Составитель кроссвордов

Составитель кроссвордов сидел за широким, тяжелым, выщербленным деревянным столом, будто бы срастающимся с покатой стеной, и смотрел куда-то в сторону. Взгляд его хоть и был направлен вникуда, но ушел недалеко, остановившись на ничем не примечательном фрагменте стены промеж полом и окном. Окно было маленьким, узким и висело почти под потолком, так, что больше походило на бойницу, пробитую в самой высокой башне.

Составитель кроссвордов сидел за столом. Он перевел взгляд на свои руки, на два локтя, покоящиеся на предназначенных им местах — эти две выемки, то ли нарочно сделанные в столе, то ли случайно в нем образовавшиеся, повторяли их форму; он потрогал одну из них пальцем и почувствовал, как она нагрелась.

Да, углубление нагрелось, да и сам составитель кроссвордов, как он недавно начал замечать, стал более горячим. Он вспомнил, как в детстве ему говорили, что к вечеру всегда поднимается температура, и это было правдой; но касалось это только состояния болезни, тех дней и недель, когда он не ходил в школу и молча сопел, лежа и глядя в стену; теперь же оказывалось, что, похоже, это правило применимо и к жизни вообще, потому что к позднему вечеру он точно, ощутимо становился горячей. Это была не та температура, которую можно измерить градусником (хоть он никогда и не пробовал), но та, что заставляла по вечерам раздеваться и, сидя в одних трусах за столом, увлеченно работать, иногда сильно сжимая и разжимая свои большие руки и разглаживая немногие волосы.

Составитель кроссвордов держал в руке карандаш, с острым, нацеленным в черноту грифелем; рядом с ним, чуть поодаль, лежала линейка, строгая деревянная палочка с суровыми выдавленными в ней отметинами, как вечными татуировками. Эти две вещи были мечом и щитом составителя кроссвордов, он ценил их крайне высоко и всегда следил за их идеальным состоянием; казалось, от их резкой узости, твердости и наточенности зависела и его, составителя кроссвордов, проф. пригодность.

Лежал перед ним и большой, вытянутый лист из плотной бумаги, и к нему составитель кроссвордов относился гораздо более свободно, хоть и был точно так же связан с ним, как с линейкой и карандашом. Но те были его инструментами, его напарниками, а лист — лист был его творением, и в его сторону он мог позволить себе некоторый размах. Он кружился, к примеру, вокруг листа, вставал, бывало, посреди работы и делал несколько шагов в сторону; нервно и сосредоточенно взмахнув, составитель кроссвордов пытался ухватить в воздухе что-то такое, а затем, замерев, одним прыжком пересекал пространство, разделяющее его со столом, и судорожно вписывал что-то потной рукой.

Лист этот, впрочем, ныне был почти закончен; покрытый тонкой сеткой однообразных черных письмен, в нем оставалось лишь несколько свободных рядков, пустых окошек, которые, конечно, следовало заполнить. Он бродил по ним взглядом, перебегая, перепрыгивая с одного поля на другое, пытаясь мысленно подобрать, вычислить, что может в них подойти.

Он потянулся к высокой полке (да, такая тоже у него была), вытащил наугад один из толстых, красных томов и открыл его на середине, пробегая строчки невидящим, но наметанным взглядом. Он лениво залистал главы, бегло просматривая статьи, которые видел и читал уже не раз.

ТОПИНАМБУР, м. р., ед. ч. Земляная груша (Helianthus tuberosus), многолетнее клубненосное растение семейства сложноцветных. Наземной частью напоминает подсолнечник. Стебель прямой, крепкий, наверху ветвящийся, высота 1.2-2.5 м, иногда достигает 4 м (в южных районах). Листья с черешками, яйцевидные, заостренные на суженном конце. Корневая система мощная, глубокая. На подземных стеблях (столонах) образует клубни (белые, желтые, фиолетовые, красные). Родина - Северная Америка, где Т. был введен в культуру индейцами до появления…

Он скосил глаз на незавершенную работу, поискал открытые окошки. Десять букв, первая — «Т»… нет, никуда не подойдет. Будь это «топинам», или даже «пинамбур», было бы ничего, но так — нет. Увы.

Составитель кроссвордов снова открыл тяжелый красный том и въелся в него взглядом. Страницы переворачивались уже медленнее, зависая на полпути, наливаясь желтым от просвечивающего сквозь них света.

СУРЬМА, ж. р., ед. ч. (лат. Stibium). Sb, химический элемент V группы периодической системы Менделеева; атомный номер 51, атомная масса 121.75; металл серебристо-белого цвета с синеватым оттенком. Применяется в виде сплавов на основе свинца и олова для аккумуляторных пластин, кабельных оболочек, подшипников (баббит), сплавов, применяемых в полиграфии (гарт) и т. д. Входит в состав полупроводниковых материалов как…

Да, так лучше. Составитель кроссвордов взял в руки карандаш, поднес гриф к глазу — тот засверкал маслянисто и хищно. Успокоившись, он вывел аккуратными черными буквами слово, проставил в правом верхнем углу цифру шесть — и за полями, в своей, особенной тетрадке, перенес все в столбик.

Составитель кроссвордов откинулся на небольшом, заскрипевшем под его тяжестью стуле. Он широко зевнул, заведя руки за голову, и взгляд его помутился: смотря на белое поле непропорционально широкого листа, он видел буковки, прыгающие, как колючки, и немного улыбался, совсем чуть-чуть, пока они, танцуя, кружились и игрались. Он смотрел на них уже почти как генерал, что, смотря на карту сражения, вместо косых линий и прерывистых черт видит настоящих, живых людей, умирающих под пулями и бомбами, — и он улыбается им.

В сущности, составитель кроссвордов любил свою работу. Когда ему удавалось найти удачное слово, его оживлял прилив радости, могущий погасить даже отчаяние и страх при виде белых клеток незаполненного листа. Белые клетки были тем, что давило на него, и это удивительно: не другие, маленькие желтые листочки с одинаковыми, всегда одинаковыми печатными буквами (ужас!), с прямыми линиями, круглыми штампами, что вынуждали платить за свет, газ и обогрев его каморки, не они, они-то ладно, но белые поля, — вот что выводило составителя кроссвордов из себя и вынуждало порою сидеть до самой заполуночи, до бледного рассвета, корпя и сражаясь с ними, стараясь заполнить и нейтрализовать как можно большее их число до тех пор, пока хватает сил.

И вот составитель кроссвордов смотрел на свой лист (а он был почти заполнен) и радовался ему; теперь он осматривал белые бреши в ткани кроссворда с некоторым предвкушением и довольством, зная, что они обречены и что стоит ему только чуть отдохнуть, отдышаться, и после чего — не наброситься, нет, — но методично намазать пасту слов на палец и залатать дыры, одну за другой, последовательно и верно, и кто знает, не услышит ли в это время составитель кроссвордов высокий, протяжный, тонкий писк — писк пустоты, истошно вопящей от того, что ее хотят уничтожить?

И составитель кроссвордов приготовился уж еще раз открыть большой красный том, и побегать по нему глазами, и найти, выхватить какое-нибудь точное, яркое слово, и посадить его на карандаш, и пойти с ним вперед, как с другом и союзником, да, он уже почти взялся за шершавый кожаный корешок — как вдруг в совершенной тишине услышал сначала небольшой щёлк, затем единичный приглушенный «тук», а после мягкий рассыпчатый звон, медленно растворявшийся в пространстве.

Составитель кроссвордов обернулся резко и прямо, в страхе такой силы, что не дозволяет ничего, кроме как впериться глазами в предмет страха и не отводить, не отворачивать голову; он бросился взглядом куда-то в район входной двери, и на этой двери (теперь он уже знал, что увидит там), прямо посредине ее, на уровне пояса, блестела и болталась маленькая металлическая плашка, почти серебристая, и чудно звенела, а под ней (да, он знал, ему даже не нужно было переводить взгляд) лежал толстый, вздувшийся бумажный конверт, кем-то сунутый с той стороны; и да, он знал, что в этом конверте.

В конверте лежала еще одна порция кроссвордов, которую ему услужливо принес мир и которые следовало создать; вернее, конечно, там лежал лишь проект кроссворда, кроссворд в его зародыше, потому что кроссворд голышом, пустые клеточки без всяких букв и слов никак нельзя назвать кроссвордом. Составитель кроссвордов долго смотрел на него, зажав руки в том же положении, что и были, не желая ни подходить к конверту, ни поднимать его; он бы просидел так всю жизнь, если б на то была его воля, сидя и смотря, и слушал бы, как в спертом воздухе гулко стучит сердце, мелкой дрожью отдаваясь в пальцах.

Но, поднимая конверт, краем глаза он вновь уцепился за щель; посеребренная плашка слабо болталась, и с каждым ее качком обнажался небольшой лоскут темного, глухого пространства, с каждым разом все меньший; составитель кроссвордов, неподвижный, смотрел на нее, пока она не успокоилась.

Составитель кроссвордов вздохнул и поднялся; надо было думать о работе. Он быстрым шагом потрусил к столу; сначала бросил конверт куда-то в угол, затем, одумавшись, быстро его достал и аккуратно сложил рядом с линейкой и карандашом. Да, на улице уже стемнело; составитель кроссвордов узнал об этом, конечно, не из того, что сквозь щель в двери увидел кусочек мира — у него ведь были часы, — но и та малость, что он невольно заметил, никак не хотела идти у него из головы. И вправду: он поймал себя на том, что вот уже минут десять сидит, ничего не делая, ни о чем не думая, смотря в угол стола и чуть зевая — да, это было нехорошо, но виной ли тому не вечер, не темнота и не усталость, что закономерно, законопослушно обнимает его, и не стоит ли, в конечном счете, отправиться спать?

Да, но ведь работа еще не закончена; осталась еще пара строк, пара слов, те пять… десять… двенадцать клеток, которые нужно заполнить, клеточек, что, как он прекрасно знает, не терпят пустоты; он не любил идти спать с нечистой совестью. И он просидел еще полчаса, честные полчаса, пытаясь принудить себя выдать хороший результат, но не выдавил из себя ни слова, и, раздевшись, отправился спать.

Лежа в белой ночной рубашке под простыней, покрывающей его огромное тело, он смотрел в потолок и думал: теперь он видел за ним звездное небо, он чувствовал свежий ветер, вьющийся по ночным просторам и пронизывающий до костей; и вправду, в комнате откуда-то дуло. Нет, он не хотел никуда идти, и его не удивила частица ночи, увиденная им, но ведь ночь эта была, и была луна, что широким диском требовательно и ярко сияла над небосводом, и неважно, была ли эта луна скрыта за тучным, темным облаком или спрятана за убогой перегородкой крыши — она ведь была все равно. И составитель кроссвордов никак не мог избавиться от зрелища этой луны, пусть он, быть может, и совсем ее не хотел; она крепко засела в его мозге, и все его мысли теперь оглашались и иллюстрировались ею, и буквы (слова), которыми они проступали на холсте сознания, краями своими касались звезд и тоже, наверное, немного мерзли.

И фантомная луна та разогнала сон, и составитель кроссвордов улыбнулся и даже слегка расправил плечи, лежа под простыней, но тут же понял, что улыбаться нечему, и хмуро согнал улыбку. Конечно, ведь ничего, по сути, не сделано, старый кроссворд не готов, новый даже не вскрыт (кстати, что в нем?), и, в общем-то, полно поводов для беспокойства. Воздух резко стал более звонким, и оттого мысли составителя кроссвордов — тоже; теперь сквозь эту пустоту, сквозь эти голые пространства головы составитель кроссвордов не увидел ничего, и это ничего блеснуло ему в ответ и подозрительно уставилось на него самого. А спустя миг в пустоте зародилось что-то, и это что-то показалось ему чем-то очень знакомым, чем-то, о чем он думал секунду назад; и, присмотревшись, он ясно увидел воцарившийся посреди ничего белый, сияющий конверт, а в нем — новый, пустой кроссворд, еще долженствующий стать кроссвордом.

И кроссворд этот напугал его, ведь о нем следует думать; составитель кроссвордов делал все, что следовало делать, без всяких исключений, и потому в какой-то степени это правило имело и обратный эффект; все, что делал составитель кроссвордов, делать было необходимо. И раз он думал о новом кроссворде, значит, это именно то, что от него ожидалось, да и получив новый, шершавый, бело-белоснежный конверт — как можно о нем забыть?

И он подумал о новом кроссворде, о его столбцах и гранях, что как пустые, воздушные кубики складываются друг на друга, и о том, как он будет их заполнять; эта мысль его приятно возбудила и оттолкнула, он почувствовал в ней сразу все — и страх оттого, что чего-то не сможет, и скуку от предвкушения нудной, кропотливой работы, и азарт, знакомый любому мастеру, и теплую уверенность от того, что, какие бы затруднения его не ждали, он все-таки будет в безопасности, ведь это его поле, его стихия, его работа. Он представил, как, взявши верный карандаш, станет методично и точно покрывать пустые поля, как будет сохранять при этом задумчивое, чуть улыбающееся лицо, как внешне пребудет спокойным и невозмутимым — но только внешне, ведь внутри его (о, это знает каждый!) разражается буря, война, и он, зажавши в белых руках карандаш длинною с него самого, отбивается им от налетающих сверху, как бомбы и истребители, слов; да, все это очень серьезно. Серьезно оттого, что борется-то он, на самом деле, с пустотой, и это пустота посылает ему заряды имен, с которыми он вынужден сражаться, пустота в виде словаря открывает себя и выплевывает ему разные буквы и понятия, и вот уж кто действительно сидит в удобном углу, в песочнице, в лягушатнике, ничем не рискуя — так это тот, кто будет «решать» эти кроссворды после него, тот, для кого все это, собственно, и предназначалось; составитель кроссвордов подумал об этих людях с легким презрением. Да, ведь они играются и борются с его собственным разумом, с разумом, что заранее все продумал и предусмотрел, что расставил в нужных местах ямы и ловушки, но оттого ведь и интересней; и нет, это не злобный разум. Люди часто теряют из виду, что помимо того, чтобы строить им козни, у разума этого есть гораздо более важные дела; что процесс создания, выдумывания поля, на котором они, эти люди, действуют — процесс ужасно трудоемкий, и вся мораль, вся доброта по отношению к ним остается как бы на сдачу, и это усталая доброта, доброта из вежливости, а составителю кроссвордов больше хочется лечь и отдохнуть, чем вникать в их проблемы и просьбы. Но это все не означает, что ему плевать на кроссворд; нет, совсем не так (грубые слова эти он сам себе простил, став в интересах спора терпеливо их себе растолковывать), наоборот, только кроссворд его и интересует, и именно этим обеспечивается великолепное (он улыбнулся) качество кроссворда, и небольшой цинизм и пренебрежение по отношению к мирным жителям (он сам не знал, почему назвал их так, слово это само залезло ему на язык) — неизбежный побочный эффект, плата, которую надо платить, а ведь иначе как?

Таковы были мысли составителя кроссвордов глубокой ночью, когда все вокруг — и в доме его, и вовне — смолкло. Но ему не спалось.

Он встал, и покрывало слетело с его тучного тела, как с женщины, когда она взмахом сбрасывает с себя полотенце. Высокое узкое окошко смотрело на него сзади, и на широкой спине его нарисовался нежный бледно-голубой квадрат, расчерченный крестовой тенью. То луна светила на него, но он ее не видел, и не увидел бы, даже повернувшись к окну лицом — ибо весь он, как ему казалось, был залит лунным светом, и он стоял посреди комнаты, купаясь в его лучах, и взгляд его медленно и слепо плыл поперек пространства, не задерживаясь ни на чем. И если б очутился в его комнате в тот миг кто-нибудь маленький, не выше пары сантиметров ростом, то он, взглянув на тучную фигуру снизу вверх, от ужаса бы задрожал, ибо решил б, что это Бог себя застать позволил не спящего глубокой ночью.

Составитель кроссвордов взглянул на плотный, выпуклый конверт. Тот лежал, немного завалившись набок, вызывающе и гордо подняв в воздух длинный левый край. Углом глаза составитель кроссвордов зацепил и тот, старый лист — буквы, корявые, мелкие, похожие на мертвых мух, не вызвали в нем ничего. Рядом лежали линейка и карандаш. Тихие, ненужные, словно обесточенные, они лежали, ничего своими телами не говоря.

Составитель кроссвордов поднял конверт в воздух, взяв двумя пальцами за уголок и отставив на некоторое расстояние. Он был к нему чуть брезглив, чуть боялся его, но сжимал твердо, загнав мелкий страх глубоко внутрь себя. Тяжело вздохнув, он аккуратно поддержал его другой рукой — теперь конверт завис меж двумя пальцами, как между полюсами, и он немножко покрутил его, как глобус.

Угол белой бумаги медленно и с торжеством проплыл мимо лица составителя кроссвордов, и он попристальней в него вгляделся. Он увидел поры, маленькие бумажные поры на коже бумаги, и подумал о том, как она тяжеловесна; собственной кожей он ощутил ее шероховатость, плотность, и эта плотность, раньше радующая и дисциплинирующая его, теперь казалась ему неуместной, расползшейся, рыхлой, как он сам. И вправду: он увидел, как в одном месте конверт был едва надорван, в другом — чуть увлажнился от сильного и неумеренного сжимания, в третьем — смялся кривой гармошкой. Все это были микроскопические детали, видные лишь потому, что составитель кроссвордов поднес конверт к самому своему лицу, но ведь такова и человеческая кожа.

И составитель кроссвордов задрожал, да, задрожал оттого, что увидел все эти прелести, и он почувствовал себя обманутым, ибо раньше он никогда не вглядывался так близко в конверты, в которых приходили кроссворды. И бумага затрепетала в его тучных руках; и вот его уже забило крупной дрожью, как эпилептика, и он готов был швырнуть этот кроссворд в стену и сделать с ним незнамо что, как вдруг зрение его помутилось, и он вспомнил:

Он вспомнил, как в далеком детстве, лет в пять, семь, восемь — он точно не знал, — он сидел на лужайке, на длинной лужайке с мелкой, колючей, ярко-зеленой травой и рвал ее, бессмысленно выдирая из земли и набивая в кулак. Он рвал, рвал, и кулак раздувался, становясь все больше, но он никак не хотел его разжимать, а вместо этого брал еще один стебелек и вкладывал в общую кучу. Глаза его не видели ничего, кроме бушующей яркости зеленого покрытия — на небо он не оборачивался — и эта яркость гипнотизировала его; он знал, что никогда не сможет вырвать все травинки и тем более не сможет уместить их в руке, но продолжил рвать, как бы отщипливая безопасную территорию вокруг себя, отчаянно стискивая плоды безнадежного труда во вспотевшей, затекшей, уже начинавшей побаливать левой руке.

И тут он услышал крик: пронзительный, тонкий визг, как сломанная сирена, зазвучал высоко над его головой, и он обернулся, и испугался, и разжал руку вместе с тем, как бесконечная синева оглушила его, простерлась перед его глазами и завалила его, испуганного, на спину. И, лежа на спине, с распростертыми, как у Христа, руками и маленьким ореолом травинок, сорванных, разбросанных вокруг него, он увидел белую чайку, невозмутимо и гладко пересекающую небосвод. Но чайка эта, как он подумал тогда, не посмотрела на него.

Составитель кроссвордов резко и громко вдохнул, шумно всосав в себя воздух, чуть не закашлялся и на секунду снова увидел белый прямоугольный конверт, зависший прямо перед его лицом. Но секунды ему хватило: он замер, против воли начал вглядываться, рассмотрел маленькие черные буквы, проштампованные на конверте, и это унесло его мыслями к воспоминанию о том,

О том, как он сидит в узком, тесном шкафу, выгнув руки и ноги, и трогает локтем шершавое дерево, и боится зазря озанозить его. Одновременно с этим он вслушивается в гулкие, неясные звуки, что доносятся из-за перегородки, — негромкий разговор, какая-то музыка, — за которой он спрятан. Он вдыхает колючую пыль тяжелого шкафа, зажмуривает глаза и представляет, как весь он освещен мягким, дрожащим светом свечей, которые, как он знает, горят совсем рядом, в паре сантиметров от его щеки (и он почти чувствует их тепло). Сидя в шкафу, он одновременно присутствует в комнате, а будучи в комнате — и во всей квартире, а вместе с квартирой — на улице, а вместе с улицей — во всем мире. Он физически чувствует колебание света свечей, что как волны переливается туда, сюда, бегая по его коже и щекоча ее, и сдерживается, чтобы не засмеяться. Да, он сдерживает себя, и он зажимает обеими руками рот, чтобы не расхохотаться во весь голос, потому что так велят ему правила игры, в которой он главный ведущий и первый игрок: сидеть в шкафу, и чувствовать свет, и музыку, и голоса — и не смеяться.

И что-то ужасно чудно́е вдруг тихо заговаривает о себе и привлекает его внимание: он скашивает глаз и видит щелочку, маленькую щелочку в шкафу, рожденную из небольшой слабости дверок. Она поблескивает, призывно и ярко, и он понимает, что это она — проводник того смеха, и света, и золота, что идет снаружи к нему и от него — наружу; она пропускает тот теплый, пряный воздух, что сообщается с ним и, влетая в его ноздри, окольцовывает его душу; и она — самое важное, что есть сейчас в нем, в шкафу и на всем белом свете.

И он смотрит на эту щелочку, не могучи оторвать от нее глаз, до тех пор, пока рядом с шкафом не раздастся пронзительный женский голос, и не загремит что-то тяжелое, и щелочка не схлопнется, вдавленная крупным бедром, и он от испуга не придет в себя.

Снова оказавшись в своей комнате, составитель кроссвордов поежился. Он медленно опустил конверт, едва не выронив его. Он почувствовал, как его немного качает; сделав несколько шагов к стулу, сел на него. Пару минут он смотрел в стол, ни о чем не думая.

Затем он заметил в своей руке конверт. «Ого» — подумал он. Он потянулся к желтому канцелярскому ножу, хранившемуся на дальней полке. Пошарив рукой, достал его; достав, выдавил лезвие и аккуратно вскрыл конверт. На стол посыпались бумаги. Он бегло их просмотрел. Это были пустые кроссворды.

Бросив бумаги на стол, составитель кроссвордов вернулся в кровать. Вернувшись, он лег лицом к стене, натянул простынь до самого подбородка, сомкнул усталые глаза и через несколько минут заснул — заснул глухим, без сновидений, сном.