Разговор-не-разговор
Сегодня, судя по всему, разговора как такового не получится.
А всему виной картинка ландшафта, о которой говорилось в прошлый раз.
Дело-то всё в том, что даже тот, кто ничего не понимает, что-то да понимает. Эту мысль следует понимать не в том смысле, что наш бедолага подбирает крошки понимания между здоровенными, сочными и хрустящими неподвластными ему ломтями смысла; её следует понимать так, что он понимает по-другому. Не по-настоящему, а по-своему. Кому-то понять, значит суметь применить в свою пользу. Для кого-то суть понимания кроется в возможности объяснения другому. Третий действительно понимает. А четвёртому и понимать не нужно.
Заметили, наверное, что мы прошлись по этажам ландшафта? Не случайно.
Так вот у нас есть, как минимум, четыре разных понимания. Наряду с четырьмя уровнями понимания, есть, разумеется, соответствующие им уровни практики. А раз разная практика, то и разные понятия, ведь что такое понятие?
Не будем углубляться в этот термин. О нём хорошо сказал Л.С. Выготский, исчерпывающе — А.Н. Леонтьев и за ними толпы и толпы.
Мы скажем проще, не претендуя на универсальность объяснения. Понятие — это, конечно, абстракция. А абстракция — есть совокупность определяющего понятие общего, за исключением частного, присущего конкретным фактам, описываемым понятием. Точнее, для описания которых это понятие используется. Определение получилось, кажется, несколько тяжеловесным, но зато достаточно точным, чтобы мы могли на него опереться.
Заметим, что мы говорили о фактах. А что такое, вообще говоря, факт?
Знаменитый философ XX века Людвиг Витгенштейн оставил после себя одну книгу, которая сделала его известным («Логико-философский трактат»); одну не закончил и её дописали за него его ученики после его смерти («Философские исследования»); одну почти написал, и её позже нашли в его архиве («Zettel»); и ещё пару книг записей его лекций (так называемые синяя и коричневые тетради). Первая книга здорово выделяется на фоне других. Во-первых, это единственный по-настоящему законченный труд автора. Во-вторых, несмотря на то, что он является его первым сочинением, писался он как единственное и последнее. Наивный молодой Витгенштейн полагал, что этим трудом он закроет раз и навсегда свои занятия философией, а оказалось, что им-то он их как раз и открыл. И наконец, это самое цельное его сочинение. Другие его сочинения — это поток мысли и смыслов, медленный и величавый (Витгенштейн не раз говорил, и говорил справедливо, что его книги надо читать медленно, желательно вслух и тщательно обдумывая каждую фразу, потому что лишних слов там нет).
Первая его книга — это, прежде всего, философский продукт. У него есть его альфа, есть его омега. Есть рекламный проспект (предисловие Б. Рассела), есть структура, есть чёткое позиционирование относительно аудитории. Поэтому-то она, в смысле метафизики, самая слабая книга Людвига Витгенштейна. Но у неё, как у единственного фортепьянного концерта Эдварда Грига, блестящие первый и последний аккорды.
Первый: «Мир — совокупность фактов, а не предметов» (или, в другом переводе: «Мир состоит из фактов, а не из вещей»).
Последний аккорд оставим на потом, он же последний, а мы не закончили.
Обе фразы гениальны. Ради того, чтобы они остались для потомков не проходными строчками в каких-то фолиантах, не удачными салонными остротами и не выродившимися до пошлой банальности афоризмами, стоило автору прожить жизнь. В чём же их гениальность?
Есть большая метафизическая битва, чем-то напоминающая битву дураков, но только бьются в ней отнюдь не дураки и за дураков не сходящие. Битва за то, что является единицей смысла.
Одни говорят: единица смысла — вещь! Ну, не обязательно обыкновенная вещь, которую можно потрогать, но, скажем так, субстанция. Вся реальность дана нам в субстанциях, так или иначе связанных друг с другом какими-то отношениями, взаимодействиями и т.п. Одни субстанции переходят в другие, какие-то рождаются, какие-то исчезают, какие-то объединяются, другие разделаются, и, так или иначе, весь мир состоит из такого рода вещей. Остальное — клей, вторичность.
Вторые не согласны: единица смысла, говорят они — взаимодействие, процесс. Весь мир — цельная связная структура, как большой, огромный, сросшийся лес. Одни ветви переходят в другие, те — в ещё другие и так до самых тонких веточек. Всё связано друг с другом, каждая связь имеет начало и конец (можно взаимозаменяемые): действующее, то, что эту связь, собственно, инициирует; и претерпевающие, то, на что эта связь действует. И вот вся эта паутина и есть смысл реальности, а то, что в её узлах — это клей, вторичность.
Третьи смотрят свысока на первых двух. Хе, говорят они, мир состоит из множеств. Своего рода понятий, которые находятся в известных отношениях пересечения и не пересечения с другим понятиями.
А Витгенштейн, не зная ничего толком про эту битву, вернувшись с войны в лагерь для военнопленных, глядя на открывающийся из окна старого каменного итальянского монастыря вид на холмы и залитые лучами солнца виноградники, пишет: «мир состоит из фактов». Его прибавление про вещи во фразе, как тень у художника на картине. В его кругу принято было считать, что мир состоит из вещей, и добавление «а не из вещей» — это для своего круга. А «Мир состоит из фактов» — это для всех.
А что такое факт? Это же, комплексный обед для сделавших перерыв гладиаторов битвы смыслов парой абзацев выше: это и вещи, и связи, и множества — это законченный подвластный для чувственного восприятия сюжет. А понятие — это универсальный факт. Видите, какое хорошее короткое получилось определение понятия? Спасибо Витгенштейну, ура, виват!
Понятие — это универсальный факт!
Но факт — штука мало того, что упрямая, она же ещё разлапистая, разносторонняя, с разных сторон выглядящая по-разному. Факт семейного развода, например, сколько у него сторон! И какие дивные картины открываются каждой стороне, иногда совершенно, совершенно противоположные тем, которые открываются с другой!
Поэтому всеобщее понимание факта дело непростое. Надо мало того, что самому на него посмотреть, ещё и другими рассказать, а рассказав, показать, да самому послушать про их сторону, заглянуть туда и принять увиденное. Ой.
Хорошо крутиться вокруг фактов персонажам на одном уровне понимания. Вот кружатся, они кружатся, и каждый думает о том, как это можно заиспользовать. И так, и сяк, и этак. Один говорит — мясо можно рубить! Другое — дрова! Третий — головы! Четвёртый (дурак, конечно) — кашу варить! Как-нибудь, худо-бедно, они смогут договориться о топоре. Если, конечно, не давать его им в руки. А если с ними в компании стоит чудак-очкарик и говорит, что это — инструмент, что принципиальной разницы у него и лопаты большой нет. И не только лопаты, но даже и веника, и пассатижей! С ним не договорятся и без топора — придушат безо всяких инструментов голыми руками. Потому что он живёт на другом уровне понимания.
То есть суть-то в чём? В том, что один и тот же факт на соседних уровнях понимания может восприниматься, — и зачастую воспринимается, — кардинально по-разному. Вот совсем. Понятие одно, а смыслы его не клеятся от слова совсем. Клеятся они только «через уровень», но для взаимопонимания этот «уровень плюс два» как мёртвому припарки. Были бы собеседники на том уровне, и договаривать вокруг понятия, глядишь, не пришлось бы. Проблемы бы как таковой понять друг друга не было бы.
А как мы договариваемся? Разговаривая, словами.
Выходит, одно то же слово, обозначающее одно и то же понятие, может транслировать чуждые друг другу смыслы? Да, так.
Выходит, как наше слово отзовётся, зависит не только от того, как мы его скажем, но и кто и как его услышит? Да, так.
Выходит, мы, говоря слова, не можем рассчитывать не понимание? Нет, можем. Мы же играем иногда в лотереи или азартные игры и рассчитываем выиграть, конечно. Иначе бы не играли. Иногда даже чего-то выигрываем (наверное).
Но, главное, выходит, что, говоря с собеседником, как говорит любой автор эпистолярного жанра, он говорит с собеседником воображаемым. И, если он, конечно, человек здравый и рассудительный, и говорит не на уровне «съешь, выпей, дай», то никак не может рассчитывать на то, что этот разговор имеет какое-то внятное отношение к разговору живому и настоящему. Потому что настоящий разговор — это диалог понимающих друг друга. А тут заведомо нет диалога, а понимание весьма и весьма вероятностно.
То есть это — разговор-не-разговор?
Последняя фраза первого труда Витгенштейна, она же вторая гениальная. Финальный аккорд Грига. Прочитав её, становится понятно, почему автор написал и опубликовал только одну книгу, и то: всё опубликованное написано до неё.