Истинная беда
Поговорив прошлый раз о горе от ума, мы заметили, что это горе — не беда. И, разобравшись с этим горем, в этот раз поговорим о беде. О беде настоящей, безысходной и навсегда. Когда объяснение встаёт над пониманием, перед пониманием, вместо понимания. Звучит, пожалуй, не очень убедительно. Потому и разговор.
Объяснение и понимание — полярные, хоть и взаимозависимые понятия. Но, что изумительно на самом деле, чёткая граница между ними отсутствует, и скатиться из понимания в объяснение от нечего делать. И тогда — беда.
Но для того, чтобы в этом толком разобраться, почему это так, что такое объяснение и что такое понимание и так далее, надо сделать несколько шагов назад до отправного пункта: поиска смысла. Смысл — это точка сборки, вокруг которой кружит всё остальное в юдоли человеческой, наматывается как сахарная вата на палочку: понимание, боль, радость, личность, общество и так далее.
Итак, что такое смысл в контексте нашего разговора? Смысл — это целостное понимание. Акцент сделаем на слове “целостное”. Под целостным пониманием мы понимаем, во-первых, понимание без тёмных пятен, без открытых и скрытых вопросов. А во-вторых, такое, которое мы попробуем определить как “неделимое”, то есть без составных частей. А если его вдруг разделить на части, то окажется, что первоначальное целое больше суммы своих составляющих. Вот что значит “целостное”.
А что такое понимание? Это отрефлексированный опыт поступка или комплекса поступков, вознаграждённый радостью. То есть понимание появляется не вдруг, а через опыт осознанного действия. Следовательно, и смысл находится только в действии, но не в любом, а совершённым вследствие сформированного намерения.
Опыт даётся не просто так. Приобретение нового опыта, — и, следовательно, смысла, — сопровождается болью, страданием. Но в результате, когда он, наконец, приобретён, вознаграждается радостью (отметим в скобках, что радость в её абсолютном, недосягаемом проявлении называется блаженством).
Отметим важное: радость — это не антитеза боли, а её следствие. В целом линия такая: намерение — действие — боль (страдание) — результат — рефлексия опыта — понимание — смысл — радость.
На этом сделаем паузу. Во-первых, слишком много определений, надо выдохнуть и переварить. Во-вторых, надо остановиться на том, что мы имеем в виду под “радостью” и “болью”. Когда обыватель слышит слово “радость”, ему на ум приходит или реакция зрителя на выступление комика, или ощущение восторга от крупного выигрыша в лотерею. Словом, что-то, что “очень” и “приятно”. С болью — аналогично. Если боль, то зубная, или молотком по пальцу, или что-нибудь того хуже. Нет, братцы. Когда мы говорим о радости и боли — мы говорим в том числе о более тонких их проявлениях, иногда, может быть, почти незаметных. Например, лёгкое чувство дискомфорта — тоже боль. А спокойное будничное удовлетворение от сделанного маленького дела — тоже радость.
Между прочим. Боль — это совершенно субъективное переживание. В медицине существуют разные типы боли и градации её интенсивности. Вот только дело в том, что универсальной единицы боли не существует. И никогда никто ни за что не сможет сказать, что “воздействие N вызовет боль интенсивности K”. У всех людей разный болевой порог, определяемый не только врожденными особенностями, но и текущим их состоянием, включая то, что они считают своей картиной мира. Известный случай, — если не изменяет память, — времён второй мировой, когда у полевого хирурга закончились все обезболивающие, а раненых ему всё привозили и привозили. И тогда он решился на страшный эксперимент, — который зафиксировал со всей тщательностью, что позволило потом признать его как научный факт, — он колол раненым физраствор, говоря им, что это новое исключительно эффективное и сильное местное обезболивающее. После чего приступал к операции. И оказалось, что подавляющее, абсолютное большинство раненых после укола физраствора переставали чувствовать боль! Их там скальпелем и щипцами полосуют, достают пули и осколки, сшивают мясо и так далее, а они, уверенные в том, что боль они чувствовать не могут, её и не чувствуют. Словом, боль — штука не только субъективная, но и субъективно регулируемая. Во многом насколько нам больно — зависит только от нас.
Но в контексте опыта речь не только о физической боли, вызванной физическими нарушениями или недугами.
В ранних давнишних разговорах мы как-то говорили о “кривой опыта”: что сначала нормальное тело, — включающее голову и её содержимое, — всячески избегает любую новизну, любое явление, которое не вполне вписывается в его картину мира. Потом, когда деваться некуда, принимать надо, оно испытывает гнев. За гневом, как водится, депрессия, за ней — принятие. Так вот, гнев — это реакция на боль, сопровождающую принятие нового опыта, своего рода обезболивающее. А принятие — это самое подходящее время для рефлексии, чтобы получить в качестве вознаграждения свою толику радости.
С новым мы сталкиваемся ежедневно и постоянно. И постоянно, если от него не бегаем, “катаемся” по горкам этой “кривой опыта”. Но вот беда, — наконец-то мы дошли до беды, — что нового мы как раз избегаем. Несмотря на то, что принятие нового вознаграждается радостью. Но ведь за радость надо предварительно заплатить, не так ли?
Нельзя не вспомнить «12 стульев» Ильфа и Петрова: “ — Утром деньги — днём стулья. Днём деньги — вечером стулья. Вечером деньги — ночью стулья. Ночью деньги — утром стулья. — Ну, ясно-ясно. А можно так: утром — стулья, а днём — деньги? — Можно. Но деньги вперёд!»
Словом, в норме мы по возможности уходим от боли. Не будь дураки, как можно дальше, в противоположную от неё сторону. В сторону комфорта.
Поставим тут себе вторую закладку: антитезой боли является не радость, а комфорт.
Жить в комфорте, извинимся за каламбур, комфортно, но бессмысленно. А бессмысленно жить ужасно. Что делает обыватель? Сначала он, конечно, начинает глушить бессмысленность удовольствиями, которыми он подменяет ощущение радости от обретения смысла. Но с удовольствиями, как с источником любой зависимости, чем дальше, тем их нужно чаще и больше. В конце концов обыватель включает голову и понимает, что без смысла никак. И что, он идёт через боль к радости? Увы.
Поиск смысла с избеганием боли суть поиска истины. Что, конечно, не означает, что поиск истины всегда безболезнен. Тем не менее, развилка такова: направо пойдёшь — боль обретёшь (смысл без боли, как мы уже сказали, принципиально недостижим), налево пойдёшь — может, истину найдёшь. Предложение заманчивое: истина может быть найдена без намерения, поступка и вообще особых трудов. Она может быть усвоена с чужих слов, принята на веру, прочитана в авторитетном источнике и так далее.
Истина и смысл — очень разные понятия. Если смысл — всегда цельный, то истина зачастую — составное понятие. Если смысл — это результат трансмутации, химической реакции неизвестного в ясное, то истина — это искусственное средство устранения когнитивного диссонанса, заплатка дыры в картине мира. Если смысл — вечный спутник поступка, то истина может быть сама по себе: лежать на полке. Смысл — активен. Истина — пассивна. Смысл — строго персонален, истина может быть общим достоянием (об этом мы ещё скажем).
Впрочем, сказанное выше об истине не означает, что истина обязательно даётся легко. Самостоятельный поиск истины — это кропотливый интеллектуальный труд. Помните, как раньше штопали дырки в одежде? Брали лампочку, натягивали на неё одежду с дыркой и стежок за стежком, стежок за стежком, ниточкой за иголочкой… Истина может быть отрефлексирована, подвержена анализу на рационально и непротиворечиво связанные составляющие, как заплатка на стежки. Что, между прочим, не означает, что истина равна правде, убедительно — не значит правдиво.
Не подвергаемая рефлексии истина представляет собой миф. Что, опять же, не значит, что любой миф — есть неотрефлексированная истина (раньше мы говорили о тождественности мифа и неотрефлексированной истины: беру свои слова обратно, был не прав).
И, конечно, при таком поиске истины, то есть череды осознанных и связанных намерений и поступков, может быть обретён и смысл. Вот только беда (обращаем внимание на это неслучайное в нашем разговоре слово) в том, что искатель истины, потратив на неё столько труда, склонен подменять ей смысл. Во-первых, он хорошо постарался, он горд, он требует признания. Во-вторых, он сам, лично, попадает в ловушку рациональности: истину можно рассматривать, раскладывать и складывать как головоломку, ей любоваться. Смысл-то, в отличии от истины, являясь итогом личного поступка и переживаний, никогда не может быть передан в полной мере другому (“мысль изречённая есть ложь” — сказал поэт), он даже самому себе не может быть исчерпывающе проговорён: проговаривание уже анализ, но смысл-то — штука целостная. А вот истина, напротив всегда идёт бок о бок с объяснением либо на примерах, либо иллюстрациями пути её конструирования (но чаще, конечно, на примерах).
Словом, у истины есть очень важное, очень сильное и могучее свойство: истина объясняема. И она может существовать отдельно от понимания. Её можно принять без понимания, её можно передать без понимания.
Профессор профессору: “Студенты пошли тупые. Я им объяснил — они не понимают. Второй раз объяснил — не понимают. Третий раз объяснил — сам уже понял — а они не понимают!”
Что же лежит в основе истины? Мы говорили, что начинается всё со стремления избежать страдания, боли, неизменного спутника нового опыта. Но то речь об отправной точке. А на чём она основывается, так сказать, “в статике”, из чего её фундамент?
Истины строятся на идеях, и во многом из них же состоят. И если не целиком, то в основании любой истины всегда будет найдена одна или несколько идей. Это могут быть как единичные идеальные концепции (“волна”, “кварк”, “теплород”, “эфир”) так и громоздкие идеологические конструкции (“коммунизм”, "открытое общество”, “общечеловеческие ценности", единственно правильный научный метод и так далее). В основу истины может быть положена даже идея Бога (но не Бог).
Но всё же, смысл — выше истины. Человек без смысла жить не может, а без истины — сколько угодно. Смысл — основа личности.
Зато общество на смысле не построишь. Общество можно построить только на идее. Идея — основа общества и, как следствие, государства. Идея — основа исламского Тагута, Левиафана Гоббса, бездушных шестерён и жвал государственной бюрократии. Идея чуждая личности категория. Как и истина. Человек может её понять, может принять, может положить её как камень в карман за пазуху. Он даже может сделать её своей неотъемлемой частью, как пираты зашивали бриллианты в плоть предплечья, чтобы достать в тяжёлый житейский момент, или как некоторые нынче вживляют себе чипы. Но как бриллиант и чип всегда будут чужды плоти, так и идея будет чужда личности.
Заметим, что мы не говорим о чуждости истины. Мы говорим о чуждости идеи. Мы не критикуем поиск истины вообще, принятие истины и использование истины в свой картине мира. Беда не в истине, а в сознательном выборе поиска истины мимо смысла, даже, если вместе со смыслом, но не от смысла. И вот когда смысл не на первой позиции, а хотя бы даже и паритетной с истиной, то вот тогда беда. А если на вторых, третьих ролях, то и говорить нечего.
Мы сказали, что на идеях (и сконструированном на них корпусе истин) может быть построено общество и государство. А что можно построить на смысле?
На смысле можно построить только общину (обратное утверждение тоже верно: община может быть построена только на смысле). Хоть смысл неотъемлем от конкретного человека, его внутреннего содержания, хоть смысл не может быть общим, как не может быть и общей боли (смысл и боль у каждого свои), в том, что на нём может быть построено что-то больше персональной картины мира нет противоречия. Смысл и боль одного человека могут быть неотличимы от смысла и боли другого человека. Они будут разными, персональными, но неотличимыми. И вот на таком сходстве люди становятся как браться, они собираются в общину. Совпадение смыслов связывает общину в целое. Что, разумеется, предполагает совпадение намерений и общий опыт.
Следует различать общину, связанную смыслом, и сообщества, связанные идеей или идеями. Община — более узкое понятие. Но зато и более витальное. Смысл основан на живом опыте, который не даёт оторваться от действительности, чего не скажешь об идее.
Зато идея, не требующая верификации с личным опытом, может временно скрепить сообщество огромных размеров вплоть до созревания государства и даже надгосударства (что мы можем наблюдать сегодня). Обратная сторона подобных конструкций, собранных на рациональных основаниях, — уязвимость перед внешними изменениями. Поэтому любой Левиафан будет стремиться уничтожить разнообразие, взять его под свой контроль, расширить своё влияние максимально, по возможности обезопасив себя от каких бы то ни было внешних изменений. Он будет подчинять мир строго рациональному единообразию, он будет строить порядок, основанный на идеях, и ему будет всегда плевать на смысл личности.
Поэтому, по сути своей, любое развитое государство, любая рациональная социальная система стоит в оппозиции человеку, который живёт обретением смысла. И приносит очень много страданий как ему, так и тому, который попытался избежать этого пути, предпочтя удовольствия радости. Почему удовольствия не делают счастливым человека, мы сказали вначале.
И вот эти два качества общества: принципиальная оппозиция личности и рационально обусловленная хрупкость перед внешними изменениями, делают его жертвой общин с окраин. Община, как бы это не казалось странным, долговечнее общества, она способна хранить живой опыт бОльшего числа поколений. Общины, живущие внутри обществ и под их влиянием переварили не одну общественную идею. У них к идеям иммунитет. Поэтому общество с общинами, настоящими общинами, борется всеми возможными способами. Мудрые и зрелые общества создают такие условия, в которых община возникнуть изначально не может, или же, для её возникновения требуются колоссальные ресурсы и преодоление колоссальных барьеров, недоступных для малой, ещё незрелой общины. Исключением в истории служила Российская империя, которая, как кенгуру, держала русскую общину у себя под сердцем как кенгурёнка в сумке. Она держала общину впроголодь, она провоцировала её бунты и жестоко их душила, она ограничивала её от образования, от ресурсов, от внешнего мира. Она умело использовала её ресурс и витальность во внешних войнах с другими общинами окраин (кавказская война). Но, всё же, эта община её и съела. Потому что, ещё раз, община — сильнее общества. В общине люди видят смысл и чувствуют радость, и в этом им никто не может помешать. В общине люди не боятся боли, боль — это нормальное обыденное переживание. В обществе (особенно, развитом, не на стадии формирования, когда оно сохраняет ещё какие-то общинные структуры внутри себя) — наоборот.
Всегда ли так? Что общество слабее общины? Да. Что общество несчастливее общины? Да. Что общество изначально и исходно противоположно радости и смыслу? Нет.
Существовали (и ещё существует, правда, всё меньше) общества, идеи в основе которых были получены не произвольно, а истины, на которых скреплялась их тканевая структура были не рационально сконструированы из произвольных идей, а явились производными из смысла. Если в текущем, привычном нам обществе работает цепочка: идея — истина — смысл, в которой последнее звено висит в виде недостижимой морковки для атомизированного гедонистического обывателя, то в традиционных обществах дело обстояло наоборот: смысл — истина — идея. Этот комплекс был зашит в очень сложной и многослойной мифологической структуре, подкреплённый эзотерическими знаниями жреческой касты. Но тем не менее, даже традиционное общество было построено не на смысле, а на его тени. И оно также, руководимое жреческой кастой с силовой поддержкой касты воинов, огораживало своих членов от всей полноты смыслов, выдавая их дозировано, разбавляя удовольствиями. Традиционные общества тоже подвергались кризисам и разрушению. Понимание состояния дел доходило не только до жрецов, появлялись харизматичные личности, бросающие обществам вызов и память которых надолго если не навсегда их пережила: Сиддхартха Гаутама, Моисей, Иисус, Мухаммед. Почему было так и иначе быть не может — вопрос другой, не этого разговора. Интересно другое, когда и почему случилось так, что общества стали строиться не от смысла, а от идей?
Все слышали крылатое выражение: “Идеи правят миром”, приписываемое Платону. Пришло время сказать ему “спасибо”.
Утверждение “идеи правят миром” донельзя лукавое. Какие идеи? Каким миром? Что значит правят? Стройная концепция идей, восходящая к Платону, очаровательная своим объяснительным потенциалом, не была бы столь притягательной, если очарование не усыпляло бы внимательное отношение к другим особенностям автора: начиная с личных (очень характерные замечания современников относительно Платона можно прочесть у Диогена Лаэрция, рекомендуем) до сомнительного соответствия элементарным приличиям его трудов (от “диалогов”, факт появления которых является фактическим предательством учеником своего учителя, до поражающего нацизмом и античеловечностью “Государства”).
Да и сама идея “идей” (ещё раз просим прощения за тавтологию) — изначально спекулятивная. Давайте посмотрим.
Зададим себе вопрос: “Откуда мы знаем, что стол есть стол, а стул есть стул?”.
Несмотря на кажущуюся банальность, вопрос далеко не праздный. Действительно, как бы мы не определили тот же “стол”, всегда найдётся экземпляр, который не будет соответствовать этому определению, но в то же время, несомненно будет столом (это касается практически любого имени нарицательного).
Лучше всего ответил наш недавний современник, Самуил Яковлевич Маршак в детском стихотворении “Кошкин дом”: “Вот это стул, — на нём сидят. Вот это стол, — не нём едят”. Всё. Конец всякой философии. Вещь определена через её смысл: чистый отрефлексированный опыт. Если я ем на капоте автомобиля, то в этот данный момент этот капот — это стол. Если сижу при этом на ящике для инструментов, то это будет стул.
Людвиг Витгенштейн в “Философских исследованиях” также задавал себе этот вопрос. В “Логико-философском трактате”, решая поставленную Б. Расселом проблему “границы вещей” он дал гениальный тезис: “Мир — совокупность фактов, а не вещей”. Но проблема вещи всё равно осталась: откуда мы знаем, что данная вещь — это данная вещь? В “Философских исследованиях” Витгенштейн пришёл к выводу (и очень сложно, если вообще возможно его оспорить без инсинуаций и подлога), что дело в способе использования языка (языковых играх в его терминологии) и архитектоники картины мира. И, следовательно, ответ на поставленный вопрос не нужен, поскольку сам вопрос с позиции философа при развитом языке и картине мира бессмысленнен.
Платон тоже задал себе этот вопрос. И тоже на него ответил. Дескать, стол есть стол, потому что есть идея стола. А идею стола знает наша душа, которая тысячелетиями витает в мире идей, и, когда вселяется в тело, припоминает истинную идею каждой вещи и тем самым мы знаем, что это за вещь.
Давайте поменяем в предыдущем абзаце слово “Платон” на “Василий Лоханкин” (Василий, простите великодушно если случайно выбранные имя и фамилия принадлежат вам, это случайно). И прочтём ещё раз. Мы действительно можем серьёзно к этому относиться? И строить на этой нелепой конструкции наше представление о мире и сам мир? Правда? Это же жанр “фэнтези” в самом вульгарном его проявлении!
Платон, конечно, не первый, кто эксплуатировал инструмент идеи. Но он первый из ставших известным, кто использовал его как рациональный базис под стройную непротиворечивую конструкцию, скреплённую искусственными и заимствованными мифами, годную для строительства общества (“Государство” — как прототип возможностей теоретической модели). Плюс ему очень повезло с учеником Аристотелем, который сумел создать непревзойдённую до сих пор объяснительную модель феноменального мира. И при этом, в отличии от учителя, своего учителя не предавал. И, если бы не гений и порядочность Аристотеля, большой вопрос, что бы мы знали о Платоне, и знали бы вообще о нём.
Словом, в VI веке до нашей эры малая толика человечества, превратившаяся спустя столетия в часть значительную, свернула с пути поиска смысла из опыта на путь поиска истин из идей, подменив понимание объяснением. Заметим, наследие Платона неизменно доставалось как тревожный чемоданчик с антресолей для преодоления общественных кризисов и строительства всё более жёстких, технологичных и оппозиционных человеку обществ: крах Римской Империи (Плотин и неоплатоники), кризис Средних веков (Возрождение: Платон через работы неоплатоников и Аристотель в тройном переводе: греческий-сирийский-арабский-латынь), кризис Нового времени (Просвещение, Аристотель, научная революция). Что век грядущий нам готовит? Чемоданчик ещё работает? Хочется надеяться, что нет.
Но надо отдать должное. Инструмент строения общества “от идеи” обладает удачными свойствами универсальности и технологичности, с отличным антикризисным потенциалом упорядочивания хаоса. В отличии от метода общественного строительства “от смысла”, секрет которого не тиражируется. Последнее заставляет люто грустить философов и мыслителей традиционалистского толка. Когда же они пытаются предложить рецепт возрождения традиционного общества мимо общины, то они неизбежно изменяют своим принципам Традиции и скатываются в вульгарные версии платонизма-аристотелианства.
Но оставим в стороне проблему общественного строительства и большой философии масс. Это не очень интересно и, будем говорить прямо, находится далеко от темы нашего разговора. Сказали мы это лишь для того, чтобы показать до каких масштабов может распространяться беда невинного естественного желания избежать боли в пользу поиска истины, и к чему может привести подмена понимания объяснением.
Давайте лучше вернёмся обратно к обыкновенному живому человеку к его идеям и смыслам.
Да, идея — это явление комплиментарное физиологии. Это естественный “изгиб” мозга в успешной попытке разрешения когнитивного диссонанса. Можно, наверное, даже сказать, что идея — это физиологическое явление. Само слово “идея” звучит гордо, но, по большому счёту нет принципиальной разницы в происхождении идеи и любого физиологического выделения.
А вот смысл — категория чисто сознательного плана. Он начинается с намерения, зачастую по созданию когнитивного диссонанса, а не разрешения его, и заканчивается рефлексией, по сути своей, сознательного повторного переживания и без того болезненного опыта. Вся биология человека заточена на комфорт и энергетическую экономию, а поиск смысла идёт против этого течения. К боли, против энтропии, противопоставляя себя всему миру, опираясь исключительно на личный опыт, и только на него. И только смысл способен подарить радость, как будто мало того, что без него и так жить почти невозможно.
Любопытно, что все три “великие доктрины”, которые мы регулярно упоминаем в наших разговорах, апеллируют строго к личному опыту. Личный опыт (и, следовательно, смысл) лежит в основе любой изложенной в них идеи. А никак не внешняя конструкция истины, изложенная в священных книгах, в которую надо “просто верить”. Любой конструкт буддийских сутр, Евангелия или Корана, включая поведенческие императивы, апеллирует к личному опыту. В буддизме это — медитация. В христианстве — покаяние. И исламе — рассуждение. Медитировать, раскаиваться и думать можно только самому. Впрочем, все три вида опыта присутствуют во всех трёх доктринах, разница лишь в том, какой ставится во главе угла, какой берётся за основу.
Однако велик соблазн поставить идеальную конструкцию не после, а перед опытом. И тогда здравствуй в лучшем случае традиционный пантеизм, а в худшем — вульгарная идеология. Какую из доктрин не копни, в каждой найдётся пучок примеров. Протестантизм и его родственники в христианстве (да и католицизм подозрительно местами напоминает пантеизм митраизма), ряд направлений шиизма и суфизма в исламе, пышный куст тантрических учений буддизма. Примеры многочисленных сект приводить не будем, этого добра везде навалом и везде оно не стоит даже простого упоминания. И всегда, заметим, всегда: вопреки личному опыту и пантеизмом, и идеологией предлагается комфорт. Первым — после смерти, второй — при жизни. Словом, религия и философия — не являются тихой гаванью для укрытия от нашей беды. Беда подстерегает повсюду. Защитой от неё является только личная отвага и готовность сначала давать, а потом уже что-то получать.
Мда… Лукавый выбор между болью и комфортом. Боль, оказывается, разлита повсюду. Но в одном случае она вознаграждается смыслом и радостью. А в другом лишь временно утоляется сомнительным удовольствием объяснить, что ты был прав, с отвращением глядя в зеркало. Потому что остальные плюшки удовольствий только за плату совестью.