Договорённость и ценность непонимания
Люди, в том смысле который закладывается в это понятие современной наукой (то есть, грубо говоря, биофизические “механизмы”), в общении обречены на отсутствие взаимопонимания.
Значит ли это, что это касается любых людей вообще? Нет. Но большинство людей — именно таковы, каковыми они представляются в научной картине мира. И поэтому в целом, в норме, это утверждение справедливо для человечества вообще.
А что значит “отсутствие взаимопонимания”? Это означает, что два обыкновенных человека скорее не могут договориться, чем могут. Договорённости, если они есть, носят или мнимый, — как следствие манипуляций, то есть обмана или самообмана, или частный характер, а договориться не то что бы “вообще”, — то есть сразу обо всём, — но и даже о более-менее серьёзных и глобальных вещах они не могут.
Хорошо, когда люди хоть о чём-то могут договориться. Но если не могут — это не просто хорошо. Это — замечательно! Это, думаю, самый лучший результат общения, самая его большая ценность, его — бриллиант, альфа и омега, то, ради чего оно собственно и есть.
Не для наблюдателя, или того девианта, который обладает абсолютной возможностью договариваться (что даёт ему известную фору перед обывателями), а для самого обывателя.
Договорённость и препятствия на пути к ней
Хорошо, когда два и более человек могут между собой договориться. Суждение бесспорное, но вызывает вопрос.
Люди договорились тогда и только тогда, когда вследствие общения друг с другом для достижения одинаковой цели в схожих обстоятельствах они принимают схожие решения и предпринимают схожие действия независимо друг от друга.
А это что в свою очередь означает?
Это означает, что у них схожая картина мира. Не обязательно мира вообще, но по меньшей мере того его сегмента, внутри которого расположены общие цели, которые они видят одинаково и общие обстоятельства, которые они одинаково оценивают.
Таким образом, по-настоящему договориться — значит синхронизировать картины мира.
Возможно? Бывает. Бывает настолько, что люди начинают даже одинаково врать. То есть у них не только одинаковое восприятие и оценка окружающей действительности, но даже фантазии по её приукрашиванию совпадают. Но только так бывает, как правило, после долгого или интенсивного совместного опыта. Когда люди живут вместе в одних условиях, едят один хлеб с той же солью, испытывают общие радости и горести, тогда их картины мира со временем синхронизируется.
Но чтобы без совместного опыта, а лишь через общение это возможно? Не сказать уж, чтобы взаимопонимание ни при каких условиях без совместного опыта было бы недостижимо. Но чаще, всё таки, именно недостижимо.
На то есть множество веских причин.
Одна из них — это ограничения нашего обыденного языка. В процессе передачи образа картины мира от одного человека другому, сообщение претерпевает массу искажений. Во-первых то, что выглядит в одной картине мира так, в другой может выглядеть совсем по другому (у христиан каннибализм не поощряется, а вот у индийских капаликов наоборот — при том в обоих культурах это проявление в первую очередь высокой нравственности). Во-вторых, мы, желая понять и быть понятыми, как-то адаптируем наши сообщения под картину мира собеседника, как мы её представляем (и, конечно, в своих представлениях ошибаемся). В-третьих, зачастую мы преследуем в своём сообщении какие-то цели, которые также накладывают свой отпечаток на сказанное. Всё перечисленное одинаково работает на искажения в обе стороны — и при формировании сообщения для собеседника, и при приёмке его им. Не говоря уж про сам язык: многозначность слов, интонации (“казнить нельзя помиловать”) и тому подобное.
Другая причина — это разница в психических укладах личностей. В зависимости от склада своей психики мы складываем свои картины мира по принципиально различным основаниям. И одна и та же картина у людей с разным психическим устройством будет выглядеть и восприниматься совершенно различным образом. Для одного любой предмет и слово, его обозначающее, всего лишь абстракция с определённым предназначением. Для другого это уникальный объект с впечатляющим перечнем характеристик. Для третьего — это конкретный предмет, который лежит, скажем, у него в кармане. И картины мира они выстраивают соответственно: для первого — это абстрактное гильбертово пространство, для другого — строгий каталог вроде картотеки или библиотеки, третий видит мир как нечто, что имеет непосредственное отношение к нему лично, а он сам, конечно, такой красивый и в центре. Чистые психотипы встречаются редко, поэтому чаще люди воспринимают что-то так, а что-то этак, да ещё и в зависимости от текущей ситуации и настроения.
Вдобавок обе причины, конечно, друг на друга накладываются. Словом, сам чёрт себе ногу сломит, чтобы понять, что человек говорит, ровно так, как он сам себе это представляет.
Тем не менее обе эти причины носят скорее технический характер, нежели принципиальный. И та, и другая причина могут быть устранены искусственными методами.
Например, можно ввести “норму высказывания”, когда определённые понятия излагаются не как хочется, а по строгой формуле, определяющей что за чем должно идти, примерно как в грамматике английского языка. Можно добавить определённую дисциплину общения: что за чем в каком порядке должно обсуждаться. Можно искусственно отказаться от качественных сравнений в пользу количественных (скажем, “увеличение или уменьшение чего-то” вместо "улучшения или ухудшения чего-то”). И так далее. После применения этих методов общение будет выглядеть довольно экзотично и требовать известных труда и стараний, но зато масса препятствий на пути ясной передачи сообщения от человека человеку (включая препятствия в том числе эмоциональной природы) буду сняты.
Можно детально разобраться в природе этих искажений, выявить причины и следствия, произвести их анализ, научиться их предсказывать, ловить на лету и соответственно отрабатывать вероятные искажения.
Всё это можно. Это полезные и, возможно, необходимые средства для повышения вероятности взаимопонимания. Но не достаточные.
Потому что есть ещё одна причина, фундаментальная. Фундаментальная потому, что она “зашита” в самой биологической природе человека. Это — рефлекторный страх новизны и неизвестности. Ориентировочный рефлекс.
Подробно о нём и о реакции человека на новизну, с детальным описанием работы мозга, ссылками на соответствующие научные труды и литературу написал Джордан Питерсон в “Картах смысла”. Поэтому останавливаться на нём не будем, лишь отметим для наших рассуждений главное и существенное: чем больше неизвестность, тем больше рефлекторная реакция. И эта реакция: страх. От приятно щекочущей нервы тревоги при крупице неизвестного (“интересно, а что у него там внутри?”) до панического инфернального ужаса, когда неизвестность будущего перекрывает и перечёркивает всё сегодняшнее бытие: только что бывшее понятным, предсказуемым и разложенным по полочкам. В обиходе, описывая такие ситуации так и говорят: “мир рухнул”.
С этим тоже можно работать. Можно в ряде случаев снизить влияние ориентировочного рефлекса, но устранить — никогда. Почему?
Потому что персональная картина мира — это фундамент человеческой личности. А фундамент должен быть прочным.
А что характеризует прочность картины мира?
Её соответствие наблюдаемым феноменам окружающего мира.
А что является необходимым и достаточным критерием её соответствия?
Её незыблемость. Ну, где-то по краешку мы можем себе позволить вольность обращения: какой-то кусочек отломить, какой-то пристроить. Но вот чтобы снести махом значительную её часть? Это уже чревато крахом личности.
Синхронизация собственной картины мира со своим vis-a-vis в процессе общения несёт риск нарушения её прочности. И если этот риск кажется весомым, инстинкт самосохранения встаёт на дыбы, включает эмоции и сметает разум напрочь.
Поэтому какие-то важные для нас темы мы в принципе не готовы обсуждать. Какие-то готовы, но не готовы подвергать их сомнению. Не потому, что мы так решили. Мы изначально такие и по другому решить не можем, так же, как не можем получать наслаждение от сильного голода.
А что в нашей картине мира такого неприкосновенного? И сколько его? Такого мало кто про себя знает, хотя бы потому, что мало кто себе такой вопрос задавал.
Вот, скажем разговор двух учёных. Скажем больше — спор.
Наблюдение академической дискуссии доставляет и интеллектуальное, и эстетическое удовольствие. Оппоненты, находящиеся на, казалось бы, непримиримых позициях, приводят по очереди аргументы в пользу своих доводов, контраргументы на аргументы собеседника, контраргументы на его контраргументы и так далее. Делается это аккуратно, дотошно, со всем вниманием к деталям, со всем уважением к личности оппонента и чуть ли не с материнской заботой об утверждении действительного взаимопонимания вокруг обсуждаемого предмета. И учёные в таких диспутах, если им хватает знаний и времени, обязательно договариваются. Либо они приходят к общему выводу, либо они выводят вопросы, которые до дискуссии были за границами их внимания, разрешения которых приближает их к общей картине с разных точек зрения. Дискуссии вокруг действительно больших научных проблем могут длиться годами и приводить к великим научным открытиям.
Почему у них это так хорошо получается? Почему на несогласие оппонента с выстраданными бессонными ночами и сверхчеловеческими интеллектуальными усилиями доводами не возникает эмоционального всплеска агрессии? Почему они не повышают голоса, не переходят на личности (а если и переходят, то это однозначно всеми участниками воспринимается как досадное недоразумение и mauvais ton). Потому что 80% картины мира каждого из них — это монолит научной картины мира. Суть которого не в том, что там такого понастроено, а в правилах, по которым он достраивается и благодаря которым стоит. Принципы, если хотите, устройства картины мира типичного научного работника остаются незыблемыми, и самые жаркие споры никак не влияют на её устойчивость. Споры идут вокруг её надстроек и периферии, что во-первых, безопасно (общее здание при любом раскладе сохранит свою устойчивость), а во-вторых, удовлетворяет одной из ключевых особенностей личности учёного, которая, собственно, и делает его учёным — любопытству.
Но попробуйте поставить научный фундамент под вопрос, и реакция может оказаться непредсказуемой. За примерами далеко ходить не надо, но приведём пример красивый и, по-своему, классический.
На рубеже XIX и XX веков во Франции жил математик, механик, физик, историк науки Пьер Дюэм (Дюгем). Человек умный, разносторонних взглядов и в научной среде очень уважаемый. До тех пор, пока не выдвинул невинную мысль: “При выборе научной теории из различных альтернатив, — сказал он, — главное влияние оказывают (sic!) вненаучные факторы”. То есть социальные, психологические, политические и другие.
Во-первых, мысль кажется очевидной, а потому довольно невинной. Во-вторых, Дюэм её не выдумал из ниоткуда, а вывел из анализа истории астрономии, то есть привёл, так сказать, проверенный и подтверждённый в истории науки факт. Но научный мир ему этого не простил. Пьер Дюэм был предан всеобщей обструкции, исключён откуда только можно было его исключить, его работы перестали приниматься где бы то ни было, и умер он в нищете и безвестности.
Что же такого случилось? Были вопросы и поострее в бурном потоке развития науки того времени. А случилось то, что Дюэм своим высказыванием подверг угрозе фундамент тогдашней научной картины мира. И договориться, при всей культуре диалога, толерантности к чужому мнению, регалиям, заслугам и так далее — не получилось.
Пример выше из науки, но можно набрать пригоршни таких примеров из любых областей: от бытового общения до геополитики.
Если расхождения в картинах мира принципиальные с точки зрения их фундамента, то включается тот самый ориентировочный рефлекс: человек при непосредственном участии лимбического своего мозга (то есть ещё до всякого мышления и рассуждения), самой своей природой помещается в условия экзистенциального выбора: жить или умереть. То есть бей или беги. Какое уж тут взаимопонимание? Как тут договориться? Это в принципе невозможно.
И тут мы почти подошли к ответу на вопрос, который, если вспомнить с чего мы начали, не может не возникнуть: а что же здесь, собственно, прекрасного? Это истинная цель общения? Что за чушь?
Но, прежде чем ответить, надо задать себе другой вопрос: “А что такое картина мира?”, которую мы склоняем чуть ли не в каждом абзаце.
Термин “картина мира” ввёл в широкий обиход пожалуй самый оригинальный и одновременно выдающийся философ XX века Людвиг Витгенштейн. И ввёл он его как раз для понимания феномена обыденного языка и, — другого введённого им термина, — языковых игр (включающих в себя в том числе и невербальное общение). Собственно, не в последнюю очередь по этой причине мы взяли “картину мира” на вооружение в своих рассуждениях. В конце концов это удобно.
Подробно рассказывать что это такое нет необходимости, это проще точно почувствовать во всей его полноте, если принять во внимание немецкие корни слова “картина”, используемого Людвигом. Витгенштейн использовал немецкое “bild”. Слово многозначное, в английских переводах фигурирующее двояко: “image” или “picture”. Среди русских переводчиков до сих пор не утихают баталии, как правильно перевести: “картинка”, “картина” или “образ”. Ни один из переводов не является точным, потому что оригинал означает всё вместе и сразу.
Тем не менее, слово “картина” в обиходе прижилось. И не просто так. Возможно, что не в последнюю очередь потому, что использование слова “картина”, в отличии от “картинки” — подразумевает зачастую не только изображение, но также и всю гамму чувств, впечатлений, ассоциаций и эмоций, которые она вызывает. Строго говоря, слово “образ” можно было бы считать наиболее подходящим для академического текста, но для живого жанра оно слишком абстрактно и недостаточно нагружено живым, тактильным содержанием. В отличии от “картины".
“Картина мира” — это всё и сразу о внешнем мире, который живёт внутри нас: какой он, как мы его пониманием, воспринимаем и объясняем, как мы соотносимся с ним, и как он соотносится с нами и так далее, и так по порядку.
Картина мира может быть простой, как детский рисунок, а может быть сложной как полотно Питера Брейгеля. Может быть однозначна и наглядна, как “Апофеоз войны” Верещагина, а может быть сложна и наполнена метафорами как “Герника” Пикассо. Не стоит и говорить, что она у всех разная, хотя бывает у некоторых и очень похожей.
И наконец самое важное в нашем данном размышлении: картина мира может быть цельной, а может быть фрагментарной. А во фрагментарной картине мира, в свою очередь, фрагменты могут быть разного количества и размера.
У человеческой картины мира есть одна важная особенность: она не терпит противоречий. С противоречивой картиной мира мы себя чувствуем неуютно, она вызывает у нас то чувство, которые психологи называют “когнитивный диссонанс”. И мы, соответственно, всеми силами эти диссонансы стараемся из своей картины устранить. Опять же, это не мы выбрали себе быть такими, не учителя нас так научили и не родители нас так воспитали — таково устройство нашего мозга. Биология.
Мы об этом уже ранее рассуждали и не раз, поэтому здесь вкратце: устранить противоречия в картине можно двумя путями. Первый — за счёт её дробления на независимые фрагменты, каждый из которых в частности прост и непротиворечив. Внутри фрагментов нет противоречий в виду их простоты. А между ними противоречия отсутствуют в виду отсутствия связей между фрагментами: устранена сама причина возможного противоречия в корне.
Жизнь человека с фрагментарной картиной мира легка и приятна до тех пор, пока удаётся игнорировать реальность, не подходящую под описание любым из её фрагментов в частности. Но как только сложности, с которыми приходится сталкиваться, требуют включения сразу нескольких фрагментов (хорошо ещё, если наличествующих в картине мира), человек попадает в ад шизофрении. Такие персонажи в описываемой ситуации либо сбиваются в секты, огораживаясь от мира и поддерживая простую понятную им картину реальности в подтверждении её друг другом, либо дичают, либо сходят с ума. Если сил хватает, то встают на трудный, поливаемый потом и кровью путь выстраивания сложной персональной картины мира. Любой подросток через это проходит с тем или иным успехом. Но с возрастом вероятность успеха неуклонно снижается. Зрелым и пожилым в этой ситуации не позавидовать. Именно в этой связи незнание “образованными" людьми отличия звёзд от планет наводит ужас. Само по себе знание отличия звезды от планеты не столь уж существенно и совсем не необходимо. Но знания такого рода расширяют и усложняют картину мира, являясь своего рода предохранителем от её фрагментации.
Второй способ устранения противоречий — это постоянное усложнение собственной картины мира. Обыкновенно в современной культуре образования это происходит так. Вначале картина мира представляет собой довольно простой плоский чертёж. На память тут же приходит старый детский стишок, начинающийся со строк: “Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха: “Что такое хорошо? И что такое плохо?” После которых автор в нескольких четверостишиях такой чертёж для человеческого детёныша рисует. Потом чертёж становится всё сложнее и сложнее, пока в нём сам чёрт ногу не сломит. Далее, если волны когнитивных диссонансов продолжают накатывать, наступает критический момент. Картина или дробится на части (первый выше описанный способ устранения противоречий), или, если её сложность и условия позволяют, цементируется раз и навсегда (как в примере с научным сообществом против Пьера Дюэма). Это в норме так. А может случиться то, что физики называют “фазовым переходом” — качественное её изменение. Но если первые два варианта требуют немногих усилий, то реализация последнего наоборот, даром не даётся. Вследствие нетривиальных волевых усилий плоский чертёж приобретает объём, картина становится трёхмерной. И далее по спирали тем же путём до следующего критического момента. Каждый фазовый переход добавляет качественной сложности картине мира.
Вы можете себе представить четырёхмерный куб? Нет? Тогда вы просто слабо себе представляете окружающий мир, только и всего.
Опять же, упомянутая спираль усложнения персональной картины мира — это не правило и не биологический (или какой угодно) закон. Это особенность сегодняшнего нашего места в пространстве-времени с его устоявшимися мифами (о которых мы рассуждали в предыдущем тексте “Ключ к невежеству”). Путь далеко не единственно возможный, но ныне сама сила вещей выталкивает на него нашего обывателя.
В идеале и пределе применения второго способа усложнения картины — картина мира должна придти в полное соответствие с самим миром. Поиском пути к её абсолютному совершенству человечество занималось во все времена своего существования, изобретая при этом самые разные методы. Это и йога во всех её проявлениях (патанджали, санкхья, веданта, джайнизм, широкий комплекс буддийской йоги от хинаяны до тысяч школ тантры и др.), это и даосизм в Китае, суфизм в исламе, гностические течения раннего христианства, православие, могучее древо западной философии от античности Платона и Августина Аврелия через классику Декарта и Канта до экзистенциализма Сартра и Хайдеггера, и далее. Перечислять можно очень долго. В зависимости от времени, культуры, места и обстоятельств человеческий гений находил свой путь в направлении одного и того же финального пункта назначения: выхода из обусловленности профанного мира и входа в единение (то есть становления) с тем, что люди в зависимости от культуры называли “Пурушей”, “Абсолютом”, наконец, “Богом”.
У человека не так уж много каналов взаимодействия с миром: пять органов чувств плюс ум (буддисты его полагают за шестой орган). Опять же мир огромен, весь его не обнюхать. Поэтому зачастую удобнее и эффективнее расширять собственную картину мира не только через переживания личного опыта, но и через её сопоставление с другими. Другими словами, через общение.
То есть общение — это один из важнейших способов усложнения личной картины мира на пути к её совершенству. А в начале этого пути и подавно: наиважнейший. На пути, прохождение которого до конца можно определить как предназначение человека.
И на этом месте можно наконец дать ответ на поставленный в самом начале вопрос и разрешить кажущийся парадокс ценности непонимания друг друга.
В истории науки в начале XX века был интересный спор между так называемыми интуитивистами и логицистами. Последние полагали, что мир познаваем путём последовательности строгих логических рассуждений. Вторые приводили обоснованные возражения, что использование одной лишь логики чревато попаданием в порочный круг, выход из которого может быть найден с помощью интуиции, в научную ценность которой первые не верили. Логицисты не прошли поверку временем, их история закончилась вместе с так называемым “позитивистами венского кружка”. То есть научный мир наконец признал: для познания реальности мало связного поступательного движения от факта к факту. Даже при всех ограничениях, наложенных научным методом, для познания им реальности иногда требуется интуитивный “бросок” в неизвестное, формирование логически сумасшедшей гипотезы, проверка которой может обернуться напрасной тратой времени, а может и наоборот привести к величайшим открытиям устройства Вселенной. В какой-то момент надо отказаться от понятного и известного и уйти с головой в хаос неизвестности, не имея иного инструмента упорядочивания кроме воображения (опять сложно не вспомнить Джордана Питерсона).
Любопытна в этом свете история открытия общей и специальной теорий относительности. Общеизвестно, что открыл их миру Альберт Эйнштейн. Не столь известно, что не он один. Первая, специальная, была открыта параллельно Эйнштейном и Анри Пуанкаре. А вторая, общая, тоже параллельно Эйнштейном и Давидом Гильбертом. Эйнштейн их обоих опередил. Со счётом буквально на дни.
Но если Эйнштейн и Пуанкаре оба принадлежали к лагерю интуитивистов, то Гильберт придерживался подхода, именуемого формализмом, который был не столь примитивен, как простой логический (Гильберт был чересчур умён для ограничения своего ума одной логикой), но случайных “бросков” в неизвестность под влиянием непонятной интуиции категорически не приветствовал. При этом Давид Гильберт был признанным (при чём справедливо) сильнейшим математиком своего времени и работал над теорией с внушительной по численности группой математиков, в отличии от Эйнштейна. Тем не менее, Эйнштейн оказался первый. Это на долгие годы испортило их отношения, но речь не о них, а о том курьёзном факте, что интуитивисткий подход “броска сознания в неизвестность” показал не только возможность открытия того, куда последовательно не дотянуться, но и возможность “спрямления” любого пути открытия.
Справедливости ради стоит отметить, что верный своему методу (известному в истории науки как “Дуга Эйнштейна”), всемирно признанный и великий Эйнштейн последнюю половину своей жизни занимался “единой теорией поля”, в которой пытался объединить гравитацию и электромагнетизм. И потерпел в этом полное фиаско. Что лишний раз подтверждает старую научную истину о том, что каждый метод имеет свои ограничения и не может быть универсальным.
Мало уметь бросать удочку. Важно ещё суметь выбрать нужное направление для броска.
Зачем был этот экскурс в историю науки?
Для того, чтобы без всякого мистицизма и метафизики, перейдя к недавним размышлениями о человеческих картинах мира и общении, подготовить себя к восприятию модельной ситуации, отвечающий на главный вопрос нашего рассуждения.
Давайте проведём мысленный эксперимент.
Пусть у нас в нём будут участвовать два субъекта, каждый со своей картиной мира. Задача каждого из них — расширить свою картину до полного её соответствия с собственно Миром.
Пусть далее эти два субъекта находятся в общении, целью которого является максимально расширить свои картины.
Далее, оба этих субъекта обладают всем возможным арсеналом эффективного общения. Они не переходят на личности, избегают порочных кругов в рассуждениях и обладают чудесной способностью на 100% понимать друг друга.
Наконец, они спорят. Скажем, о какой-то проблеме, не вписанной покамест в их картины. Или о чём угодно другом.
Вот таких два идеальных субъекта. Но, тем не менее, это два человека. Потому (вследствие того, что мы говорили выше) при всех своих перечисленных возможностях и особенностях они являются заложниками “базовых фундаментов” своих картин. Повторимся на всякий случай, что фундамент — это не нечто неприкасаемое и незыблемое. Это то, что не терпит быстрых и кардинальных изменений. Вот, например, при недавней реконструкции Политехнического музея на Новой площади в Москве, у него фундамент полностью заменили. Так как старый для нового проекта был слишком слаб. Другое дело, что это заняло времени и сил много больше, чем просто достроить и перестроить само строение. Но строение имело ценность, и фундамент был заменён.
А изменение картин в процессе общения, это всё таки процесс быстрый.
И, вот, возвращаясь к нашему эксперименту, они не договорились. Они не смогли достроить свои картины мира таким образом, чтобы получился общий целостный результат.
Но мир то вокруг них один и тот же. И картины обоих претендуют на полное его описание. И предмет спора никуда не делся, он, вроде бы, в обоих картинах каким-то образом присутствует.
Что значит сам факт такого непонимания?
Это не просто факт. Это вернейшее направление усложнения их картин мира. Это безошибочный вектор интуиции. Это указатель точного выхода из обусловленности, слияния сартровских “Для-Себя” и “В-Себе”. Это путь к тому, что не может быть в их картинах нынешних, но оно точно должно в них оказаться..
Другими словами, это направление по дороге на пути к реализации собственного предназначения не только как личности, а как человека вообще. Это направление пути к труднодостижимой цели стать Богом. Ну или не стать (чтобы не ранить чьи-то чувства), а стать рядом. Не нравится? Хорошо, можно сказать то же иначе: пройти путь абсолютного избавления от страдания.
Я думаю, это дороже любого взаимопонимания.
Осталось только научиться достигать такого непонимания, для чего стоит освоить умение понимать и быть понятным в общении.