Цикл 100/10 — подводя итог
Мы в «Кенотафе» любим иногда писать целыми циклами материалы, и собравшись воедино, они начинают восприниматься совершенно иначе, нежели когда летят в постоянном потоке телеграма.
Цикл с условным названием 100/10 я писал с конца ноября 2023 года и до начала февраля 2024 года. Идея была предельно простой: отмотать время на сто лет назад и пройти через целый век до сегодняшнего дня, каждую неделю отматывая десять лет. Вот мы заглядываем в дневник Пришвина и читаем стихи поэтов круга Малой Садовой, вот листаем передовицы официальных советских газет, а вот следим за тем, как сходит с ума простой советский обыватель. Каким же покажется этот век после такого персонального эксперимента?
Удивительное ощущение: проскочив через случайные вехи (точкой отсечения был тот день, в который выходил текст, — время отматывалось ровно до того же дня 70, 50, 20 лет назад) целого столетия, я пришел к мысли о том, как все связано и как все, на самом деле, недалеко. Казалось бы, события 1923 года должны казаться чем-то бесконечно далеким. Но на самом деле ниточки от того года тянутся к нашему дню самыми разными путями. И целый век оказывается разминкой для разговора о современности. Разные люди и события смешиваются, превращая нити прошлого в ткань настоящего.
1923 год
«17 ноября 1923 года. Борьба прошлого и будущего называется настоящим, или собственною „жизнью“, — тут состояние войны, называемое революцией, и мирное приспособление — быт. В эту эпоху строительства (быта) прошлое заглядывает в будущее, а будущее оглядывается на прошлое.
Ноябрьская земля пахнет могилой, но чисты горизонты в утреннем заморозке и задорно лает где-то в лесах гончая. В слободе грязь — согласился бы пять верст болотом идти, чем промесить здесь одну улицу. На огороде палят свинью, отец говорит своему мальчику тихо: „Не балуйся, вон писатель идет!“ — „Какой он писатель, — кричит мальчишка, — он коммунист!“ — „Молчи ты, подлый!“ — велит отец. А мальчишка во все горло: „Пи-са-тель!“ В этом крике „писатель“ та же злоба, что как если бы проходил „коммунист“. Не проведешь меня, малый!»
Вы часто делаете что-нибудь — постоянно, методично, целенаправленно — зная, что велики шансы, что этого никто не увидит? Не узнает? Не оценит? Каким бы ни был ваш ответ на этот вопрос, легко понять, что такой труд требует самоотрешения. И когда спустя годы кто-то все же добирается до того, что вы делали втайне от всех, реакции могут быть самые поразительные. Выясняется, что вы были совсем другим человеком.
Так вышло и с Михаилом Пришвиным. Дневники, которые он вел почти полвека, стали достоянием общественности в полном объеме лишь после 1991 года. И для тех, кто их прочитал, знакомство с мыслями писателя, который до того представлялся автором предельно аполитичным, погруженным в созерцание, стало открытием абсолютно нового человека. Мыслителя, философа, который и ловил случайные разговоры на улице, и описывал свои рассуждения и чаяния честно и открыто. И делал это с такой внутренней силой, что доставляет удовольствие следить просто за ходом мысли.
Дневники Пришвина — это окно в мир человека, который держит круговую оборону. Чувствуя свою неуместность в новом мире, который ему виделся какой-то нелепой мировой катастрофой, он сохранил внутреннюю свободу и желание высказывания.
1923 год — время, когда оседает пыль после десятилетия катастрофы. Большое представление на время окончено — и восстания, и войны, и революции уже случились. По московским улицам маршируют пионеры, прямо мимо домов, в которых живет новая советская интеллигенция. В Горках медленно умирает Ленин. Каждый день заявляется о планах преобразования страны и мира — все более фантасмагоричных и невероятных. В бывших имениях сидят уцелевшие дворяне, надеясь переждать. Страна придумывается заново, но старый фундамент все еще стоит. Все то да не то. Война закончилась, да и новый мир строится, но кто бы взялся предсказать тогда, каким он будет?
Мир после катастрофы действительно похож, как и пишет Пришвин, на столкновение прошлого и будущего. Бледные тени прошлого неуверенно чувствуют себя в новом мире, как будто понимая, что они тут лишние. А люди будущего еще немного стесняются — будто не хватает еще сил, знаний и прав на все то, что им хочется делать. И пока все идут вместе, но скоро прошлому придется уйти навсегда.
Так всегда происходит после по-настоящему крутых перемен. Все гремит, трещит, катится куда-то, а ты только и держишься покрепче, надеясь уцелеть. Но когда все это наконец заканчивается, настает время, которое может быть даже страшнее периода хаоса и перемен. Выжившие озираются по сторонам, пытаются что-то знакомое увидеть, но не узнают даже друг друга. Все статусы обнулены, все достижения в прошлом — и новый мир нависает как утес, на который нужно карабкаться, набивая шишки и натирая мозоли.
В катастрофе лучше всего беречь силы для последующих приключений. Силы еще пригодятся.
1933 год
Газета «Правда», номер от 23 ноября 1933 года, заметка «Интервью Гитлера»:
«ПАРИЖ. 22 ноября (Соб. корр. „Правды“). „Матен“ публикует интервью, которое Гитлер дал специальному корреспонденту газеты в Берлине. Гитлер заявил, что в настоящее время „в Европе не существует таких спорных вопросов, которые оправдывали бы войну“.
Коснувшись далее франко-германских отношений, Гитлер заявил, что если бы Франция „вместо того чтобы основывать свою безопасность на материальной невозможности для Германии защищаться, согласилась бы найти безопасность в свободно обсужденном соглашении“, то „я готов все выслушать, все понять и все предпринять“.
Далее Гитлер указал, что при осуществлении равноправия, которое на практике могло бы быть реализовано этапами, он согласен дать Франции соответствующие гарантии с тем, чтобы они „не составляли угрозы или унижения для Германии“. Так, например, он „подписал бы оборонительный союз с Францией и Англией“».
Вообще главной темой выпуска от 23 ноября 1933 года были вовсе не разговоры Гитлера о будущем Европы, а рассказы о перспективах советского сельского хозяйства. «Делегация колхозников Одесской области на приеме у тт. Сталина, Калинина, Молотова, Кагановича», «Об обязательной поставке молока и масла государству в 1934 году», поздравления с десятилетием «Крестьянской газеты» и похвалы ее главному редактору, «Вывезти всю накопанную свеклу, улучшить работу сахарных заводов».
В общем, рядовые новости времен индустриализации и подготовки к будущей войне — которая всем казалась неизбежной. Производительное сельское хозяйство, необходимое для того, чтобы иметь возможность вкладывать средства в строительство заводов. И сахарная свекла как важный ресурс для строительства продовольственной автаркии, которая поможет в случае конфликта — правда, в случае со свеклой ставка не сыграла: ее преимущественно производили в Украине, и потому значительная часть производства была потеряна уже в первые месяцы ВОВ.
Кстати, редактора «Крестьянской газеты» Семена Урицкого расстреляли через пять лет.
Небольшая заметка в подвале третьей страницы газеты представляется незначимой мелочью. Гитлер говорит о будущем Европы и гарантиях безопасности, но понятно, что это демагогия — все эти беседы ведутся не только на фоне все больших угроз со стороны Германии, но еще и в связи с тем, что страна вышла из Женевской конференции по разоружению и из Лиги Наций. Гитлер говорит о том, что Германии угрожают и сам планирует активно обороняться, но делает вид, что все его помыслы о войне. Он проводит в ноябре 1933 года контролируемый референдум — и теперь может помахивать голосами миллионов немцев, которые поддерживают выход из Лиги Наций.
Все движутся к войне — и советские крестьяне, и Гитлер, и заседающие в Женеве политики. Но никто не хочет признаваться в этом — и потому все говорят о мире. Мир, мир, мир. В концлагере Дахау принимают правила внутреннего распорядка — но публика обсуждает будущий мир. В Испании вновь выборы в парламент — и вновь нет единства в обществе. Но все надеются на мир. США и СССР устанавливают дипломатические отношения, что вскоре придаст ускорение индустриализации. Но разговоры о мире. Все хотят мира.
Но его не будет. Ноябрь 1933 года — еще один месяц на пути к войне, реальность которой политики ведущих стран не хотят признавать, надеясь, что еще удастся совершить радикальный разворот. Мы знаем, что шестеренки уже крутятся и изменить магистральное движение не получится. Но там, в 1933 году, многие еще питают такие надежды. И в «Правде» печатают миролюбивые интервью Гитлера.
Очень важно уметь слышать войну. Она никогда не приходит тихо — появляется между строк в рапортах о сахарной свекле, дает фоновое звучание заявлениям политиков, окружает нобелевские лекции известных писателей — в 1933 году таким писателем был Бунин.
Надо вслушиваться. И быть предупрежденным.
1943 год
Дневниковые записи коллаборационистки Лидии (Олимпиады) Осиповой и ленинградского поэта Вадима Шефнера, 1 декабря 1943 года:
Лидия Осипова: «Была в редакции и познакомилась со Стенроссом. Мои статьи все печатаются. И я очень довольна, что, наконец, имею возможность отвести душу. Не совсем, конечно. Но все же нас не принуждают говорить то, чего мы не хотим. Мы не можем сказать всего, что мы хотим. Так, например, в статьях Лютова нет ни малейшего намека на антисемитизм или на преклонение перед немцами и Германией. Это не подвиг воздержания. Молчать никому не возбраняется. И если кто-либо из сотрудников позволяет себе антисемитские выпады (что случается очень редко), то не немцы в этом виноваты; если кто-либо низко кланяется перед немцами (тоже нечасто), это дело его совести. Конечно, немцам нужно говорить на страницах газеты свое. Это тебе не большевики. Газета является боевым антибольшевистским органом. Немало места также посвящает вопросам русской культуры. В общем газета настоящая, и редактор настоящий, и работа настоящая. Наконец-то мы до нее добрались. Спасибо нашим друзьям из СД».
Вадим Шефнер: «Я в Ленинграде… Лучше бы не приезжал. С Катей все кончено. Разошлись навсегда. Господи, какая тоска. Жить мне совсем не хочется. Я не ожидал этого. Нет, я ничего не понимал. Ни слова о ней больше».
Дневник Лидии Осиповой вошел в широкий оборот благодаря публикации сборника «Свершилось. Пришли немцы!» под редакцией Олега Будницкого. Когда я в первый раз читал этот дневник (хотя, скорее, мемуары — записи сильно отредактированы самой Осиповой), то это произведение мне показалось похожим на «Благоволительниц» Литтела. Только здесь все было по-настоящему.
Это история морального падения человека, который шаг за шагом начинает служить злу. То она ждет «освободительных» немецких бомб, то размышляет о том, какие вежливые люди работают в СД, то въезжает в бывшую еврейскую квартиру в Риге и ничуть не удивляется тому, что ее бывшие жильцы куда-то запропастились. Она встречает войну в бывшем Царском Селе и вместе с мужем начинает двигаться на Запад, строя планы по освобождению России от большевиков. Наконец, служит немцам, работая в коллаборационистском издании «За Родину!».
Лидия Полякова — из тех людей, что, делая сознательный выбор в пользу работы с немцами, думала, что перехитрит судьбу, обманет зло и сможет правду защищать с неправедниками вместе. Все это было гнилым и кровавым компромиссом — в ответ на зло наплодить еще больше зла. Пока она 1 декабря любезничала с друзьями из СД в рижской редакции, размышляя о постбольшевистской России, в Ленинград вернулся с фронта молодой поэт Вадим Шефнер.
Всю осень он пишет в дневнике о том, как мечтает поскорее увидеться с любимой Катей. Он скучает, пишет ей. Отвечает она скупо — и за этим молчанием таится разлад, который вскрывается в тот момент, когда Шефнер наконец приезжает в родной город. Горе охватывает его, он каждый день возвращается к ней мыслями. И хочет ее вернуть.
Вадим Шефнер — один из важнейших ленинградских поэтов и прозаиков; что военные его стихи, что фантастическая проза — в числе моих любимых произведений. Шефнер постоянно искал способ рассказать о пережитом им такими словами, которые не только суммировали бы опыт, но и позволяли его прочувствовать самому. Может быть, отсюда и его интерес к фантастике — как к способу максимально отстраниться от реального опыта, чтобы переработать его в литературу?
В стихотворении 1942 года «Мой город непреклонен и спокоен» Шефнер описывает Лениград как затаившегося воина, который вскоре распрямится и пойдет в атаку на врага; в бой пойдут и Медный всадник, и каналы Ленинграда. А когда в январе 1944 года именно это и происходит, Шефнер мирится с Катей — под салюты в честь полного освобождения города от блокады.
Все ждут, но не все дожидаются.
1953 год
Из рецензии Кузьмы Горбунова на новый роман Фёдора Панфёрова «Волга-Матушка река», Литературная газета, 8 декабря 1953 года:
«Фёдор Панфёров знает жизнь не с чужих слов. На солнечные наши магистрали, на широкие просторы страны и в закоулки быта, где еще копошатся человечки вчерашнего дня, он смотрит смело и требовательно: ломай, рушь гнилье! Находи и поддерживай побеги молодости! Но не в каждом случае новое возвещает о своем появлении на свет громким криком. А старое пытается спрятать в тени или же загримировать под молодость свои одряхлевшие черты. Все это надо видеть, слышать и различать. У Панфёрова острый взгляд и слух».
Про писателя Панфёрова говорят, что он присутствовал на вскрытии своей жены. Слухом этим делился писатель Леонов, у которого вполне могли быть свои счеты с Панфёровым, поэтому верить ему безоговорочно не будем. Но история так ложится на образ этого советского писателя, что в нее легко веришь. Панфёров, с его лицом, которое будто бы вырублено топором, писал такую же рубленую прозу, которая становилась предметом дружеских (и не очень) насмешек еще в 1920-е годы.
Писатель и критик Владимир Березин выдвигает версию, что пародия Ильфа и Петрова на «деревенского писателя-середнячка» из «Золотого теленка» — это про него, про Панфёрова. Ну что, почему бы и нет. Его главный роман «Бруски» начинается с такого абзаца:
«И в эту годину жители Широкого Буерака ждали ее, весну. Они каждое утро поднимались с одной и той же мыслью, шли за околицу, щупали там пахоту и пристально всматривались в даль полей. Над полями висело серое, тупое и вязкое, как вата, небо. Временами оно разрывалось, тогда по нему начинали метаться непричесанные тучи, посыпая землю мелким, колючим дождем».
Роман «Бруски» я не читал, врать не буду. Но читал его рассказы, а также работы других классиков социалистического реализма — вроде «Цемента» Гладкова, «Гидроцентрали» Шагинян и «Журбиных» Кочетова. Читать все это, говоря по совести, невыносимо — и делать это можно только из исследовательского, «антропологического» интереса. И говорить про Панфёрова интересно как про советского литературного генерала. Две Сталинские премии. Мастер литературно-партийной борьбы — сначала в 1920-е его критиковал Горький, потом, в 1935 году, Горького критиковал он. Многолетний главред журнала «Октябрь» — с 1931 года и до смерти в 1960 году, с перерывом в 1954–1957 годах. «Черносотенец» — по словам Пришвина, который хорошо его знал, так как постоянно печатался в «Октябре». По слухам — в фаворе Сталина в послевоенные годы.
Своим друзьям, впрочем, любил рассказывать, как в 1937 году был под угрозой ареста, но в итоге позвонил Поскребышеву, тот устроил ему прием у Сталина — и все проблемы решились. Историю эту рассказывал со вкусом — закуривая папиросу и делая драматические паузы…
Но я думаю даже не об этом. 8 декабря 1953 года. Не прошло еще года со смерти Сталина. Почти ничего, что знаменовало бы новую эпоху, еще не произошло — да, весенняя, «бериевская» амнистия, крушение Берии, робкое обновление в культуре. Но Берия еще официально не расстрелян, не расставлены все фигуры на шахматной доске большой советской политики и не убраны лишние.
Признаки нового слишком еще робкие, неуверенные. И пока Ахматова несет свой сборник стихов в издательство (выйдет в печать только в 1958 году), а Русланова дает первый концерт после амнистии, в главной литературной газете страны один важный сталинский писатель (Горбунов, один из певцов Беломора) расхваливает книгу другого сталинского писателя о конфликте хорошего с лучшим — об отважном партработнике, неустанно борющемся за преобразование природы.
В Москве тепло и бесснежно. Первый послесталинский год катит к концу — и пока еще ничего не понятно. Тень от тирана еще не растаяла — и потому так грустно читать такие рецензии в газете, на которые раньше не обратил бы внимания.
1963 год
Из газеты «Под знаменем Ленина!», город Первоуральск, 15 декабря 1963 года; заметка «К пленуму — с успехами»:
«В эти дни, когда вся страна живет великим событием — Пленумом ЦК КПСС, труженики Новотрубного завода трудятся еще лучше. С неплохими результатами встретил Пленум ЦК коллектив цеха № 4. Его бригады значительно перевыполняют производственную программу. Недавно здесь подведены итоги за ноябрь. Среди бригад наружной отделки с наилучшими показателями встретили Пленум коллективы тов. Сунцова и ударника коммунистического труда тов. Бурдакова. В бурильном отделе, выполнившем план на 105,7 процента, лучше всех сработали бригады тов. Урденко и коммуниста тов. Овсиенко».
Очень часто, когда мы смотрим в прошлое, оно нам может представляться чередой судьбоносных событий. Вот происходит громкое убийство — и от него расходятся круги на воде, целая цепь последствий. А тут — первая книга известного нам сегодня писателя, практически классика, и от нее тянутся в разные стороны ниточки. Здесь — экономический кризис и арест. Там — рождение и смерть.
Но прошлое — это толща рутины, досужих разговоров о новостях, слухах о знаменитостях и подорожании продуктов. Командировок. Свадеб. Разводов. Надежд. Разочарований. И давящей повседневности.
Для многих в конце 2023 года зима 1963–1964 в СССР памятна делом Иосифа Бродского и процессом над ним: «суд над тунеядцем Бродским». В конце ноября в газете «Вечерний Ленинград» вышла статья-донос «Окололитературный трутень». В середине декабря в Москве и Ленинграде его защитники заняты делом. Лидия Чуковская уговаривает Даниила Гранина занять позицию и пишет письма Игорю Черноуцану, Анатолий Найман приходит к Чуковской и Ахматовой и обсуждает, что еще можно было бы сделать.
Ахматова 15 декабря 1963 года звонит поэту и литературному чиновнику Алексею Суркову; тот пишет, что «дело пахнет клеветой». Через пару дней Ахматова встречается с Шостаковичем, который еще и депутат Ленсовета от района, в котором живет Бродский.
А пока происходит все то, что нам теперь кажется одним из важных событий в советской истории, жизнь идет как идет. Александр Твардовский скучает на пленуме ЦК КПСС («боялся, что вот усну и упаду с кресла, как будто некий сонный яд ломил голову, даже сердце вздрагивало от страха, что вот усну…») и пытается анализировать высказывания Хрущева о холодной войне, капиталистах, китайцах и США. Давид Самойлов в Польше посещает театральные спектакли и встречается с друзьями. Варламу Шаламову врачи советуют для здоровья сердца совершать ежедневные прогулки, но только не в московские магазины, потому что споры в очереди его убьют.
Первоуральская газета — официальное партийное издание и от того безликое. И потому интересно не читать воскресный номер от 15 декабря 1963 года, а представлять саму редакцию. Главный редактор последний раз проглядывает передовицу, посвященную пленуму. Верстают заметку рабкора Быстрова о новом фильме «Мы — новотрубники». В курилке обсуждают Новый год, подарки детям и новый рассказ Гроссмана «Несколько печальных дней» (только что вышел в «Новом мире»). Похмельный фоторедактор сидит за столом и медленно крутит между пальцев карандаш. Дописывается заметка про расизм в Южной Родезии. Редкие звонки. За окном падает снег. В редакции тепло.
Заканчивается 1963 год. Лев Яшин — лучший вратарь года. «Оптимистическая трагедия» — фильм года по версии читателей «Советского экрана». С Байконура стартует разведывательный спутник «Космос-24». Дуб — дерево. Воробей — птица.
Иосиф Бродский 1964 год встречает в психбольнице имени Кащенко.
Спать, рождественский гусь,отвернувшись к стене,с темнотой на спине,разжигая, как искорки бус,свой хрусталик во сне.Ни волхвов, ни осла,ни звезды, ни пурги,что младенца от смерти спасла,расходясь, как кругиот удара весла.
1973 год
Из статьи «Праздник звонкоголосых» в газете «Вечерняя Москва», 22 декабря 1973 года:
«Сегодня исполняется 25 лет народному коллективу, самодеятельному духовому оркестру клуба насосного завода имени М. И. Калинина.
Инициатором создания этого коллектива был слесарь компрессорного цеха, бессменный староста оркестра, тубист Иван Григорьевич Холопов.
С приходом в оркестр в качестве руководителя артиста оркестра Московского театра оперетты И. Чертка оркестр начал особенно активно пополняться молодежью. Любовь к делу, неутомимый труд и педагогическое мастерство руководителя сплотили коллектив, способствовали знакомству с основами исполнительского мастерства».
Иногда нужно немного ненависти.
Последние страниц двадцать (а может, даже и сорок) романа Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины» представляют собой полотно советских газетных цитат, которые сначала являются репликами персонажей, а потом просто захватывают все свободное пространство.
Эту стену пресс-релизной советской журналистики совершенно невозможно читать; ровно такой же эффект и у финала «Писем Мартина Алексеевича», где просто бесконечно тянется внутренний крик «ааааааааа».
Конечно, это прием. Конечно, преувеличение. Но продираясь сквозь толщу советских застойных газет, ловишь себя на том, что иногда испытываешь ненависть к их языку. В этом тоскливом монолите официальной советской журналистики можно найти свои алмазы — но много ли найдется тех, кто захочет их искать.
И вот идет к концу 1973 год, как тогда говорили, «решающий год пятилетки». Покупаешь номер «Вечерки» — и большая часть того, что ты увидишь на этих страницах, будет похожа на скучный рассказ о юбилее оркестра насосного завода.
Дело ведь не в самом заводе, а в этой мертвенной бледности официальных строк. Страница за страницей, номер за номером, ты читаешь — и оказываешься в мире, лишенном действий. В пространстве лозунгов, в которых нет глаголов. «Ступени роста». «В копилку пятилетки». «Голос планеты». «Контроль — рабочая совесть». «Под “Кукушку” с боем». И так далее. Это мир идей, а не людей. Это пространство, где все не движется, а просто существует как данность. И эти буквы из статей складываются в бесконечное полотно. Таковая твоя жизнь.
Официальные тексты… дело ведь даже не в том, что они лживы. Часто — вовсе нет. Они просто безжизненны. Как и ты сам. Жизнь просвечивает между строчек — собственно, на этом нехитром приеме построен сборник Довлатова «Компромисс»; лирический герой рассказывает, какие увлекательные истории происходят по ту сторону унылых строчек. И от этого сборника становится еще более горько: система официального недоговаривания, непроговаривания, умолчания настолько глубоко проникла в плоть и кровь человека, что даже обычная бытовуха и любое живое слово кажется в ней чем-то небывалым, невозможным.
И вот тогда тебя охватывает ненависть. К каждой проклятой букве, к каждой строчке официального текста. Скука, невыносимая скука, из которой нет выхода; сунешься в неофициальную самиздатовскую прессу, но там ведь все то же самое. «Внесудебное преследование ЛАДЫЖЕНСКОГО и КОРОВИНА». «Грузинский самиздат». «Надзор над ГИНЗБУРГОМ». Тоска, все та же тоска.
Нет выхода. Или есть? Кто-то может, как герой Ерофеева (в 1973 году «Москву-Петушки» впервые публикуют, в Израиле), уйти в алкогольное путешествие, из которого не будет возврата. Кого-то вышлют (как Солженицына, через пару месяцев), а кого-то сошлют. Большинство ничего не заметит.
То скученность, то скука — всё тоска.Что в одиночестве, что в толпах — всё едино.И если выпал звук — изменится ль картина —не мира даже — нашего мирка?И если ты ушёл, Бог ведает, в какуюхотя бы сторону — не то чтобы страну, —кто вспомнит о тебе, так бережно тоскуя,как берег — по морскому дну?
1984 год
Из дневника советского поэта Давида Самойлова, 12 января 1984 года:
«Премьера „Рваного плаща“ в Риге. Не поехал.Беседа с Чуприниным в „Литгазете“. Кажусь себе туповатым. Не надо бы говорить, а говоришь ради благ земных.Вчера звонил Аким, благодарил за статью в „Детской литературе“.Сегодня звонил маме. Больна, слаба. Говорит: устала жить».
Это всем известно — время неоднородно. Дело не только в том, что оно по естественным причинам идет с разной скоростью в разных местах (как учит нас Стивен Хокинг и школьный курс физики), и не только в том, что оно относительно, ведь час разговора с неприятным человеком и час просмотра интересного фильма — это совершенно разные часы. Еще у него меняется скорость в зависимости от политической и социальной обстановки.
Есть время медленное и быстрое. Бывает так, что времена меняются по сто раз на дню и о событиях прошлой недели ты вспоминаешь как о прошлой жизни. Так ощущается лихорадка революционных событий, так несется время в начале войны, так живется в период великих реформ.
Но бывают и времена, которые больше похожи по ощущению на немного затхлую нору. Спокойные, лишенные, на первый взгляд, внутренней драмы, бесконечно долго тянущиеся годы. Конечно, это лишь ощущение, иллюзия, но очень натуральная. Разговоры можно вести на бесконечно отвлеченные темы, думать о том, о чем обычно редко себе позволяешь, — словом, времена эти самые подходящие для изучения санскрита и духовного роста, но мало приспособленные для прорывов.
Живущий в Пярну советский поэт Давид Самойлов записывает в дневнике замечание к собственному разговору с Сергеем Чуприниным, в те годы — обозревателем «Литературной газеты». Самойлову 63 года, он заслуженный поэт-фронтовик, Чупринину всего 36 лет, через пять лет он станет заместителем главного редактора в журнале «Знамя», проперестроечном издании, и в своих статьях будет писать о демократическом плюрализме и невозможности споров в текущий момент.
Но это все потом. А сейчас, в медленное время, о чем же идет степенная беседа? О поэзии и феномене «молодых» поэтов в 1984 году и о том, нужно ли им помогать и выдавать место в истории. Самойлов раздраженно оппонирует — да немолодые это поэты, и дело не в возрасте, а в том, что они уже давно публикуются, уж чуть ли не с начала 1960-х, а место в истории никто никому не выдает, его надо заслужить талантом и способностями. Чупринин не остро оппонирует: ну, может быть, все же нужно выводить в свет, давать больше возможностей публикации? Самойлов устало соглашается.
Потом принимаются обсуждать персоналии. А вот поэт Русаков — он же талант? Ну да, ну да. Или вот Олег Хлебников — интересный. Татьяна Бек, конечно. Чернов, Поздняев, Лапин… Фамилии перебираются, как карты в руках опытных игроков; все технично, но не очень живо. Разговоры о поэзии и о ее судьбе, старческое брюзжание и анализ купажа от пресытившегося знатока.
Что-то такое разлито в начале 1984 года. Какая-то тоска. Вот готовятся очередные выборы в Верховный совет, рапортуют о скором завершении строительства БАМа. Все идет своим чередом.
Всё да не всё. Писатель Юрий Нагибин в дневнике 1 января скорбно пишет:
«Вот и проводили еще один год и встретили новый. Каким кошмаром он обернется? Сам ли я устал или время устало от лжи, демагогии, угрозы войны, отсутствия жратвы, низости правителей, тщетности всех усилий добра, но у меня создалось впечатление, что всем надоело жить». Драматург Гребнев ему вторит: «Критика в газетах сошла на нет, кроме, м.б., каких-то экстремальных случаев, когда вмешиваются верхи. Тронуть никого нельзя; юбилеи, поздравления, звания, награды льются неостановимой рекой».
Через месяц умрет Андропов. Еще один человек, который устал бороться с медленным временем. На смену ему придет бледный задыхающийся призрак. Все ведь идет своим чередом? Ну, значит, продолжаем беседы о поэзии.
Шла первая половина 1984 года…
1994 год
Из статьи Георгия Бовта «МИД избавляется от „беловежского синдрома“» в «Коммерсанте», 19 января 1994 года
«Впервые в Москве собрались все послы в бывших советских республиках. С речью, лейтмотивом которой стала защита интересов России в странах СНГ и Балтии, выступил министр иностранных дел Андрей Козырев. […] Он заявил, что отныне защита интересов россиян в бывших советских республиках — один из стратегических приоритетов Москвы. […] Впервые из его уст открыто прозвучала давно витавшая в коридорах на Смоленской площади мысль, что из бывших советских республик исходят „основные угрозы“ интересам России. Вслед за этим последовал и другой принципиально новый вывод: стратегическая задача Москвы — в „сохранении военного присутствия“ в этом регионе».
Отгремит война — и на место военных придут бюрократы, строители, инженеры. Там, где лилась кровь, теперь высятся строительные леса, гудят самосвалы, идут рабочие. Зима 1994 года в политической жизни России — именно такое время.
Раскалившаяся осенью до предела атмосфера остывает, кровь больше не льется, беглецы из Верховного Совета уже не сидят в московских коллекторах. Есть новая Конституция, прошли выборы в Госдуму — и в тиши кабинетов зимой 1994 года пишутся новые правила жизни в России, которые все определят на годы, если не на десятилетия.
Вот глава МИДа Козырев, которого и по сей день воспринимают как человека, который чуть ли не лично сдал все международные интересы России (что даже ретроспективно не кажется правдой), перестраивается вместе с ситуацией и уже ругает «беловежский синдром», после чего отправляется в большое турне по странам Азии. В Бишкеке он выступил в защиту русскоязычных, в Китае заявил, что российская политика не является империалистской, а следом сообщил, что «Запад должен помогать Москве, а „не читать ей лекции“».
19 января 1994 года — это праздник Крещения Господня. Именно в этот день Ельцин принимает отставку Егора Гайдара. Тот сам решает покинуть правительство — по итогам парламентских выборов его партия не набрала достаточное количество голосов; хотя разве это важно на самом деле? Просто Гайдару нет места в новой реальности, которая рождается зимой 1994 года. Больше он никогда не будет работать в правительстве, навсегда, впрочем, оставшись в памяти народной как представитель «страшных реформаторов». Теперь он, как их самый яркий представитель, уходит в тень — на посту министра экономики его сменит Александр Шохин, который в отличие от «гайдарочубайса» и по сей день обретается на высших этажах российской системы власти.
В Москве вообще правительственный кризис. Тоже логично — когда все перестраивают, кризис неизбежен. О составе правительства договориться получается лишь с большим трудом. Курс на экономические (и не только) реформы сворачивается — и не все с этим согласны.
Российское руководство с интересом смотрит на мир вокруг себя. В Крыму проходят выборы президента полуострова, на них побеждает пророссийский политик Юрий Мешков, который после победы говорит, что не будет требовать немедленной передачи Крыма России. В России говорят, что будут учитывать результаты в своей политике — и, судя по будущему, не соврут.
Ельцин увеличивает количество контрактников в российской армии до 150 тысяч человек — в Минобороны говорят, что новыми солдатами довольны. К концу года станет понятно, что январский указ пошел впрок: контрактники и срочники пойдут в новогоднюю ночь 1994 года на штурм Грозного.
Ученый биохимик Лев Остерман размышляет в своем дневнике 19 января 1994 года о будущем страны в контексте всех новостей:
«Бюрократы, они ведь тоже попробовали вкус инициативы и предприимчивости. Пусть десяток-другой лет выправляют понемногу российскую дикость (жизнь заставит!) А там, глядишь, и другое поколение подоспеет, и условия для демократии созреют».
2004 год
Из статьи «Владимир Путин горд успехами Украины», «Коммерсант», 26 января 2004 года:
«На состоявшемся после концерта фуршете российский президент поднял бокал со словами: „За красавицу Украину и великий трудолюбивый народ“ — и пожелал здоровья Леониду Кучме. Последнее было нелишним — недавно вернувшийся из Германии, где он проходил курс лечения, украинский президент и впрямь выглядел не очень хорошо. В свою очередь, Леонид Кучма в своей речи не раз ссылался на собственную книгу „Украина — не Россия“ и многозначительно цитировал Плутарха, комментируя российско-украинские отношения: „Я не нуждаюсь в друге, который повторяет каждый мой жест. Это проделывает гораздо лучше моя тень“.
Свое выступление на фуршете Леонид Кучма завершил ссылками на Переяславский договор, 350-летие которого совпало с визитом Владимира Путина в Киев. Господин Кучма заметил, что „документы, подписанные в Переяславе, были единственной возможностью предотвратить необратимое поражение Украины“. Правда, при этом он высказал мнение о том, что историки не вполне верно преподносят воссоединение, так как Переяславский договор должен был возобновляться каждый год».
Идя из глубины прошлого века, наконец дошли до времен, которые я сам помню отчетливо. Не только по историческим меркам, но и в контексте человеческой жизни, 2004 год — это практически позавчера. Еще живы многие его герои и антигерои, события еще в памяти — но спустя два десятилетия уже лучше понятно, каковы последствия тех или иных происшествий.
2004 год — грозовой, странный и насыщенный событиями. Даже прокручивая в памяти, не открывая хронику, вспоминаешь кучу всего. Через полторы недели после возвращения Путина из Украины, в московском метро — теракт: на перегоне между «Павелецкой» и «Автозаводской» взорвется террорист-смертник. Погибнут 42 человека, еще 250 будут ранены. После теракта в метро начнут ставить камеры (спустя годы их оснастят системой распознавания лиц), статью за терроризм в уголовном кодексе ужесточат. В день теракта Путин сообщит, что произошедшее — «рычаг давления на действующего главу государства» на предстоявших президентских выборах.
И таков весь 2004 год. В марте Путина избирают президентом — конкурентами для битья выступает коммунист Николай Харитонов (он же снова идет на выборы в 2024 году, чтобы набрать свои несколько процентов) и охранник Жириновского Малышкин; оживление внесло только участие Ивана Рыбкина, его исчезновение и обнаружение потом в Киеве. Весь год идут теракты и громкие катастрофы: от обрушения крыши в московском аквапарке до самого страшного события года — захвата школы в Беслане 1 сентября. 9 мая в Грозном взорвут стадион — погибнет Ахмат Кадыров, вскоре после чего на российском политическом небосклоне взойдет звезда Рамзана Кадырова. А в декабре нацболы захватят администрацию президента — большинство из 40 обвиняемых в итоге отделаются условным сроком. Было и такое.
Особенно огненным будет конец года. В ноябре в Киеве начнется Оранжевая революция — первый Майдан, который окажет на всю последующую постсоветскую историю двух стран колоссальное влияние.
Все это знакомо, не так ли? Как будто каждая из этих точек разными ниточками связана с днем сегодняшним, с современностью. И будто бы можно решить, что не было никакого иного пути кроме того, которым мы все прошли. Словно была какая-то неизбежность, заданность во всем постсоветском бытии России.
И с этим, конечно, я согласиться не могу. Альтернатив, развилок и объездных путей было великое множество. Но каждый раз коллективным усилием или властным указанием совершался выбор. Иногда это власть давила на общество, направляя его туда, куда ей хотелось в данный момент. Подчас было и наоборот. Но не было здесь единого плана, неизбежности в строительстве, определенности финальной картины.
Живое творчество масс. Оно бывает и такое.
2014 год
Текст SMS, отправленной подростком Сергеем Гордеевым знакомым за сутки до того, как он устроил стрельбу в московской школе №263:
«завтра вы удивитесь, что я сделаю»
Удивились, действительно, все. На утро после этих загадочных смсок Сергей Гордеев пришел в школу, где заканчивал десятый класс, вооруженный карабином «Браунинг» и финской винтовкой Tikka T3. Угрожая оружием, заставил охранника пойти вместе с ним в кабинет, где у класса Гордеева шел урок географии. Через дверной проем Гордеев выстрелил в учителя Кириллова из карабина, ранив его в голову. Затем Гордеев зашел в класс и начал делиться с одноклассниками своим видением жизни. Его речь придется пересказать сухим языком полицейского протокола:
«Гордеев… прошел за кафедру, после чего начал высказывать своим одноклассникам — 21 учащемуся 10”А” класса, которых он незаконно лишил свободы, теорию солипсизма, согласно которой, по его мнению, в мире существует только он один, а жизнь иллюзорна и всего лишь сон».
Закончив делиться этими невероятно ценными мыслями, Гордеев застрелил учителя Кириллова контрольным выстрелом в голову.
Охранник сумел нажать на тревожную кнопку, в школу приехал наряд полицейских. Двое зашли в школу, одного из них — прапорщика Бушуева — десятиклассник застрелил. После этого в школу приехало больше силовиков. Гордеев ранил еще одного полицейского — тот рисковал, но спас своего товарища.
Пока это происходило, Гордеев принимал звонки от родных (бабушка интересовалась, почему “Сереженька ушел без курточки”; мама плакала), рассказывал одноклассникам о том, что мечтает умереть. В конце концов, в школу пришел отец Гордеева и уговорил его сдаться.
Таким был первый скулшутинг в постсоветской истории России, учиненный школьником.
Февраль 2014 года — это месяц особый. Последний месяц предыдущей эпохи. Через четыре дня после стрельбы в московской школе стартуют зимние Олимпийские игры в Сочи, с трибуны украинских спортсменов будет приветствовать президент Украины Виктор Янукович. К 23 февраля, последнему дню Олимпиады, уже не будет президента Януковича: он сбежит в Россию, проиграв Евромайдану. В последние дни политического противостояния в Киеве российские войска готовились брать под контроль объекты в Крыму — чем они занялись еще в тот момент, когда не закончилась Олимпиада. Постсоветская эпоха, мимолетная и транзитная, подошла к концу. Дальше началось совсем другое время.
И на этом фоне история школьника Гордеева, решившего прийти с оружием в школу, — неизбежно затерялась. На нее вяло отреагировал Путин — очевидно, не желавший поднимать такую тему, — сообщил, что трагедия не произошла бы, если в России должным образом прививали хороший вкус к театральному и музыкальному искусству.
Гордеева приговорили к принудительному психиатрическому лечению, а еще позже — признали невменяемым и освободили от уголовной ответственности. Со временем его и вовсе перевели на амбулаторное лечение, так что даже и в лечебнице находиться было не нужно.
Первый скулшутинг затерялся в потоке громких новостей. Тут тебе и бесконечные восторги, сопровождавшие открытие Олимпиады, выдержанное в стиле «мы русские, какой восторг», и тревожное беспокойство из-за новостей из Киева и все большей напряженности в отношениях между Россией и Украиной. О, это беспокойство из-за курса рубля — тоже эпизод того времени; когда движение от 46 рублей к 49 за евро казалось крайне опасным событием. Все было наивнее, проще. Мягче даже.
К концу февраля на Майдане начнется стрельба, и старый мир на этой точке и завершится. Дальше начнется эпоха, в которой мы живем по сей день.
А скулшутинги… Скулшутинги станут одной из малозаметных фоновых черт этой эпохи. С ними будут бороться, то ужесточая правила, то запрещая некое «движение “Колумбайн”».
Но они все равно, к ужасу детей и родителей, происходят.
2024 год
«Финляндия может закрыть границу с Россией “на более длительный срок”»: новость РБК от 9 февраля 2024 года:
«Канцлер юстиции Финляндии Туомас Пёюсти считает, что в будущем меры по закрытию границы с Россией, „могут быть более длительными, чем раньше“, передает издание Yle. Правительство Суоми, напомним, начало постепенно закрывать пункты пропуска на границе с Россией в ноябре 2023 года. […] О том, что власти Финляндии решили не открывать КПП на границе с Россией еще как минимум два месяца, РБК Петербург сообщал накануне, 8 февраля».
Российско-финляндская граница для меня как для петербуржца имеет особое значение. Это та вещь, о которой сейчас время от времени вспоминаешь. Да и как не вспоминать: когда прекрасно помнишь маршрутки, которые уходили из центра города до Лаппеэнранты, магазины с «финским Fairy», сыром и молоком, появление, а затем упразднение поезда Аллегро, шутки про финский шенген и легковесные поездки с целью откатать визу… Подобная культура складывается в любом приграничном регионе. И для Петербурга соседство с Финляндией — это та часть реальности, с которой, волей-неволей, взаимодействуешь довольно часто.
История границ — это один из интересных способов рассказа о прошлом. Таких исследований немало — и я с нетерпением жду того момента, когда какой-нибудь историк напишет историю российско-финляндской границы в постсоветское время. Со всеми ее ритуалами, пограничной культурой, контрабандой, увлекательными сюжетами, детективными историями вроде попыток перевозить через границу осмий и черную икру (по делу тогда был задержан заместитель Собчака Савенков, а осмий якобы производили на даче Виктора Петрика). Историй хватит на увесистый том, который наверняка найдет своих читателей.
Но все это принадлежит прошлому. Рассуждать о том, как оно было — увлекательно. Вспоминать — еще веселее. Но это закончилось. И теперь это просто глава в учебнике истории, которая может позволить многое понять о том, как были устроены в постсоветский период Россия и Финляндия.
А если листать этот воображаемый учебник и уходить дальше в прошлое, то увидишь там многое. «Сегодня в 8 утра наши войска перешли финскую границу. По радио ругали правительство Финляндии, называя то шутами гороховыми, то свиными рылами», — пишет Пришвин 30 ноября 1939 года. Пройдет полтора года — и через (новую) границу двинутся финские войска: «Карельская армия начала наступление 10 июля. Главный удар был нанесен в направлении Корписелькя, причем основные усилия были сосредоточены на левом фланге», — вспоминает Маннергейм в мемуарах. А раньше… за финской границей оказывались и Репин, и Андреев: просто закрылась граница с одной стороны, и они вдруг стали эмигрантами. А позже… а позже есть множество апокрифических историй про финнов, приехавших в Ленинград за доступным алкоголем, и про советских мужиков, случайно пересекших границу и оказавшихся в Хельсинки.
Сколько вообще сюжетов вокруг этой границы: бегство Солоневича и Мальсагова, обстрел Майнилы, рейды финских активистов на Петербург в 1919 году, дипломатические споры о русских бабушках в Финляндии, ездоки за Fairy и сыром, разведчики, миллионы обычных людей — и Бог знает кто еще.
Такое богатство сюжетов в прошлом должно как-то успокаивать. Сколько раз граница закрывалась и открывалась, какие только драматические повороты и ужасные преступления там не происходили, но потом все как-то нормализовывалось.
Это верно. Но не стоит думать, что это произойдет скоро и без очередных драматических поворотов. Сейчас, когда над этой границей ощутимо дуют ветры войны, о прошлом вспоминать приятно и больно. О будущем думать — страшно и грустно.
«В эту эпоху строительства (быта) прошлое заглядывает в будущее, а будущее оглядывается на прошлое. Ноябрьская земля пахнет могилой, но чисты горизонты в утреннем заморозке и задорно лает где-то в лесах гончая».
Вы прочли текст издания «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас: телеграм-канал | boosty