О чём на самом деле «Бодался телёнок с дубом» Александра Солженицына
Сергей Простаков написал эссе о книге Александра Солженицына «Бодался телёнок с дубом», в котором попытался сформулировать, чем же сейчас великий русский писатель может быть полезен своим соотечественникам, которые не хотят в нём видеть национального пророка и лидера.
Перед тем, как ответить на вопрос, вынесенный в заголовок, нужно ответить на несколько других. Для начала мы должны понять, как эта книга написана.
С самого её начала Солженицын обрушивает на нас едва ли не извинения за то, что тратит своё и наше время на мемуары. Книгу он так и называет «вторичной». И только дочитав первые четыре главы, дойдя до осени 1965 года, читатель понимает: перед ним было завещание, а не мемуары.
Солженицын с середины 1930-х годов мыслил себя автором большой эпопеи о русской революции — он с юности видел её исчерпывающей книгой о событиях 1917 года, а себя — автором, способным её написать. Но дальше началась взрослая жизнь, и Солженицын приступил к книге, получившей название «Красное колесо», ближе к пятидесяти годам. А перед этим ему пришлось разгребать материал, который ему насильно дала жизнь. Солженицын станет создателем «лагерной прозы», а попутно ещё и приложит руку к появлению прозы «деревенской». «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор», «В круге первом», «Раковый корпус» и наконец «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын писать изначально не собирался.
Но в лагерях он воспринял христианские доктрины Призвания и Провидения, стал их истовым последователем и начал работать опираясь на них. В его случае это значило — рассказать миру о сталинских лагерях. Он считал, что именно для этого ему и были посланы война, лагеря, ссылка, рак — с таким биографическим набором только и мог писатель претендовать на статус «русского Гомера XX века», как Солженицына назвал Иосиф Бродский.
(Заметим, что только радикальные леваки будут отрицать, что лагерная проза не о русской революции. Так что Замысел и тут работал.)
С лагерных лет и до начала 1960-х годов Солженицын считал, что пишет в стол. Своей задачей он считал запечатление истории и надеялся на публикацию после смерти. Так он стал «писателем-подпольщиком».
То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво - когда писатели. У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала, не бывает (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того — разломом семейной жизни, того - разорением или непокойной невылазной нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя же совесть ещё горше расцарапает грудь изнутри. Но всё-таки нырять в подполье и не о том печься, чтобы мир тебя узнал, а чтобы наоборот - не дай Бог не узнал, - этот писательский удел родной наш, чисто русский, русско-советский.
На этом пути Солженицын убедился ещё больше в своём призвании и предназначении — рассказать правду о русской истории. Но всё же не до такого фанатизма, чтобы пытаться избегать возможности жить и действовать здесь и сейчас. Он начал искать пути к публикации, и в конце концов в ноябре 1962 года рассказ «Один день Ивана Денисовича» вышел в журнале «Новый мир», где главредом в то время был поэт Александр Твардовский.
Затем времена начали меняться, и больше трёх рассказов (кроме «Ивана Денисовича» ещё «Матрёнин двор» и «Случай на станции Кочетовка» в 1963 году) Солженицыну опубликовать не удалось. Но так как «Один день» стал частью большой игры Никиты Хрущёва с «наследниками Сталина», на несколько лет Солженицын оказался обласкан советской властью. И в это время он, быть может, первый и последний раз в жизни попал в ловушку двоемыслия — с одной стороны, писатель с менталитетом подпольщика, да ещё и искренне ненавидящий советскую власть, а с другой, её же фаворит.
(Заметим, что трагедия русского попутничества всё ещё нуждается в большом исследовании и разборе.)
А потом Хрущёва сняли, и Солженицын начал подозревать, что теперь и он окажется под ударом. Он случился осенью 1965 года, когда у его знакомой четы Теушей забрали писательский архив. В нём были вещи очевидно антисоветские, которые он таил от всего мира — они не давали Солженицыну ни единой возможности продолжать претендовать на статус разрешённого писателя.
…Вся работа жизни потерпела крушение. И не только работа моей жизни, но заветы миллионов погибших, тех, кто не дошептал, не дохрипел своего на полу лагерного барака, — т е х заветы я не выполнил, предал, оказался не достоин. Мне дано было выползти почти единственному, на меня так надеялись черепа погребённых в лагерных братских могильниках, — а я рухнул, а я не донёс их надежды… Вся жизнь, которую ведёшь, — как будто играешь роль: ведь знаешь, что на самом деле всё лопнуло. Впечатление остановившихся мировых часов. Мысли о самоубийстве — первый раз в жизни и, надеюсь, последний.
Этот фрагмент из начала «Подранка», финальной главы первой части «Телёнка». Там Солженицын описывает перелом в своём мировоззрении и поведении.
Находясь на грани самоубийства, он силился понять, зачем Господь попустил случиться провалу архива. Весь следующий 1966 год Солженицын провёл в ожидании ареста, но его не случилось. Он вполне рационально объяснял это тем, что советская власть не смогла выдержать двух международных скандалов вокруг суда над Синявским и Даниэлем и ссылки Бродского. К концу целого года экзистенциального напряжения Солженицын расшифровывает произошедшее с ним как необходимость открыто заявить о неприятии советских порядков. Писатель перестаёт избегать открытых выступлений и начинает готовить «Письмо к съезду писателей» с требованием отменить цензуру.
О, я казаться уже начинаю любить это своё новое положение, после провала моего архива! Это открытое и гордое противостояние, это признанное право на собственную мысль! Мне, пожалуй, было бы уже и тяжело, уже почти невозможно вернуться к прежней тихости. Вот когда мне начинает открываться высший и тайный смысл того горя, которому я не находил оправдания, того швырка от Верховного Разума, которого нельзя предвидеть нам, маленьким: для того была мне послана моя убийственная беда, чтоб отбить у меня возможность таиться и молчать, чтоб от отчаянья я начал говорить и действовать. Ибо - подошли сроки... Я начал эти очерки с воспоминания, как становишься из обывателя подпольщиком — зацепка за зацепочкой, незаметно до какой-то утренней пробудки: э-э, да я уже... И так же, благодаря своему горькому провалу, подведшему меня на грань ареста или самоубийства, и потом стежок за стежком, квант за квантом от недели к неделе, от месяца к месяцу, осознавая, осознавая, осознавая - счастлив, кто умел бы быстрей понять небесный шифр, я — медленно, я — долго, — но однажды утром проснулся и я свободным человеком в свободной стране!!!
Моментом написания «Письма съезду писателей», и заканчивается первая часть «Телёнка». Последующие части, видимо, изначально не подразумевались. Солженицын полагал, что после открытого выступления против советской власти его уже наверняка посадят, и потому «Телёнок» для него стал не просто завещанием, но первым ходом.
Хорошо понимая публичную советскую сферу, Солженицын знал, что в ней предпочитают молчать, а выступать — только сверившись с линией партии. Ожидая ареста, писатель подготовил свою версию собственной биографии, чтобы заранее ответить будущим клеветникам, а заодно заставить отвечать тех, с чьего молчаливого согласия его могли посадить.
Но не посадили… Опять пронесло. Так наступило время дополнений. Всего их у «Телёнка» пять. Первые четыре охватывают период с весны 1967 года, когда «Письмо съезду» было опубликовано, до февраля 1974 года, когда Солженицына выслали из СССР. Думаю, каждый раз Солженицын садился за дополнения всё с той же целью — боясь ареста, он заранее излагал свою версию событий. Если угодно, формулировал миф вокруг себя.
Особенность основного текста и четырёх дополнений — они изначально рассчитывались для публичной публикации. Поэтому из них может сложиться впечатление, что перед огромной машиной советской цензуры и репрессий ходит в одиночестве один Солженицын и показывает ей всякие неприличные жесты. Но тут в дело вступает пятое дополнение, которое писатель создал уже за границей, — «Невидимки», где он рассказал о людях, которые на каждом этапе ему помогали непублично. «Невидимок» Солженицын решится опубликовать только после возвращения в Россию.
(Заметим, что желание Солженицына сберечь своих сторонников и друзей, создало ему образ одиночки. По итогам прочтения «Телёнка» он развеивается — да, Александр Исаевич был сильнейшим человеком, но в одиночку не сделал бы и малой части своих трудов. Но часть про «Невидимок» вышла, когда до самого Солженицына никому уже не было дела, стал он жутко немодным.)
У «Бодался телёнок с дубом» есть подзаголовок «Очерки литературной жизни». Из-за него ожидаешь прочитать не столько автофикшн-эпопею о том, как писатель осмыслял Призвание и Провидение, а историю советской литературы середины прошлого века. Но нет, подзаголовок вводит в заблуждение. И будем честны, портит впечатление от книги. Она написана так, что кажется: весь литературный процесс в те годы крутился вокруг Солженицына, что, во всяком случае, ничего важнее его прозы тогда на русском языке не создавалось.
Допустим, оно и так. За всю историю русской словесности именно Солженицын — самый недооценённый русский писатель.
Но сам-то он оказался в моменте создания «Телёнка» не в силах обозреть всю литературную жизнь в СССР и осмыслить своё место в ней. В 1960-е годы советскую действительность, как и весь мир, залило осмысление опыта «эпохи катастроф» — так Эрик Хобсбаум назвал период истории с 1914 по 1945 год. В ФРГ проходили знаменитые «франкфуртские процессы» — немцы сами стали судить нацистских преступников. А Ханна Арендт опубликовала «Эйхмана в Иерусалиме». Добавим к этому и большую деколонизацию, которая открыла коллективную память целых континентов.
В СССР в эти годы тоже бушевала мода на память. И Солженицын был одним из первых её застрельщиков. Тут не только «лагерная» и «деревенские» прозы (хотя именно они — наши институты исторической памяти), но и стихи Евгения Евтушенко про Бабий Яр, и «Отблеск костра» Юрия Трифонова, и «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, и «Брестская крепость» Сергея Смирнова, и «Хранитель древностей» Юрия Домбровского. Создаваемый параллельно с «Телёнком» «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был событием уникальным, но в рамках большого и разнонаправленного процесса возвращения памяти русскому народу.
Вот этого процесса в «Телёнке» нет. Литературная жизнь 1950-1970-х годов по Солженицыну сводится к его противостоянию с советскими бонзами, а остальное как будто бы находится в тени.
Подзаголовок книги — её самый значительный недостаток. Солженицын писал совсем о другом.
Но и книгой об истории диссидентского движения её не вполне можно назвать. Скорее, это панорама того, как усложнялось советское общество после Сталина.
Быть может, самый яркий момент в дополнении «Невидимки» — это рассказ о том, как министр МВД Николай Щёлоков помогал Солженицыну писать «Красное колесо». Он через Ростроповича узнал, что Солженицын нуждается в подробной карте Восточной Пруссии при создании узла «Август четырнадцатого», и передал её ему. И даже пытался помочь Солженицыну получить московскую прописку. В ближайшем брежневском окружении был почти открытый монархист Щёлоков. Так свидетельствует писатель.
Но это радикальный пример. В целом, «Невидимки» оказываются коллективным портретом уже очень сложно устроенного общества, где нет тонов, но господствуют полутона. Их-то постоянно и отмечает Солженицын.
Например, эстонцы в несоветском Солженицыне однозначно увидели своего союзника. И его русский национализм (а, значит, писатель — не советский), и его склонность поэтизировать народный уклад жизни импонировали им, поэтому республика стала местом создания важнейших глав «Архипелага». Маленький балтийский народ оберегал русского писателя.
А уже с московской интеллигенцией у Солженицына отношения складывались непросто. Его ценили как разоблачителя Сталина, как человека, возвращающего память о миллионах, сгинувших в репрессиях, но остальные грани мысли и таланта Солженицына были московской интеллигенции или непонятны, или неприемлемы.
Из очерка «Вениамин Львович и Сусанна Лазаревна Теуши»:
И между другими похвалами: тронуты они мягкостью главного героя и автора — к Цезарю Марковичу. Каменомостский сказал странную для меня тогда фразу: что этой чертою повесть в его глазах «реабилитирует русский народ».
Из очерка «Мира Геннадьевна Петрова»:
Она ужаснулась всему «правому», антикадетскому направлению моих Узлов, с особенным раздражением, задорчивостью как бы от личной обиды — против глав религиозных, и всё выдвигала мне в поученье антирелигиозные рассказы В. Шукшина, которого очень почитала, заслуженно.
Из очерка «Елена Цезаревна Чуковская»:
И что же — по-разному? Против чего именно взбунтовалась Люша? Что в моём Письме Патриарху так возмутило образованное общество? Разве — его обличительный тон? Так к нему привыкли. Обида ли за неприкасаемость патриарха? О нет. А вот что, наверное: в моём письме говорилось об отвлечённых вопросах религиозного духа, но православие приглашалось вдвинуться, и со всем своим церковным бытом, — в реальную жизнь. Это уж было чересчур, уж так много православия образованное общество принять не могло. Его единосердечную поддержку, какою я незаслуженно пользовался до сих пор, именно «Август» и «Письмо» раскололи — так что за меня оставалось редкое меньшинство, и предстояло ему плотность обрести ещё в долгом росте поколений и слоев.
Да и в основных дополнениях Солженицын фиксирует: как только он стал показывать, что ему интересно и важно не только разоблачать Сталина, но и собирать русскую историю заново, пересматривая устоявшиеся пантеоны и каноны, от него стали отворачиваться сторонники.
Немало он пишет и о своих отношениях с Сахаровым. Они не были никогда по-настоящему близкими, но Солженицын с самого начала понимал: они два полюса того, что в СССР назвали диссидентским движением. Солженицын — правый. Он за русских, а не за человечество, за религию и традицию, а не за абстрактный прогресс как самоцель. Разобраться бы сначала со своими внутренними делами, а не решать глобальные вопросы. Сахаров во всём этом был антиподом Солженицына. При этом в «Телёнке» нет попыток в чём-то уличить и обвинить Сахарова. Складывается ощущение, что Солженицын и вовсе не оспаривал интеллектуальное и политическое лидерство. Во всяком случае, он тратит много страниц на описание переживаний, как очередная самиздатовская статья по насущным делами отвлекает его от создания «Красного колеса».
Но истории про Сахарова и московских интеллигентов — не самые поражающие.
Два мощнейших очерка — «Наталья Мильевна Аничкова и Надя Левитская» и «Наталья Ивановна Столярова и Александр Александрович Угримов».
Первый о двух зечках — приёмной матери и дочери. Фрагмент оттуда:
И каждое 5 марта, день смерти Сталина, этот постоянный высший смысл их жизни стягивался к символу: они убирали свои комнатёнки как музей, расставляли фотографии расстрелянных и погибших в лагерях, сколько достать могли, заводили траурную музыку, — и несколько часов сквозь этот музей шли приглашённые знакомые и бывшие зэки.
Эти фотографии умученных мертвецов Солженицын поместит в «Архипелаг ГУЛАГ». С тех пор книга с ними и печатается. На одном из фото — любимый человек Аничковой.
А вот очерк «Наталья Ивановна Столярова и Александр Александрович Угримов» открывает неведомый мир вернувшихся в Россию потомков эмигрантов первой, а то ещё и дореволюционной волны, которые умудрились и гражданство, и связь с Западом сохранить. От них-то и потянулись ниточки с передачей книг Солженицына за границу. Вот этому сейчас удивляешься больше всего — насколько проницаема была советская граница. Да, таможня; да, если бы человек попался, была бы катастрофа; да, люди гибли из-за этих рукописей (Елизавета Воронянская в 1973 году в Ленинграде повесилась после изъятия рукописи «Архипелага», о ней отдельный мрачный очерк в «Невидимках»), но всё-таки мир вокруг Солженицына писателя менялся на глазах. Его писательское подполье пятидесятых годов через двадцать лет выглядит как будто бы и излишним.
(Заметим, что благодаря «Невидимкам» «Телёнок» резко прибавляет в динамике. Первые части книги — местами очень занудный и сейчас уже особо не впечатляющий пересказ бесед Солженицына с Твардовским. Но вот в «Невидимках», где писатель себя уже не сдерживал внутренней цензурой, местами проступает и политический триллер, и авантюрный роман, а местами и любовный — в некоторых очерках есть неожиданное эротическое напряжение. При хорошей работе шоуранеров «Телёнок» может быть экранизирован в отличный сериал.)
«Бодался телёнок с дубом» — книга о неизбежном течении времени и неизбежности перемен. Да, они могут осуществляться в любую сторону, но перемены — базовое свойство мира, а любая стабильность на протяжении человеческой жизни, скорее, исключение.
Эту книгу можно и нужно читать в отрыве от исторического контекста. Времена-то будут меняться всегда — какой же вневременной урок нам даёт тогда Солженицын?
«Бодался телёнок с дубом» — это очень христианская книга. Как и было сказано в самом начале, Солженицын в ней работает с доктринами Призвания и Провидения. Писатель убеждён, что в жизни каждого человека есть большой смысл, вложенный в неё Богом. Задача — смысл понять и расшифровать, и тогда стать частью Провидения, то есть проводником благой Божьей воли в мире.
Любые попытки читать Солженицына без учёта его глубокой религиозности обречены на провал и глупость в трактовках.
Из Нобелевской лекции Солженицына:
Один художник мнит себя творцом независимого духовного мира, и взваливает на свои плечи акт творения этого мира, населения его, объемлющей ответственности за него, — но подламывается, ибо нагрузки такой не способен выдержать смертный гений; как и вообще человек, объявивший себя центром бытия, не сумел создать уравновешенной духовной системы. И если овладевает им неудача — валят её на извечную дисгармоничность мира, на сложность современной разорванной души или непонятливость публики. Другой — знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя ещё строже его ответственность за всё написанное, нарисованное, за воспринимающие души. Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомненья в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него — и остро передать это людям. И в неудачах и даже на дне существования — в нищете, в тюрьме болезнях — ощущение устойчивой гармонии не может покинуть его.
Солженицын — безусловно, второй тип художника.
Способы конспирации, описанные в «Телёнке», давно устарели. Любую рукопись можно передать на Запад в пару щелчков мыши. Да вот читать её уже никто не будет. Даже YouTube не в каждой автократии заблокирован, потому что никто особо не нуждается в том, чтобы слово правды весь мир перетянуло. Все смирились с возможностью сосуществования множества правд в мире. Хороший тон — смеяться над претензиями творцов на статус национального лидера и пророка.
Солженицын неуместен в нашем мире.
И всё-таки его жизнь в наши непростые времена даёт нам великий урок того, как нужно жить и осмыслять свою жизнь.
По Солженицыну нет в нашей жизни ни плохих, ни хороших событий — каждое из них для нас послано, чтобы мы продвинулись в своём Призвании, совершили свою часть работы над Божьим Замыслом.
Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший вселенский смысл в цепи русских бед, — я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлял понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал их обратно их истинному и далеко рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего — и я только немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая верного пути, — и всегда меня поправляло Нечто. Это стало для меня так привычно, так надёжно, что только и оставалось задачи: правильней и быстрей понять каждое крупное событие моей жизни.
«Телёнок» учит нас умно и пристально оборачиваться на собственное прошлое и скрупулёзно его разбирать. Если в ритме нынешней жизни позволить себе медленно разложить свой опыт по косточкам, то эта духовная практика приведёт к открытию, что все события обусловлены друг другом, все переплетены между собой, создавая ткань нашего бытия. Можно отчётливо увидеть: если, переживая труднейший жизненный опыт, в нём был сделан правильный выбор, то очень скоро он обернётся прорывом в новый жизненный этап.
У Пелевина в романе 2022 года «KGBT+» это сформулировано в виде идеологии летитбизма:
Бывают подарки, которые провидение делает особо целеустремленным людям, как бы намекая, что они на особом счету у жизни и для них припасено что-то необычное. Мы редко узнаем такой подарок. Наоборот, чаще всего нам кажется, что случилось несчастье, перепутавшее все наши планы. Замысел судьбы проясняется позже. Поэтому не слишком парься, когда тебе кажется, что твои жизненные планы пошли прахом. Всё образуется.
Для Солженицына такими подарками стали лагерь, излечение от рака, публикация «Одного дня Ивана Денисовича», провал архива у Теушей, и в конце концов высылка из страны — мечтал о годах спокойной работы над «Красным колесом» и получил её.
Ключёвый урок «Телёнка» — к жизни можно и нужно относиться как к проекту, уважать своё прошлое, не бояться будущего, и тогда, возможно, настоящее приобретёт смысл. Не настаиваю на отношении к Солженицыну как к национальному пророку, но убеждён, что как учитель жизни он поможет каждому из нас.
Вы прочли этот отрывок в издании «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас: телеграм-канал | Boosty