Ключ к невежеству
Пятигорский в одной из своих лекций дал отличное определение мифа. Миф — это неотрефлексированный сознанием (то есть в том числе осознанно не поддающийся критическому анализу) нарратив, по-умолчанию используемый для объяснения окружающего мира. Не уверен в точности передачи формулировки (у АМ она, конечно же, острее и точнее), но смысл таков.
Используя мысль Александра Моисеевича миф можно определить как a priori очевидную область картины мира.
Соответственно недоступные анализу перекрытые мифом области картины могут быть разного размера и разной значимости. В пределе вся картина мира может быть закрыта мифом или совокупностью мифов. И тогда мы получаем картину мира клинического идиота, неспособного и нежелающего подвергать сомнению что бы то ни было. С другого края мы получаем картину мира, полностью свободную от мифов. То есть картину мира его создателя. Выходит, миф как явление в человеческой природе неискореним. Он является неотъемлемой его частью.
Миф при всём при этом — неизменный спутник невежества. И наоборот. Словарь определяет невежество как недостаток знаний. Но в рамках данного текста позволю себе усилить этот термин. Невежеством будем считать не просто недостаток знания, а недостаток вкупе с активным нежеланием его восполнять. Невежа не тот, кто знает недостаточно, а тот, кто уверен, что знает достаточно, независимо от объёма имеющихся у него знаний. Устранение невежества предполагает осознанное интеллектуальное усилие не только на получение нового, но и разрушение старого. Это способность не только дать себе труд что-то приобрести, но и отказаться от чего-то привычного и дорогого. Иногда, чтобы что-то узнать, приходится “узнать взамен узнанного”. И это, пожалуй, самое сложное. Именно эта способность отличает интеллектуала от эрудита.
Максим Кантор намедни заметил, что невежество порождает ненависть, а ненависть — войны. Отбросив морально-этический пафос Максима Карловича, воспользуемся его тезисом о плодовитости невежества, которое много чего порождает кроме ненависти. И мало чего хорошего. Соответственно искоренение невежества — насущная задача даже не с точки зрения гуманизма, а просто исходя из элементарного инстинкта выживания рода. Грязная комната требует уборки, нижнее бельё — стирки, мусор надо выбрасывать, зубы — чистить, невежество — искоренять. Потому как если что-то из перечисленного не делать, последствия не заставят долго себя ждать, и последствия не порадуют. Всеобъемлющее невежество приводит к социальной болезни, запущенная болезнь может довести до смерти.
Но ошибка ставить между мифом и невежеством знак тождества. Миф — неискореним, в отличии от невежества. Не в абсолютном, конечно, смысле, но персональном. Случаи тотального избавления человека от мифов носят мистический характер и служат скорее универсальным и практически недостижимым образцом конечной цели земной жизни, когда как людей, избавившихся от невежества мы если не знаем лично, то наверняка наберём хотя бы по пальцам одной руки. Обыватель же интеллектуально ленив и поэтому, как правило (но не всегда) невежественен. Вопрос только насколько далеко он прошёл по пути избавления от невежества и когда, наконец, сдался, решил, что знает достаточно.
Степень невежества определяется степенью обобщённости используемого для описание личной картины мифа. Картина мира огромна и пустот не терпит. Человек инстинктивно стремится в формированию цельной картины, фрагментарность вызывает беспокойство. Чем тотальнее миф, тем больше покрываемая им область картины, тем целостнее она воспринимается её владельцем, тем меньше он хочет там что-то узнать, рискуя нарушить эту целостность. Тем выше его уверенность, что он знает достаточно. Любой элементарный заданный самим себе вопрос “почему?” к скреплённой мифом цельной части рискует её расколоть. А серия последовательных “почему?” к полученным ответам раскалывает почти наверняка. Поэтому невежественный человек таких вопросов себе не задаёт. И, кроме того, поскольку в известном находиться комфортнее чем в неизвестном, предпочитает другие области своей картины мира по-возможности избегать. Так невежественность порождает и тесно соседствует с ограниченностью (обратное, к слову, не верно).
Следовательно путь искоренения невежества — это путь дробления закрывающих области картины мира мифов и, как следствие, “утончения” последних. В идеале — любой миф должен идентифицироваться субъектом как миф и подвергаться рефлексии. Но это — крайность, доступная редким философам. Достижение такого идеала для социума в целом представляет собой неразрешимую социальную проблему. А вот задача создания естественных для обывателя условий, благоволящих к рефлексии мифов не выглядит такой уж неразрешимой. Идеал решения этой задачи — это достижения предела утончённости используемых мифов каждым попавшим в такие условия. У кого-то мифы будут жирны и тотальны. У кого-то же будут закрывать минимум его картины. Но и тот и другой достигнут максимума возможного сообразно своим способностям. Ведь беда невежества не в факте его наличия (это горе — не беда), а в том, что люди, которые обладают всеми способностями своё невежество преодолеть, этого не ведают и пребывают в обмане собственного невежества. Задача не сделать из идиотов умников. Задача умникам помочь воспользоваться присущей им возможностью стать умными.
Задача не нова. Самое позднее начиная с Просвещения человечество предпринимает самые изощрённые попытки её решения. Начиная с принудительного воплощения самых смелых утопий до формирования разнообразных институтов образования. И в должной мере никак не работает. Неуспех же рождает оправдания. Самое распространённое оправдание интеллектуалов, набивших шишки на просвещении обывателей — это ссылка на вульгарность и неисправимость природы большинства. Печальное их, — прошу прощения за неудачный каламбур, — большинство прикрываются поговоркой про свиней и бисер и опускает руки. Это явление не столько печальное, сколь опасное. Во-первых потому, что люди, способные приложить руку к искоренению невежества перестают это делать. Но это не самое страшное. Самое страшное — это во-вторых: когда интеллектуальная элита начинает полагать обывателей за свиней и быдло, она тем самым легализует социал-дарвинизм. Причём легализует его не только в своём кругу, а среди тех самых обывателей, которых она причислила к “недочеловекам”. И когда эта мысль с подачи интеллигенции начинает овладевать массами, начинаются погромы, стигматизация и так по порядку вплоть до печей Освенцима. И всё, конечно же, под эгидой великого мифа Просвещения о прекрасной природе каждого человека, которой он достоен по праву рождения.
Осуждать не будем. Человек изначально обладает потребностью творчества, а человек рефлексирующий в особенности. Творчество предполагает возможность осязания плодов собственных усилий. И требовать от кого бы то ни было продолжать заниматься тщетным сизифовом трудом — занятие неблагодарное, если не подлое. Если уж браться помогать, то не взываниями к совести. Взывание к чьей бы то ни было совести в описываемой ситуации — суть уподобление взывающих собственной аудитории. Тот же самый социал-дарвинизм, но в меньшем масштабе интеллектуального круга. До печей не дойдёт, но до изощрённых пыток запросто. Как минимум моральных. Поэтому что следует сделать взамен морализаторства — это предложить ход, инструмент или хотя бы дать совет в какую сторону подумать, чтобы сизифов труд перестал быть таковым.
Выше мы уже говорили о невежестве, что оно характеризуется ареалом картины мира с запретом на вопрос “почему?”. А почему, собственно, у нас возникает вопрос “почему?”
Поэтому я думаю, что дело не столько в кризисе образования, каком-то мифическом всеобщем оглуплении и т.д. и т.п., сколько в чудовищной, массовой лености любопытства. Любопытство — вот тот ключ к невежеству. Стоит его только разбудить. Но можно ли это сделать? И если можно, то как?
Изучая историю религий Средних веков, на меня произвёл сильное впечатление один факт. Даже два. Чтобы чуть отвлечься, начну со второго.
Наблюдается любопытная инверсия. Полагается, что мы-то все живём в просвещённое светлое и яркое время, а Средние века в Европе — это время мрака, серости и безнадёжности. Когда как если углубиться в детали, volens nolens занимаешь позицию, с которой исторический ландшафт выглядит с точностью до наоборот: как позитив против негатива.
Последние двести лет европейской, — или даже шире: западной, — истории, — это картина удручающей серости и философского однообразия. Научная картина мира уверенно выдавила все остальные на периферию, а смысл жизни как удовольствие за счёт природы прочно овладел массами. Мир в глазах людей потерял целостность и гармонию, человек поставил себя над миром, в придачу к простым удовольствиям (сытость и безопасность, да и те не без лукавства) получил сонм экзистенциальных и медицинских проблем (ожирение, сердечные и психические болезни, диабет, онкология). Наконец добился выдающихся успехов на пути тотального самоуничтожения. Но даже такой сомнительный размен вызывает вопросы у маргинального меньшинства. Большинство же воспринимает данность как само собой разумеющуюся, а решение возникших взамен проблем подменяет поиском виноватых. Что такое демократия с регулярными выборами в её сегодняшнем разнообразии, как не назначение козлов отпущения и замена их новыми?
Когда как в Средние века вопросов к человеку и миру в целом звучало куда как больше и ответы были куда как более разнообразны. В это время переплелись в один тугой узел классическая исламская философия, античная (Аристотеля и Платона европейские интеллектуалы подчерпали из арабских переводов, каким бы парадоксальным это не казалось), неоплатонизм, гностицизм раннего христианства, ещё свежие разнообразные представления европейской дохристианской эпохи. И так далее. Всё это внимательно читалось, изучалось, переваривалось, присваивалось католиками. О таком плюрализме мнений в католических монастырях, папском престоле и королевских домах любой адепт свободы слова и гласности XX века (не говоря уж и XXI) не мог бы и мечтать. Обыватель того времени воспринимал мир как гармоничное целое и решение насущных проблем видел в поиске своего места в нём. Средние века представляли собой арену борьбы многочисленных сложных картин, и ни одна из них вплоть до Реформации не могла претендовать на главенствующую роль. Разве что католицизм, который, тем не менее, претерпевал такие значительные трансформации от века к веку (хоть и в векторе, заданным Блаженным Августином), что эволюция науки в сравнении выглядит унылой константой.
Так вот возвращаемся к первому факту. Факту не из единственного случая, их количество на протяжении почти четырёх столетий подряд (с X по XIV вв.) было таково, что можно говорить о факте как о признаке времени.
Какой-нибудь молодой человек из довольно простой семьи шёл учиться. Заканчивал университет. Иногда не один. Изучал несколько языков. Получал духовный сан. Преподавал лет 10-15 схоластику, право или теологию. Параллельно внимательно изучал богатое философско-теологическое наследие. Думал. Задавал себе и покойным (а иногда живущим) авторам неудобные вопросы, спорил. И, наконец, рождал свой собственный взгляд на мир.
Речь шла не о борьбе классов и единстве противоположностей. Интеллектуалов того времени занимали вещи куда более глобальные: что есть человек? Что есть Бог? Какое отношение человека и Мира? Что есть реальность? Где проходит граница между религией и философией? И много других вопросов, ответы на которые составляли фундамент картины мира человеческой личности. Конечно же, ответы на эти вопросы были и до них. Целый корпус ответов, официально признанных церковью и властью. Но эти люди ими не удовлетворялись и вместо официальной картины предлагали свою. Иногда — существенно достраивая официальную. Иногда же, вовсе перестраивая. Некоторые за это страдали (но не все, меньшинство). Кто-то менял ход истории. Кто-то казалось, что менял, но спустя 150-200 лет всё возвращалось на круги своя (однако: 150-200 лет!). Как пролегал путь от рождения концепции до её принятия?
Уже немолодой, уважаемый интеллектуал описывал свои идеи. Описав, распространял. Параллельно собирал круг последователей (общину). А дальше — самое интересное. Члены общины расходились по всей Европе его идеи проповедовать. Среди самых что ни на есть простых людей: крестьян, горожан-ремесленников. И самое удивительное: простые люди эти идеи воспринимали! Возникали целые движения. Некоторые из которых признавались ересью, а некоторые становились официальными религиозными догматами. Иногда успевали побывать в обоих ипостасях. Но не потому, что монарху или местному епископу очень на душу легло или наоборот претило. А в первую очередь по той причине, что эти идеи получали широкое распространение в народе, и игнорировать их грозило смутой и беспорядками.
Подчеркну самое удивительное во всей этой истории. Обыватели: неграмотные, необразованные, проживающие тяжёлую трудную жизнь испытывали любопытство к проблемам не то, что на голову выше их повседневных забот (голод, болезни, война, политика, решение каких-то социальных проблем), а к проблемам максимального высшего порядка: объяснения существа мира и поиска своего места в нём. Проповеди новизной своего содержания пробуждали любопытство, любопытство к переосмыслению картины мира, переосмысление — к будничному, но активному действию.
Если средневековый необразованный крестьянин центральной Европы мог раскачать своё любопытство на что-то большее чем палка колбасы и превосходство над соседом, то почему наш образованный, сытый и “просвещённый” обыватель не может?
Он сделан из другого теста? Нет. У современного человека меньше поводов быть недовольным жизнью? Вряд ли, только поводы другие. Значит надо искать, что побудило тогда людей на такое любопытство. И если тогда это срабатывало, то сработает и сейчас.
На это есть как минимум два ответа.
Найти первый ответ может помочь переложение модели тогдашней ситуации на мир сегодняшний. И, возможно, в этой аналогии и найдётся тот самый ключ. Ключ к невежеству.
Мой коллега, с которым я поделился своим удивлением, удивился в ответ:
— А что ты удивляешься? Представь себе: что такое закончивший два университета католический сановник для обывателя того времени? Это же небожитель! Он что не скажет — всё золото, просто потому, что между ним и обывателем непреодолимая пропасть. Он же с самим Папой римским общается! И, конечно, любые его слова, даже если переданы не таким как он блестящими эмиссарами, будут восприниматься a priori на веру, тем более что официальная риторика вкупе с тяжёлым бытом уже оскомину наела.
— Жаль, — ответил я, — что сейчас нашего обывателя никаким небожителем так не удивить.
— Почему? — поднял брови мой собеседник, — Вот ведь приезжал этот, как его… Ну, коуч из Америки..
— Да-да, тот самый. Что он говорил? Неважно что он говорил. Пришли обыватели, заплатили бешеные деньги и слушали с открытыми ртами как откровение.
Что же, Тони Роббинс сойдёт за аналогию. Аналогия не полная, Тони не переворачивает картины мира. Но прилично их встряхивает, отчего картины мира не переворачиваются лишь потому, что за его словами — пустота. Однако же адепты его подпускают достаточно близко, чтобы дать возможность это сделать. Почему?
Что они получили? Ответы на вопросы? Ну, кто-то, может и получил, но кто был чуть умнее (а среди десятков тысяч в Олимпийском умных было достаточно) пришли явно не за этим. А кто за этим, тот быстро на практике понял пустоту полученных ответов. Тем не менее, разочарованных мало. Значит, что-то другое.
Думаю, что люди получили веру. Веру в лучших исход из безнадёжной рутины, порождённую общим экстатическим опытом, несмотря на разность между собой (что в нектоном роде подтверждение их человеческой природы).
Если бы Тони Роббинс со всем присущем ему артистизмом говорил не про “успешный успех”, а про спасение души, или про место человека в этом сложном мире, то он бы породил вместо адептов паразитарного стяжательства адептов духовного роста или космического мировоззрения.
Но дело, конечно, не в Тони Роббинсе. Дело в общности переживания, близкого к экстатическому и сильной эмоции. А что ещё, кроме харизмы и ореола славы может это предоставить?
Если убрать за скобки вредные для здоровья вещества и сложные в освоении духовные практики, то только искусство. Кино и песни. Или, для более искушённых — проза и поэзия. Для совсем искушённых — музыка. Вывод банальный, но тем не менее, мы, кажется, давно не смотрим на искусство как на носитель глубоких и сложных идей, воспринимая его как развлечение ради одноразового удовольствия или изощрённый способ обогащения. Тем не менее, та же Ванесса Мэй продемонстрировала, что обыватель не чужд скрипичной барочной музыки, стоит только добавить близкого ему антуража: мокрую футболку на обнажённое женское тело и популярную аранжировку. А Вивальди остался Вивальди. Юрий Башмет как-то заметил, что с популярностью Ванессы Мэй резко увеличился приток в музыкальные школы на классы струнных. А сейчас мы видим массу талантливых молодых скрипачей. Работает же.
Но есть примеры в истории более весомые, когда искусство меняло ландшафт истории.
Скажем, Каббала. Каббала несколько столетий была закрытым эзотерическим знанием, записанным в тысячах страницах тайного разрозненного текста. Так себе носитель в массы. Пока в XIII веке в мавританской Испании не оформилась так называемая Жеронская школа. Учёные талмудисты сформировали тогда основные положения современной Каббалы, собрали разнородные изыскания в единый корпус. Но сердца обывателей зажгли не они, и не их блестящие труды, а величайший комментатор Талнаха и Талмуда Моше бен Нахман. Известный под именем Рамбан он популяризировал идеи Каббалы… стихами. Он был кроме прочего поэт. А уж после были Ицхак Лурия и расцвет учения до дней сегодняшних. Каббалу спасла поэзия, то есть искусство.
Мало Каббалы? А как на счёт Ислама?
Думается, искусство ещё много чего может спасти. Включая напасть невежества. Что, впрочем, не отменяет пользу образования.
Второй ответ кроется в нашей животной природе. Было дело, я уже писал про ориентировочный рефлекс на неизвестное. Напомню: на неизвестное человек реагирует не сознательно, а рефлекторно. Если неизвестное очень сильно отличается от потенциально ожидаемого, то возникает страх. Если не очень, то тревогу. А тревога порождает любопытство, так как за тревогой может скрываться как смертельная опасность, так и многообещающие возможности. Тревожность окружающего мира стимулирует любопытство, задавание самому себе неудобных вопросов “почему?”, поиск и пробу нового. А что у нас сегодня? Сегодня у нас культ безопасности. На любой детской площадке — инструкция по безопасности. На каждую потенциальную угрозу — свой нормативный акт. На любой риск — запрет. Нет, мы не живём в феноменально безопасном мире. Мы живём в мире с феноменальной тотальной иллюзией безопасности, которая душит любопытство в зародыше.
Искусство, наверное, тут мало поможет. Но, кажется, прилагать каких-то особенных усилий к увеличению градуса тревожности нет необходимости. Постковидный мир (во всех смыслах этого слова: через “i” и “и”) создан как на заказ: порождать у обывателя тревогу, но только не такую, чтобы она выросла до панического страха. Так что тут время само работает против невежества. Что, прочем, опят же не отменяет необходимости образования.
Ну а пока в тревожном мире не умерло искусство, запишите своих детей в музыкальную школу и отдайте на каникулах в театральный лагерь. Или хотя бы купите билет в картинную галерею. Дайте им подраться с ровесником, получить синяки и ссадины на скейтборде и разрешите им забыть телефон, когда уйдут на прогулку (тут, кстати, будет обоюдная польза).
Чтобы было кому вести ваших внуков в светлое будущее. Ну и вас немощных заодно.