языке и жить в процессуальной картине мира составляет необходимое условие для удовлетворённости и счастья. Но это весомый довод в пользу утверждения, что это условие — достаточно. Долгая научная и личная жизнь Виктора Франкла, результаты его школы, его работы и, наконец, его личный пример — дополнительный тому аргумент.

На этом разговор о первой пользе процессуальной картины мира завершим. И перейдём к разговору о второй пользе: пользе для взаимопонимания.

Польза для взаимопонимания

Мы уже говорили в другом месте о том, что абсолютное взаимопонимание носит частный случайный характер и в тотальном проявлении принципиально невозможно (см. Текст “Договорённость и ценность непонимания”). Не существует такой “таблетки”, которая бы обеспечила человечеству полное взаимопонимание между его представителями. На пути стоит фундаментальное ограничение человеческой природы. Более того, мы тогда пришли к парадоксальному выводу, что наилучшим результатом поиска взаимопонимания будет достоверная его невозможность, его отсутствие. Что вовсе не означает, что непонимание хорошо само по себе. Оно хорошо не тогда, когда просто есть (ничего в этом феномене хорошего самого по себе нет), а когда его не может не быть в конкретной ситуации между конкретными собеседниками. Что, в свою очередь, как это не парадоксально, предъявляет к человеку требование стремиться к взаимопониманию.

Впрочем, искусственно обосновывать ценность взаимопонимания нет нужды. Человек органически стремится к взаимопониманию с ближним, и терпящая крах попытка понять другого и быть понятным неизменно приносит страдание. Как бы то ни было, чтобы достичь парадоксальной и диалектичной цели общения — достоверной невозможности взаимопонимания, надо пройти путь взаимопонимания до конца. Но если принятие отрицательного итога требует определённого духовного и сознательного переворота, то сам путь таких жертв не требует. Сама природа человека, включая его биологическую природу, ставит его на этот путь.

Рассмотрение чужой и собственной картин мира в процессуально-деятельной эпистеме может существенно облегчить этот путь.

Но чтобы понять, каким образом и почему это возможно, давайте по-рассуждаем о том, как мы достигаем взаимопонимания путём синхронизации собственных субстанциональных картин мира, действуя, соответственно в родной и близкой субстанционально-ориентированной эпистеме.

В нашей картине мир состоит из субстанций, которые мы сознательно или подсознательно рассматриваем как вещи или предметы. Соответственно и наши расхождения в понимании кроются, как нам кажется, в различном понимании этих вещей и как следствие — связей между ними. Это само по себе не является препятствием на пути к взаимопониманию. Субстанциональная картина предполагает к нему путь, требующий, однако, известной дисциплины и навыков в общении.

Любая субстанция, которую в дальнейшем для гладкости речи мы будем называть предметом, обладает известной присущей ей сложностью. Сложность предмета заключается в его различном представлении в персональной картине мира в зависимости от того, с какой стороны обладатель картины на него смотрит. Таким образом, один и тот же предмет может выглядеть совершенно по разному у разных людей. Скажем, даже такой простой и понятный предмет как кирпич, одним может восприниматься как материал для строительства, другим — как товар для продажи, третьим — как орудие. И тогда дешёвый некачественный кирпич будет в разных картинах мира оцениваться по-разному и, соответственно, занимать разное место в соответствующей этой оценке картине. Для строителя это будет конкретная и уникальная вещь, представляющая для него хлам и головную боль, для продавца стройматериалами кирпич также сохранит уникальность и конкретность, но при известной маржинальности например, оцениваться будет наоборот крайне положительно, а для бунтаря на баррикаде он будет представлять собой ничем не примечательный предмет наряду с любым другим булыжником. Ценность и место обсуждаемого предмета в картине мира во многом определяют контекст его использования в ней, ассоциации с ним возникающие и отношение к нему. Поэтому сравнение в диалоге “как кирпич” будет воздействовать на человека по-разному в зависимости от того, с какой стороны он на него смотрит. И у собеседника, в адрес которого используется это сравнение, реакция может оказаться далёкой от ожидаемой и непонятной. Выяснение непонятного как правило переходит “на личности” и заканчивается конфликтом.

Но конфликт — это случай крайний, чаще всего отличие ожидаемой реакции не замечается и вместо очевидного непонимания возникаем иллюзия понимания, которая проявляется не в разговоре, а в дальнейшей деятельности. И последствия такого латентного непонимания могут оказаться серьёзнее и неприятнее, чем простая ссора, в которой кто-то назвал кого-то недоумком.

Поэтому в субстанциональной картине мира собеседникам для взаимопонимания необходимо обозначать свою позицию по отношению к обсуждаемому предмету (то есть с какой стороны и как они его воспринимают) и выяснять позицию относительно обсуждаемого предмета своего собеседника.

Это было бы не так сложно, если бы предмет обсуждения был ясен и очевиден для говорящих. Но чаще всего ситуация обратная, собеседники не просто по разному видят предмет, а говорят об абсолютно разных предметах. Предлагаем на досуге определить такой распространённый в обсуждении предмет, как “государство”. Это окажется не такой уж тривиальной задачей. Совсем нетривиальной задачей будет договориться о том, что это такое со своим собеседником. И практически невыполнимой — договориться о нём в широком круге лиц. Универсального метода определение границ предмета (вещи) не существует. Над этой задачей, начиная с Аристотеля заканчивая Бертраном Расселом бились лучшие умы человечества и потерпели неудачу.

Однако, задача не выглядит настолько сложной, если в процессе договаривания присутствует арбитр, который помогает соблюдать описанные правила игры, и предупреждает неминуемо совершаемые собеседниками ошибки: заостряет вопрос о чём они на самом деле говорят, фокусирует внимания с какой позиции говорит каждый и так далее. Но к арбитру требования ещё выше, чем к собеседникам, ищущим взаимопонимания. Он не должен занимать какую-либо позицию к тому предмету, который они обсуждают, иначе он потеряет качество нейтральности в диалоге, которое является необходимым условием для выполнения им роли арбитра. А что же тогда является его предметом? Его предметом должен являться сам диалог собеседников. То есть арбитр, в отличии от его подопечных, должен занять определённую метапозицию по отношению к такому сложному предмету, как коммуникация. У которого, в свою очередь тоже много сторон, что, при сложном обсуждении, уже требует не одного арбитра, а целой команды таковых, которые будут управлять диалогом, каждый рассматривая его со специфической метапозиции и одновременно договариваться между собой!

Это трудно. Но на деле это ещё труднее, потому как всё вышеописанное касалось только предмета обсуждения, но не касалась связей между несколькими предметами в картинах мира собеседников, проблем встраивания новых предметов из одной картины в другую и так далее.

Всё это означает, что путь к взаимопониманию, даже при его возможности, в субстанционально-ориентированной эпистеме крайне сложен и представляет собой, если им заниматься всерьёз, отдельную дисциплину, которая даётся не вдруг, не сразу и освоение которой требует длительного времени и специальной подготовки. Не удивительно, что в нормальной практике общения работа арбитра (если он есть), как и поведение собственно собеседников, сводится к банальной манипуляции. Манипуляция даёт только видимость взаимопонимания, но не его самое. И, кроме того, вместо выявления и устранения барьеров во взаимопонимании, она наоборот растит их и укрепляет. В конце концов манипулятивное управление диалогом приводит к неразрешимым противоречиям. И вместо синхронизации разных картин мира поляризует их относительно друг друга настолько, что сведение их воедино (а взаимопонимание можно определить как непротиворечивое совмещение различных картин мира) становится совершенно невозможным.

Эта ситуация существенно отличается от той, в которой достигается уверенность в невозможности взаимопонимания в конце пути к взаимопониманию. Так как в последней картины мира синхронизируется максимально возможно, когда как во второй изначально устраняется возможность какой бы то ни было их синхронизации. То есть невозможность, о которой мы говорим, в случае результата манипулятивного диалога означает исходную позицию, когда искомая невозможность должна быть конечным результатом диалога.

Как можно преодолеть эту сложность? Процессуально-деятельный подход может в этом помочь.

Людвиг Витгенштейн открылся миру как гений второй строчкой своего “Логико-философского трактата”. Строчка простая: “Мир состоит из фактов, а не из предметов”.

Легенда гласит, что на эту мысль Витгенштейна натолкнуло чтение утренней газеты. В газете был раздел, посвящённый уличным происшествиям. Но происшествия описывались не словами, а картинками, вроде комикса. Три-четыре нарисованных эскиза давали исчерпывающее представление о том, что произошло и как: с чего началось, в чём проявилось и чем закончилось. Например, на такой-то улице машина сбила пешехода. Три картинки. Первая: улица, автомобиль в движении и пешеход, делающий шаг на проезжую часть и смотрящий в другую сторону. Вторая: момент столкновения. Третья: автомобиль поперёк дороги, сбитый пешеход, полицейский и зеваки.

Каждая картинка не представляла читателю предметы как таковые. Картинки представляли ситуации, то есть — факты.

А что такое ситуация? Ситуация — это неразрывный и замкнутый комплекс, который включает в себя видимую причину, действие и содержание этого действия. Ситуация — это понятная и не противоречащая субстанциональной картине мира единица смысла. Но с другой стороны, ситуация своей структурой очень похожа на “процесс”, который является единицей смысла процессуальной картины (вспомним: “говорящий” — “говорение” — “проговариваемое”).

Перевод диалога с предметного на ситуативный значительно облегчает взаимопонимание и не требует столь сложных правил коммуникации и необходимости нейтрального арбитра.

Вернёмся к ранее сказанному о языке.

Русский язык (как и европейские языки) не очень приспособлен под оперирование ситуациями, как единицами смысла. Отглагольные существительные в помощь (говорить — говорение, слушать — слушание и т.п.). Но не все глаголы имеют таковые. Однако не всё, что определяет процесс имеет своей глагол. Например, “проявление могущества”. Тут надо использовать производные несуществующие, но соответствующие нормам словообразования термины вроде “могуществования”. Но иногда язык ставит задачи сложнее, например, как определить процесс получения знания? Как знание? Тут мы упираемся в омонимичность, которая сразу же и необратимо размывает смысл. В арабском языке, родине процессуально-деятельной эпистемы такой проблемы нет. Там есть отдельная часть речи, именующая процесс, называемая “масдар”. Мы такого языкового инструмента как “масдары” лишены. Но здесь на помощь может придти иносказание, или метафора.

Не потому ли некоторые так любят вставлять анекдоты и байки пытаясь передать смысл сказанного? Хорошая метафора позволяет преодолеть ограничения, накладываемые свойственной нашим картинам мира субстанциональной структуры, и проложить мост к смыслу.

Но метафора может обрести присущий ей смысл реальной ситуации и стать действенным инструментом точного передачи смысла из собственной картины в чужую куда вероятнее, если будет использована не интуитивно (как это обычно происходит), а осознанно, исходя из процессуального представления картины, как её смысловая единица.

Внимательная и осознанная работа с метафорами помогает не только наладить взаимопонимание, но и придать своей собственной картине мира дополнительное измерение в процессуальной плоскости. И тем самым приблизить нашу собственную картину к более релевантному отображению действительного, неподвластного разуму реального мира в его абсолютной целостности.

Но для этого сначала надо понять и научиться строить свою собственную картину в процессуально-деятельной эпистеме, которая также будет порождать эти метафоры.

Конечно, процессуально-метафоричный подход к общению не снимает всех вопросов взаимопонимания. Можно сказать больше: он не снимает большинства вопросов. Но тем не менее даёт дополнительную, так сказать, степень свободы, местами существенно сокращает тернистый путь взаимопонимания на коммуникационном ландшафте позволяя подняться над ним, увидеть более прямой путь и пройти по нему вместе со своим собеседником.